Как я уже говорил, книги Ильи Сургучева я лишился, но смутно вспоминаю не выписанный мною своевременно эпизод. Какой-то отдаленный город. Царский поезд. Но еще до отречения. Около вагона встретились Государь и бывший его товарищ по детским играм. Что-то понадобилось Николаю Александровичу. Спички? Папиросы? Карандашик записать мысль? Не помню. Олленгрэн предложил свое (спички? папиросы? карандашик?). Царь сначала отказался. Все же существовало уже расстояние между Государем и просто полковником.
– В память о детской дружбе, – сказал Олленгрэн.
– Разве что так, – согласился Государь. Потом помолчал и добавил: – Я один. Кругом измена, трусость и ложь.
* * *
Некоторые москвичи помнят нынешнюю Октябрьскую площадь совсем другой. Она называлась Калужской площадью и была как бы центром Замоскворечья. На ней стояла красивая Казанская церковь. Я – не старожил московский, но эту церковь хорошо помню, правда, уже не как церковь, не как храм, но как кинотеатр «Авангард», в который была превращена Казанская церковь.
Так вот, в восьмидесятые годы прошлого столетия (как раз тогда открывали памятник Пушкину в Москве и освящали после завершения строительства храм Христа Спасителя) старостой церковным в Казанской церкви на Калужской площади был некто Сергей Иванович Шмелев, отец одного из лучших русских писателей – Ивана Сергеевича Шмелева. И жизнь тогда в Замоскворечье, в том числе и на этой площади, была совершенно иная.
Шмелевы жили где-то тут – поблизости, на Калужской улице. В биографиях пишут, что писатель Шмелев родился в купеческой семье, но Сергей Иванович был скорее не купец, а подрядчик. Он ведь не торговал зерном, мукой, астраханской рыбой, морозовскими ситцами или сибирскими таежными мехами. Он брал подряды. Мы не случайно упомянули о Храме Христа Спасителя и о памятнике Пушкину. Леса вокруг куполов храма, чтобы их золотить, сооружал Сергей Иванович Шмелев со своими плотницкими артелями. Гостевые трибуны вокруг памятника Пушкину (для открытия памятника) строил он же. Для своих подрядов он всегда должен был запасать лес, сплавляя его по Москве-реке, набирать артели плотников, а для прокормления плотников надо было вовремя запасать провиант. Солили огурцы, мочили яблоки, рубили и квасили капусту. Жизнь кипела. Он же держал замоскворецкие бани, он же держал ледяные горки в московских парках, водил дружбу с ресторатором Крынкиным на Воробьевых горах, истово соблюдал все церковные праздники, теплились в доме негасимые лампады. И во всей этой, вроде бы кипящей, а на самом деле размеренной, устойчивой (стабильной, как сказали бы теперь) жизни участвовал мальчик Ваня Шмелев, который в будущем, вспоминая эту жизнь, создаст жемчужину русской литературы, книгу «Лето Господне».
Видно из книги, что Шмелевы, конечно, не Морозовы, не Шереметьевы, не Рябушинские, а средней руки купечество, вернее, подрядчество, предпринимательство, но все, как говорится, на чистом масле, с душевной чистотой, с милосердием, молитвами и обрядовостью.
Книга «Лето Господне» у меня всегда под рукой. Сейчас она открылась провиденциально на той странице (250), где действие происходит около только что упомянутой нами Казанской церкви, на бывшей Калужской площади. У старшего Шмелева, у Сергея Ивановича, завтра именины. Подышим несколько минут воздухом того времени.
