- Мне сообщили, - начал он, - что надо освободить Пауля Крамера. Мне сообщил это Оскар Лаутензак, он ссылается на тебя. Это довольно странно. Кажется, здесь кто-то кого-то неправильно информировал. В лучшем случае это недоразумение.
Гитлер прочел статью о стиле Гитлера. Гитлер покраснел. Он с силой выдохнул воздух через большой треугольный нос. Гитлер был очень чувствителен к критическим суждениям о своем немецком языке. Своим стилем он гордился. И считал его неповторимым.
Он швырнул журнал со статьей на стол.
- Это уж верх наглости, - сказал Гитлер, - черт знает что.
Он говорил негромко - в данном случае неуместно было бы выдавать свое бешенство криком. Он ходил взад и вперед большими шагами. Его тянуло обратно к столу; он снова взял в руки журнал. "Его фразы точно дождевые черви, это нечто длинное, извивающееся и липкое"; он тряхнул головой и прикусил губу.
- И вот этакое посмели напечатать, - с возмущением крикнул он. - Режим, допускавший к печати подобные вещи, с самого начала был обречен на гибель. Подобные червивые плоды - лишнее доказательство, что спилить это трухлявое дерево было нравственной необходимостью.
Быстрыми хитрыми глазками Проэль следил за метавшимся по комнате фюрером. Он остерегался его прервать. Он знал, что Гитлер так скоро со статьей не расстанется.
И он в самом деле принялся сызнова изучать ее.
- Он называет мой язык ходульным, - негодовал фюрер, - напыщенным. Упрекает меня за искаженные образы, за противоречащие друг другу сравнения. Он не знает, этот чужак, этот невежда, что только скрещивание образов дает силу и размах языку оратора, который плывет по бурным волнам мысли и проносится через иногда неизбежно возникающую пустоту. Да, я люблю пышный, богатый образами язык. Мое знакомство с палитрой художника насыщает мой язык красками.
Теперь Проэль решил, что благоприятная минута наконец настала.
- Видишь ли, - сказал он, и его деловитый тон составлял странный контраст с высокопарным тоном фюрера, - я тотчас же понял, что спускать с цепи автора такой статьи - не в твоем духе.
- Да, - недовольно ответил Гитлер, - Лаутензаку следовало лучше осведомиться насчет этого мерзавца, прежде чем просить меня об его освобождении. - Он был раздражен и смотрел куда-то мимо Проэля. В неприятную он попал историю. Бросить вызов ясновидцу и силам, которые стояли за ним, - перед таким поступком он испытывал суеверный страх, но вместе с тем нестерпима была мысль, что человек, которому принадлежит эта преступная и оскорбительная писанина о его стиле, снова очутится на свободе. - Вечные осложнения, - ворчал он, - всюду трудности.
- Мне понятно, - добродушно произнес Проэль, - что ты иногда прислушиваешься к мнению твоего друга Лаутензака. Но такой пророк - он компетентен только в великом, космическом, когда же он сует свой нос в будничные политические дела, получается черт знает что.
- Этого не может быть, - отозвался Гитлер. - Постижение космического и понимание частностей не исключают друг друга. У меня, например, тоже бывают "видения", однако я провожу в будничной политической работе, во всех ее мелочах последовательную линию подлинно германской хитрости.
Он вернулся к делу Крамера.
- Пусть на меня клевещут сколько душе угодно, - заявил он. - Но чтобы такой человек, как Крамер, нападал на немецкий язык, пачкал благороднейшее достояние нации и в дальнейшем, - этого я не потерплю. Я, по совести, не могу отвечать за безнаказанность этого человека.
- Именно, - поддакнул Проэль, - не можешь.
- С другой стороны, - ворчливо продолжал Гитлер, - я обещал Лаутензаку освободить этого субъекта. Я дал ему слово.
- Но ведь тогда ты не знал, - возразил Проэль, - что за опасный тип Крамер. Да и сам Лаутензак, вероятно, не знал. Оба вы исходили из ложных предпосылок.
