- Понимаю, понимаю, - сказал Гансйорг, - этим договором ты хочешь купить себе внутренний покой, собранность, возможность предаваться созерцанию. Тут я могу тебя понять. Но двести пятьдесят марок - это только двести пятьдесят марок, особенно на них не разживешься. - Он встал; его бесцветные глаза смотрели на брата чуть насмешливо, почти с состраданием. - Наш покойный папаша, - продолжал он, - и учитель Данцигер, наверное, сказали бы: "Другого такого отпетого лодыря, как Оскар, не найти". - Потом твердо и решительно закончил: - Договор этот, конечно, бред. Я очень рад, что успел вмешаться.
Наступило молчание. Вскоре Оскар спросил:
- Что же теперь делать? - Показав слишком явно свою беспомощность, он тут же рассердился на себя и веско добавил: - Я могу, конечно, в любую минуту пойти на сотрудничество с Пранером. Денег была бы куча. Но я останусь верен телепатии, от нее я больше не отступлюсь, это решено твердо.
Гансйорг наслаждался ситуацией. Значит, опять допрыгался. Вот он, этот Оскар, талант, ясновидец, - сидит и не знает, как ему быть, ищет помощи у него, младшего брата, которого столько раз предавал!
Он был доволен, но и виду не подал.
- У меня есть идея в том же плане, - сказал Ганс. - Я тоже хотел тебе предложить - начни снова выступать. Но не в Варьете. Я считаю, что тебе следует отдать свой дар партии.
Так вот оно что! И все? Таков, значит, хваленый проект Гансйорга? Оскар не мог понять, чем тут можно особенно соблазниться. Он был разочарован.
Гансйорг тем временем развивал свою мысль. Он рассказывал о некой баронессе Хильдегард фон Третнов. Эта Третнов - одна из влиятельнейших берлинских дам, очень богатая, род древнее Гогенцоллернов; в ее доме бывает весь берлинский высший свет, она - из немногих аристократок, поддерживающих нацистскую партию. Кстати, именно эта Третнов и спасла Гансйорга: не будь ее, он бы никогда не выпутался из той злополучной истории.
- И знаешь, когда она в первый раз пришла ко мне в тюрьму, меня сразу же осенило: "Эта - прямо для Оскара!" - Он оживился. - Представь себе картину: ты сидишь в тюрьме, дело идет о жизни и смерти. И вот сейчас придет человек, о котором тебе сказали: это последний шанс. Если и тут не выгорит, тогда крышка. Ты стоишь за решеткой в ожидании посетителя, и оказывается, это женщина, и все зависит от того, как ты будешь говорить с ней, какое произведешь на нее впечатление. Что же делает при такой ситуации Гансйорг? Как только я ее увидел - аристократка, шикарная особа, хороша собой, черты чуть резкие, рыжеватые волосы, смелая линия носа, как только я увидел эти беспокойные шалые глаза, мне тут же, несмотря на угрозу смерти и на все мои беды, пришло в голову: "А ведь она клюнет на Оскара!" И это не пустяк, братишка, - похвастался он, - это доказывает мою любовь к тебе. "Господь бог ее прямо-таки создал для Оскара", - подумал я.
Оскар сидел в кресле; лицо его было неподвижно, он смотрел не отрываясь на раскрытую картонку. Он-то вообразил, что Ганс преподнесет ему какой-нибудь сверхъестественный проект, а он, оказывается, всего-навсего предлагает этот вздор. С уничтожающей вежливостью Оскар ответил:
- Очень любезно с твоей стороны, что ты в тюрьме вспомнил о брате. И ты, конечно, предлагаешь мне этот план из самых лучших побуждений. Но, должно быть, за время разлуки мой образ стерся в твоей памяти. Я, видишь ли, не способен - прости за откровенность - подходить к женщине с мыслью о том, много ли из нее можно выжать. Для меня коза - это коза, сколько бы молока она ни давала. Уж как хочешь!
