Но только дубовой стружки велел доставить и воз лучины березовой, сухой-рассухой, как порох, для подрумянки чтобы, как пропекут… А сладкий выпекала такой у него, что и по всему свету не найти. Только вот запивает, да за ним теперь приглядят. А уж после, как докажет себя, Василь Василич ублаготворит и сам с ним ублаготворится – Горкин так посмеялся. И Василь Василич крепкий зарок дал: до кренделя – в рот ни капли…
И вдруг закричали с улицы: „Парадное отворяй, несут!..“ А это крендель несут!..
Глядим в окошко, а на улице народу!!! – столько народу, из лавок и со дворов бегут, будто икону принимаем, а огромный румяный крендель будто плывет над всеми…
Впереди Горкин держит подставочку; а за ним четверо, все ровники… Разноцветные ленты развеваются со щита под кренделем…
– И что такое они придумали, чудачье!.. – вскрикивает отец и бежит на парадное крыльцо…
…Пришли на именины, к парадному обеду, отец Виктор с протодьяконом Примагентовым. Пропели „благоденствие дому сему“. Отец Виктор и сообщает, что сугубая вышла неприятность: прислал записку отец благочинный нашего „сорока“, Николай Копьев, от Спаса-в-Наливках, по соседству, почему трезвонили у Казанской – преосвященного, что ли, встречали или у нас нонче Пасха? А это кре-н-делю был трезвон! Вышел отец Виктор к церкви покропить именинную хлеб-соль, трапезник со звонарем в трезвон пустили, будто бы отец настоятель благословил ради торжества…
Василь Василич вошел в залу опасливо, кося глазом… Отец Виктор приказал ему говорить, как все было. Василь Василич стал каяться, что так ему в голову вступило, „для уважения торжества“. Что уж греха таить, маленько вчера усдобил трапезника и звонаря в трактире солянкой, маленько, понятно, и погрелись… ну, и дернула его нелегкая слукавить: староста, мол, церковный именинник завтра, хорошо бы из уважения трезвон дать… и отец настоятель, мол, никак не воспрещает…
– Ну чистое ты дите, Василич!..
И все мы прослезились. И еще сказал протодьякон:
– Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем-то, сердце человеческое горит любовью!..
И все мы стали глядеть на крендель. Всю рояль он занял, и весь – такая-то красота румяная! Тут отец Виктор и говорит:
– А ведь сущая правда… Это не кренделю-муке трезвон был, а воистину – сердцу человеческому. От преизбытка сердца уста глаголят, в Писании сказано. А я добавлю: „…и колокола трезвонят, даже и внеурочный час“. Так и донесу, ежели владыка затребует пояснений о трезвоне…»
Тенденция – это сила, хотя и действует она незаметно, как бы ее и нет. Еще лет тридцать тому назад, помнится, в «Письмах из Русского музея» пришлось задуматься над этим вопросом, над вопросом «террора среды». Никто не подсказывает, никто не требует, не принуждает, – но разлито в воздухе, живет в умах, и художник сам не высунется с чем-нибудь сугубо своим, не совпадающим с веянием времени. Можно называть это модой, а можно террором среды.
Во второй половине прошлого века, особенно ближе к концу, особенно на стыке веков, русское самосознание как бы раздваивалось. Одна его часть (а уже самые чуткие предчувствовали надвигающийся айсберг истории, способный раздавить и потопить огромный корабль) породила вспышки, всплеск национального возрождения. Васнецов, Остроухов, Рябушинский собирают и реставрируют древние иконы, в частной опере Мамонтова поет Шаляпин, народные песни поет Плевицкая. Мария Клавдиевна Тенишева образовывает Талашкино, появляются великие художники Суриков и Нестеров, Третьяков собирает свою будущую галерею, Островский своими драмами знаменует целую эпоху в театре.
Но вот наряду со всем этим (а картину национального возрождения можно расширять, называя новые имена и явления как в искусстве, так и в науке) через вторую половину ХIХ века, все больше усиливаясь, полз сквозь нашу культуру «критический реализм», нигилизм, размывающие, принижающие, ниспровергающие тенденции, а на стыке веков, особенно после 1905 года, то есть после манифеста о свободе печати, эти тенденции через прессу, через газеты и журналы хлынули грязным потоком, заливая все и вся. Стало неприличным говорить о России хорошо, положительно, а если бы кто-нибудь решился сказать о России (о Матери) доброе слово, пришлось бы делать это, преодолевая террор среды.
Да, Бунин написал свою «Деревню» (хотя это была не деревня, а скорее полуфабричный поселок), но он же написал и стихотворение, которое до сих пор считается у Бунина одним из лучших.
РОДИНЕ
Они глумятся над тобою,
Они, о Родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом черных хат…
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей –
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей.
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, кто сотни верст брела
И для него, ко дню свиданья,
Последний грошик берегла.
Об этих двух потоках русской духовной жизни, о неслиянности и противостоянии их можно писать многотомные исследования. Но этим должны заниматься исследователи, однако трудно, имея предметом очерка Ивана Шмелева, не поразиться наглядности его эволюции от первого ко второму.