- Пожалуй, что и так, - ответил Гитлер, - оба мы заблуждались. Но мне не хотелось бы обижать Лаутензака. Дар его - редкостный, единственный в своем роде. Я чувствую себя морально обязанным быть покровителем и заступником этого замечательного человека.
- A la bonne heure! - ответил Проэль. - Покровительствуй ему, охраняй его. Создай, например, академию. Я решительно ничего против не имею, я на все сто за него. Но ведь у тебя есть в конце концов исторические обязательства и перед немецким языком. Ты не можешь допустить, чтобы его хулители разгуливали на свободе. Ведь ты сам только что так прекрасно говорил об этом.
- Верно, Манфред, верно, - подтвердил фюрер, полный тяжелых сомнений. Я обещал освободить этого человека, а нравственный закон требует, чтобы я оставил его за решеткой. Не вылезаешь из таких конфликтов между одним нравственным долгом и другим, - ворчал Гитлер. Он два раза прошел по комнате широкими шагами - туда и обратно. Затем остановился и решительно заявил: - Я не могу, не имею права поступить иначе. Я обязан надеть намордник на Крамера.
- Ну, что ж, - добродушно подвел итог Проэль, - наденем на него намордник. Короче говоря, пока что я держу его за решеткой.
- Не вижу другого выхода, - меланхолически заметил фюрер. - Я обязан надеть на него намордник. Надеюсь, Лаутензак поймет мою точку зрения.
- Конечно, ты обязан, и, конечно, он поймет, - подтвердил Проэль. Он взял со стола дело Крамера с его статьей. - Значит, вопрос исчерпан, сказал он и перешел к другим делам.
Гансйорг вернулся из Парижа. Там его чествовали, сделали кавалером ордена Почетного легиона, он был принят президентом республики, да и в делах добился успеха. Он с удовольствием представлял себе, как будет рассказывать об этом брату, который находился еще в Гейдельберге.
Он получил полную информацию о делах Оскара. К своему удивлению, он узнал, что Проэль энергично взялся за академию. Значит, предположение, будто Проэль недоволен Оскаром со времени пресловутой консультации, было неверно. Узнал он от Петермана и о поездке Оскара к Гитлеру, правда, причину и цель этого визита Гансйорг не выяснил.
Еще до возвращения Оскара из Гейдельберга Гансйоргу пришлось услышать о поездке к Гитлеру много неприятного. Проэль решил откровенно обсудить это дело с Гансйоргом. Он не хотел терять дружбу Гансля из-за глупости его брата.
Поэтому, как только Гансйорг закончил свой доклад о Париже, Проэль заговорил об Оскаре.
- У него прямо мания величия, - сказал он, - разыгрывает из себя чуть ли не исповедника фюрера. Боюсь, что долго он на такой высоте не удержится. Занялся бы ты этим делом, дорогой.
Гансйорг побледнел.
- Извини, Манфред, - сказал он, - но я решительно ничего не понимаю. Что он тут натворил, пока я был в Париже? Допустил какую-нибудь оплошность в Гейдельберге? Должен сказать, что я сам дал указание газетам поднять шумиху вокруг этого дела. А может быть, что-нибудь с академией? Слишком зазнался?
- Все это вздор, - насмешливо сказал Проэль. - Гейдельберг, академия. Нацепи он на себя докторские колпаки спереди и сзади, назови себя хоть далай-ламой, я и то благословил бы его. Но Адольфа пусть оставит в покое. Есть более заслуженные люди, и не скоро придет его черед лезть к фюреру. Тут он зарвался. Чтобы этого больше не было!
Гансйорг сидел как в воду опущенный, пока Проэль подробно рассказывал ему всю историю.
- Может быть, он и гений, - сказал Проэль в заключение, - но полнейший идиот. Даже грудному младенцу понятно, что обращаться к Адольфу через мою голову бесполезно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85