Гансйорг с дружелюбным видом слушал излияния брата, на его тонких губах играла легкая улыбка. Затем он сказал:
- Ты в точности отец: он разглагольствовал так же высокопарно. И все-таки ныне покойный господин секретарь муниципального совета женился на нашей матери только потому, что у нее водились пети-мети, ради "молока", как ты изволил выразиться. Да, да, от этой дегенбургской респектабельности не скоро отделаешься. Ладно, - вдруг решительно прервал он себя. - Хватит об этом.
Казалось, Оскар сейчас ответит ему сочным словцом, но, видно, одумался и произнес почти просительно:
- Говори же.
Гансйорг подавил улыбку и подробно изложил свой план. Описал Хильдегард фон Третнов, эту сверхэлегантную даму, ее рыжеватые волосы, светлые, живые, шалые глаза; она деятельно стремится всегда что-то устроить, продвинуть. Описал ее дом, где бывают запросто все нацистские бонзы, и не только они, а все влиятельные люди. Если бы фрау фон Третнов устроила у себя его вечер, он мог бы продемонстрировать свое искусство перед теми, кто ему нужен, и это было бы началом наступления на Берлин, броском вперед. Такой вечер важнее, чем ангажемент в берлинскую "Scala".
И Оскар мысленно увидел эту незнакомую женщину - очень элегантную, древнейшего рода, увидел ее дом, полный влиятельных людей, и вот они, покоренные его искусством, в оцепенении смотрят на него. Он почувствовал, как властно влечет его этот соблазн. Вместе с тем он почуял и опасность. Увидел крупное, озабоченное лицо Тиршенройтши, услышал пискливый, иронический голосок профессора.
"Нет, нет, - предостерегал внутренний голос, - не делай этого". Но вслух он сказал:
- А почем ты знаешь, что твоя Третнов не только наобещает, но и действительно сделает что-то?
- Да она непременно попадется в твои сети, голову даю на отсечение, возразил Гансйорг. - Уж это я в женщине сразу чую. Она видела твою маску, и ей интересно познакомиться с оригиналом. Я наплел ей про тебя, что ты пророк, не от мира сего. Тебе ничего не надо делать. Только стой перед ней и многозначительно молчи.
- Ты окажешь мне большое одолжение, - с ледяной вежливостью остановил его Оскар, - если прекратишь свои дурацкие шутки. Скажи мне лучше ясно и понятно, что мне придется делать в доме твоей Третнов. Ты действительно полагаешь, что берлинский высший свет заинтересуется моими сеансами?
Гансйорг с мечтательным видом вынул рубашку из картонки, погладил рукой шелковую ткань, положил обратно.
- Небольшую сенсацию пришлось бы, конечно, заранее организовать, заметил он, - ну, там подпустить немножко спиритизма, немножко пророчеств...
Оскар сделал лицо Цезаря.
- Я больше не намерен выступать с шарлатанскими экспериментами, я уже говорил тебе об этом, - ответил он.
Гансйорг молчал. Оскар перестал позировать и многозначительно пояснил:
- Это вредно для моего дара. Я не имею права. - И так как Гансйорг все еще не проронил ни слова, добавил уже совсем всерьез, с надрывом: - Не могу я себе этого позволить, мне тогда крышка.
Гансйорг знал, что колебания брата - больше чем жеманная болтовня, и потому воздержался от иронических замечаний.
- Я не хочу тебя уговаривать делать то, что тебе не по нутру, - сказал он. - Но ты пойми, милый Оскар, второй такой случай, как эта Третнов, едва ли представится.
В душе Оскара шла жестокая борьба. Для его отца, секретаря муниципального совета, знакомство с именитыми людьми вроде бургомистра Обергубера или богатого хлеботорговца Эренталя было пределом желаний. Сам он, Оскар, в свои лучшие дни, во время войны и во время инфляции, бывал очень доволен, если приходилось иметь дело с человеком, которого можно было назвать "барон" или "ваше сиятельство", а тем более "ваше высочество". Конечно, он сознавал, что титулы - одна видимость, главное индивидуальность, интуиция, уменье читать мысли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85