Берем два его произведения: рассказ «Подёнка», написанный в 1913 году, и «Лето Господне», написанное уже в эмиграции.
Почему именно этот рассказ? Во-первых, потому, что 1913 год (год написания рассказа) был последним предвоенным и предреволюционным годом, был последним мирным годом России, и тут наиболее ярко проявились и достигли своего пика все тенденции, как положительные, так и тенденции растлевающего критицизма. К тому же и в этом рассказе, и в «Лете Господнем» очень сходное место действия.
В рассказе место действия – средняя предпринимательская семья, и в романе – средняя предпринимательская семья. А то, что в рассказе предприниматели торгуют скотом (прасолы), а в романе предприниматели – подрядчики и берут заказы на выполнение плотницких и прочих работ, не имеет большого значения.
И вот, читая рассказ, нельзя отделаться от ощущения, имея в виду описываемую действительность, что мы имеем дело с чем-то неприятным, сонным, грязным, тупым, от чего хочется скорее уйти, убежать, уехать.
«День был жаркий, ленивый, даже не катались на лодке, но за ужином ели много, как всегда. И кушанья были обычные, тяжелые: студень, язык с тертым картофелем, жареная баранина; а Матрена Тимофеевна доела даже оставшееся вымя…
Была она тучная, расплывшаяся книзу, и в темно-зеленом капоте напоминала репетитору Васину земляную жабу, которую он видел сегодня в канаве. Ела жадно, почмокивала и сопела, и ему казалось, что помрет она как-нибудь вдруг, за столом, и непременно с куском во рту… С залитой скатерти и с тарелок тяжело пахло салом…
Она подошла так близко, что он слышал резкий запах духов или мыла, напоминавший ему монпансье…
От них как будто попахивало бычьим потом сквозь душные крепкие духи… И бумажники у них были подсалены, и лежали в этих бумажниках как будто подсаленные кредитки… За эти дни набивался такой угар, что порою начинало казаться: нет никакой другой жизни, а вот ездят эти щекастые молодцы в город, что-то там вытворяют с быками, шумно жируют по летним садам, навещают своих штучек, а потом катят сюда с кульками…
Грушка, в розовой кофточке, колола косарем грязный лед у кухни – готовили мороженое…
В начале аллеи сидел в кресле, под кисеей огромный Максим Семеныч, одолеваемый мухами, которые тянулись за ним и сюда с огородов по запаху…
В бутылках под окнами гулко звенели мухи…
– Ну и разжирел ты… как хрущ…
– Главное дело, харч у нас вольный… Студню, лапши там… навсягды с рубцом, или еще там чего…без препятствия… Солонины невпроворот, свое все…Прямо вольный у нас харч!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
И вдруг закричали с улицы: „Парадное отворяй, несут!..“ А это крендель несут!..
Глядим в окошко, а на улице народу!!! – столько народу, из лавок и со дворов бегут, будто икону принимаем, а огромный румяный крендель будто плывет над всеми…
Впереди Горкин держит подставочку; а за ним четверо, все ровники… Разноцветные ленты развеваются со щита под кренделем…
– И что такое они придумали, чудачье!.. – вскрикивает отец и бежит на парадное крыльцо…
…Пришли на именины, к парадному обеду, отец Виктор с протодьяконом Примагентовым. Пропели „благоденствие дому сему“. Отец Виктор и сообщает, что сугубая вышла неприятность: прислал записку отец благочинный нашего „сорока“, Николай Копьев, от Спаса-в-Наливках, по соседству, почему трезвонили у Казанской – преосвященного, что ли, встречали или у нас нонче Пасха? А это кре-н-делю был трезвон! Вышел отец Виктор к церкви покропить именинную хлеб-соль, трапезник со звонарем в трезвон пустили, будто бы отец настоятель благословил ради торжества…
Василь Василич вошел в залу опасливо, кося глазом… Отец Виктор приказал ему говорить, как все было. Василь Василич стал каяться, что так ему в голову вступило, „для уважения торжества“. Что уж греха таить, маленько вчера усдобил трапезника и звонаря в трактире солянкой, маленько, понятно, и погрелись… ну, и дернула его нелегкая слукавить: староста, мол, церковный именинник завтра, хорошо бы из уважения трезвон дать… и отец настоятель, мол, никак не воспрещает…
– Ну чистое ты дите, Василич!..
И все мы прослезились. И еще сказал протодьякон:
– Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем-то, сердце человеческое горит любовью!..
И все мы стали глядеть на крендель. Всю рояль он занял, и весь – такая-то красота румяная! Тут отец Виктор и говорит:
– А ведь сущая правда… Это не кренделю-муке трезвон был, а воистину – сердцу человеческому. От преизбытка сердца уста глаголят, в Писании сказано. А я добавлю: „…и колокола трезвонят, даже и внеурочный час“. Так и донесу, ежели владыка затребует пояснений о трезвоне…»
Тенденция – это сила, хотя и действует она незаметно, как бы ее и нет. Еще лет тридцать тому назад, помнится, в «Письмах из Русского музея» пришлось задуматься над этим вопросом, над вопросом «террора среды». Никто не подсказывает, никто не требует, не принуждает, – но разлито в воздухе, живет в умах, и художник сам не высунется с чем-нибудь сугубо своим, не совпадающим с веянием времени. Можно называть это модой, а можно террором среды.