«…На именины уж всегда к обеду гусь с яблоками, с красной шинкованной капустой и соленьем, так уж исстари повелось. Именины парадные, кондитер Фирсанов готовит ужин, гусь ему что-то неприятен: советует индеек, обложить рябчиками-гарниром, и соус из тертых рябчиков, всегда так у графа Шереметьева. Жарят гусей и на людской стол: пришлого всякого народу будет…
Сидим в мастерской, надумываем, чего поднести хозяину. По случаю именин Василь Василич уже воротился из деревни, Покров справил. Сидит с нами. Тут и другой Василь Василич, скорняк, который все священные книги прочитал, и у него хорошие мысли в голове, и Домна Панферовна – из бань прислали пообдумать, обстоятельная она, умный совет подаст. Горкин и Ондрейку кликнул, который по художеству умеет, святого голубка-то на сень приделал из лучиков, когда Царицу Небесную принимали, святили на лето двор…
Скорняк икону советовал, а икону уж подносили. Домна Панферовна про Четьи-Минеи помянула, а Четьи-Минеи от прабабушки остались. Василь Василич (выпивоха. – B.C.) присоветовал такую флягу-бутылочку из серебра, – часто, мол, хозяин по делам верхом отлучается в леса-рощи – для дорожки-то хорошо. Горкин на смех его: „Кто что, а ты все свое… „на дорожку“!“ Да отец и в рот не берет по этой части. Домна Панферовна думала-думала – да и бухни: „Просфору серебряную, у Хлебникова видала, архиерею заказана“. Архиерею – другое дело. Горкин лоб потирал, а не мог ничего придумать… Ондрейка тут всех и подивил: а я, говорит, знаю, чего надо… Вся улица подивится, как понесем, все хозяева позавиствуют, какая слава!
Надо, говорит, огромный крендель заказать, чтобы не видано никогда такого, и понесем все на головах, на щите, парадно. Угольком на белой стенке и выписал огромадный крендель, и с миндалями. Все и возвеселились, как хорошо придумал-то. Василь Василич аршинчиком прикинул: под два пуда, пожалуй, говорит, будет. А он горячий, весь так и возгорелся: сам поедет к Филиппову, на Пятницкую, старик-то Филиппов всегда ходит в наши бани, уважительно его парят банщики, не откажет, для славы сделает… – хоть и печь, может, разобрать придется, а то и не влезет крендель, таких никогда еще не выпекали. Горкин так и решил, чтобы крендель будто хлеб-соль подносим. И чтобы ни словечка никому; вот папашеньке по душе-то будет, диковинки он любит, и гости подивятся, какое уважение ему, и слава такая на виду, всем в пример.
Так и порешили – крендель… И все веселые стали, как хорошо придумали. Никогда не видано – по улице понесут, в дар! Все лавочники и хозяева поглядят, как людей-то хороших уважают. И еще обдумали – на чем нести: сделать такой щит белый, липовый, с резьбой, будто карнизик кругом его, а Горкин сам выложит весь щит филенкой тонкой, вощеной, под тонкий самый паркет, – самое тонкое мастерство, два дня работы ему будет. А нести тот шит, на непокрытых головах, шестерым молодцам из бань, все ровникам, а в переднюю пару Василь Василича поставить с правой руки, а за старшого, на переду, Горкин заступит, как голова всего дела, а росточку он небольшого, так ему под щит тот подпорочку-держалку, на мысок щита чтобы укрепить, – поддерживать будет за подставочку. И все в новых поддевках чтобы, а бабы-банщицы ленты чтобы к щиту подвесили, это уж женский глаз тут необходим…
Василь Василич тут же и покатил к Филиппову, сговориться. А насчет печника, чтобы не сумлевался Филиппов, пришлем своего, первейшего, и все расходы, в случае печь разбирать придется, наши. Понятно, не откажет, в наши бани, в „тридцатку“, всегда ездит старик Филиппов, парят его приятно и с уважением, – все, мол, кланяются вашей милости, помогите такому делу. А слава-то ему какая! Чей такой крендель? – скажут. Известно, чей… филипповский знаменитый. По всей Москве банные гости разнесут.
Скоро воротился, веселый, руки потирает, – готово дело. Старик, говорит, за выдумку похвалил, тут же и занялся: главного сладкого выпекалу вызвал, по кренделям, печь смотрели – как раз пролезет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46