Во второй половине прошлого века, особенно ближе к концу, особенно на стыке веков, русское самосознание как бы раздваивалось. Одна его часть (а уже самые чуткие предчувствовали надвигающийся айсберг истории, способный раздавить и потопить огромный корабль) породила вспышки, всплеск национального возрождения. Васнецов, Остроухов, Рябушинский собирают и реставрируют древние иконы, в частной опере Мамонтова поет Шаляпин, народные песни поет Плевицкая. Мария Клавдиевна Тенишева образовывает Талашкино, появляются великие художники Суриков и Нестеров, Третьяков собирает свою будущую галерею, Островский своими драмами знаменует целую эпоху в театре.
Но вот наряду со всем этим (а картину национального возрождения можно расширять, называя новые имена и явления как в искусстве, так и в науке) через вторую половину ХIХ века, все больше усиливаясь, полз сквозь нашу культуру «критический реализм», нигилизм, размывающие, принижающие, ниспровергающие тенденции, а на стыке веков, особенно после 1905 года, то есть после манифеста о свободе печати, эти тенденции через прессу, через газеты и журналы хлынули грязным потоком, заливая все и вся. Стало неприличным говорить о России хорошо, положительно, а если бы кто-нибудь решился сказать о России (о Матери) доброе слово, пришлось бы делать это, преодолевая террор среды.
Да, Бунин написал свою «Деревню» (хотя это была не деревня, а скорее полуфабричный поселок), но он же написал и стихотворение, которое до сих пор считается у Бунина одним из лучших.
РОДИНЕ
Они глумятся над тобою,
Они, о Родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом черных хат…
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей –
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей.
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, кто сотни верст брела
И для него, ко дню свиданья,
Последний грошик берегла.
Об этих двух потоках русской духовной жизни, о неслиянности и противостоянии их можно писать многотомные исследования. Но этим должны заниматься исследователи, однако трудно, имея предметом очерка Ивана Шмелева, не поразиться наглядности его эволюции от первого ко второму.
Берем два его произведения: рассказ «Подёнка», написанный в 1913 году, и «Лето Господне», написанное уже в эмиграции.
Почему именно этот рассказ? Во-первых, потому, что 1913 год (год написания рассказа) был последним предвоенным и предреволюционным годом, был последним мирным годом России, и тут наиболее ярко проявились и достигли своего пика все тенденции, как положительные, так и тенденции растлевающего критицизма. К тому же и в этом рассказе, и в «Лете Господнем» очень сходное место действия.
В рассказе место действия – средняя предпринимательская семья, и в романе – средняя предпринимательская семья. А то, что в рассказе предприниматели торгуют скотом (прасолы), а в романе предприниматели – подрядчики и берут заказы на выполнение плотницких и прочих работ, не имеет большого значения.
И вот, читая рассказ, нельзя отделаться от ощущения, имея в виду описываемую действительность, что мы имеем дело с чем-то неприятным, сонным, грязным, тупым, от чего хочется скорее уйти, убежать, уехать.
«День был жаркий, ленивый, даже не катались на лодке, но за ужином ели много, как всегда. И кушанья были обычные, тяжелые: студень, язык с тертым картофелем, жареная баранина; а Матрена Тимофеевна доела даже оставшееся вымя…
Была она тучная, расплывшаяся книзу, и в темно-зеленом капоте напоминала репетитору Васину земляную жабу, которую он видел сегодня в канаве. Ела жадно, почмокивала и сопела, и ему казалось, что помрет она как-нибудь вдруг, за столом, и непременно с куском во рту… С залитой скатерти и с тарелок тяжело пахло салом…
Она подошла так близко, что он слышал резкий запах духов или мыла, напоминавший ему монпансье…
От них как будто попахивало бычьим потом сквозь душные крепкие духи… И бумажники у них были подсалены, и лежали в этих бумажниках как будто подсаленные кредитки… За эти дни набивался такой угар, что порою начинало казаться: нет никакой другой жизни, а вот ездят эти щекастые молодцы в город, что-то там вытворяют с быками, шумно жируют по летним садам, навещают своих штучек, а потом катят сюда с кульками…
Грушка, в розовой кофточке, колола косарем грязный лед у кухни – готовили мороженое…
В начале аллеи сидел в кресле, под кисеей огромный Максим Семеныч, одолеваемый мухами, которые тянулись за ним и сюда с огородов по запаху…
В бутылках под окнами гулко звенели мухи…
– Ну и разжирел ты… как хрущ…
– Главное дело, харч у нас вольный… Студню, лапши там… навсягды с рубцом, или еще там чего…без препятствия… Солонины невпроворот, свое все…Прямо вольный у нас харч!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46