– Они двинуться не могли. Будто к полу пригвоздил.
Потом Андрей развел их по местам, вытер Тёме лицо своим платком и велел сесть, запрокинув голову.
– Молчи, – сказал он и обратился к Буланову: – Чего вы не поделили?
– Он меня первый стукнул.
– За что?
Без малейшего смущения Буланов ответил:
– Я ему сказал «армяшка».
– А! – промолвил Андрей. – Ну садись!
И ребят поразило, что он сказал еще, почти как Наташа:
– Зачем ты носишь галстук? Я на твоем месте снял бы его.
– При чем тут галстук? – закричал Буланов. – Если из-за каждого слова – в морду…
– Смотря какое слово. Тебе, Сараджев, надо спуститься врачу. (Тёма молча помотал головой.) Шереметьева, возьми платок и поди намочи холодной водой.
Наташа слетала во двор, принесла в платке снегу, и Андрей положил его Теме на переносицу. («Так было стыдно сидеть, задрав голову, – объяснял после Тема. – Будто я больной. А чуть поднимусь, кровь опять течет. Но Буланов тоже, – прибавил он мстительно, – был весь в синяках. Я на него поглядел – нос распух, а под глазом здоро-овый синячище. Вот только кровь не шла», – добавил он с сожалением.)
– У тебя есть кто-нибудь на фронте? – спросил Андрей Буланова.
– Брат. А что?
– Твой брат воюет за то, чтобы все люди были равны. Чтоб не было этих подлых слов – армяшка, жид… А ты…
– А она… Шереметьева… обзывает фашистом! Это лучше, да? Лучше?
– А кто же ты? Это только фашисты разделяют людей по нациям и унижают всех, кроме себя. Всякий, кто говорит про другую нацию с неуважением, – фашист, учти это и запомни.
– Андрей Николаевич! – сказала Аля Тугаринова, староста класса. – Но это же все-таки неправильно, что Сараджев его ударил. Ведь можно было разобрать на совете отряда? И вынести выговор или снять галстук. Зачем же драться?
Андрей молчал.
– Андрей Николаевич? – вопросительно повторила Аля.
– Не знаю, что тебе сказать, – ответил Андрей. – Боюсь, что я поступил бы, как Тёма.
– Значит, если обзывают фашистом – это ничего, а если армяшкой… – сказал Буланов.
Платок со снегом полетел на пол. Тёма вскочил. Наташа схватила его за руку и заставила снова сесть. Андрей начал урок.
– Речь шла о сложноподчиненных предложениях, но я как-то сомневаюсь, усвоили ли они то, что я им толковал, – сказал он мне вечером.
Назавтра Андрея и меня вызвала к себе классная руководительница шестого класса.
– Вы плохо начинаете, Андрей Николаевич, – сказала Ангелина Валерьяновна, смягчая свои слова улыбкой. – Вы еще очень молоды и неопытны, и потому я хочу сразу же поговорить о ваших ошибках. Что же вы сделали? Поощрили драку, не осудили драку, оправдали ее, объявили, что зачинщик был прав, да еще вдобавок ко всему подтвердили, что Буланов фашист. Ну можно ли бросаться такими словами? Да еще учителю.
– Ангелина Валерьяновна, а что такое, по-вашему, фашизм?
– Андрей Николаевич, зачем нам пускаться в философские споры? Вопрос очень ясен, я бы сказала – кристально ясен. Я сейчас не смогу провести все это через совет отряда, через общественное мнение, потому что дети будут ссылаться на вас, а я не считаю возможным подрывать ваш авторитет. Но мне важно, чтобы вы поняли свою ошибку.
Наступило молчание. Ангелина Валерьяновна сидела у стола – спокойная, суховатая, не слишком суровая. У нее была очень гладкая прическа и очень прямой пробор, очень белый воротник и очень строгий костюм. Она вразумляла Андрея мягко, но внушительно, а я все думала: да ведь ей, право же, наплевать и на Андрея, и на Тёму, и на драку – просто ей важно, чтобы в ее классе не было «нарушений». С ней нельзя спорить, с ней можно только соглашаться, точнее – слушаться ее. Она к этому привыкла и этого ждала сейчас от начинающего, неопытного учителя Андрея Николаевича Репина. Начинающий учитель слушал ее спокойно – о, спокойствия ему было не занимать! Я помнила его мальчишкой – его и тогда было трудно сбить, самые неожиданные вести он принимал так, будто ничего другого и не ждал. А чего стоил наш недавний разговор о Мусе?!
– Ангелина Валерьяновна, – повторил он снова, – а что такое фашизм? Одна из его разновидностей – расизм, пренебрежение ко всем нациям, кроме одной – своей. И если Буланов говорит «армяшка» – это зерно, из которого потом вырастет все остальное.
– Не надо преувеличивать, Андрей Николаевич.
– Значит, хороший писатель Аркадий Гайдар тоже преувеличивает? Помните, в «Голубой чашке» мальчишка оскорбляет девочку-еврейку подлым словом, и ему отвечают, как Шереметьева ответила Буланову: «Ты – фашист». По-моему, это правильно.
– Я вызвала вас сюда не для литературного спора, я хочу, чтобы вы поняли свою ошибку.
– Я ее не понял, – ответил Андрей так же спокойно, сухо и в то же время доброжелательно, как говорила она.
С увлечением следила я за этой холодной дуэлью. Словно не слыша последних слов Андрея, Ангелина Валерьяновна обратилась ко мне:
– Галина Константиновна, я должна сказать, что ваши дети несколько беспокоят меня. Я довольна их успеваемостью. И, за исключением сегодняшнего случая – я имею в виду Шереметьеву и Сараджева, – я не знаю за ними серьезных нарушений. Но есть поступки, которые не укладываются ни в один параграф, и все же они являются нарушением. Вот, например, Дмитриев ведет неподобающие разговоры. Совершенно неподобающие разговоры, которые совершенно не к лицу советским детям. На уроке истории он спрашивал, как получилось, что Красная Армия дала Гитлеру так далеко продвинуться. Он ссылался на то, что у нас даже в песнях пели: «Если завтра война, мы к походу готовы». Как, по-вашему, уместны такие вопросы?
– По-моему, ребята могут спросить учителя обо всем, чего не понимают. Гораздо хуже, если они не спрашивают.
– Мне жаль, что они не понимают. Им это должны были разъяснить дома. Незачем приносить подобные разговоры в школу. Другой случай: в седьмом «Б» Геннадий Федорович поставил «отлично» Косоурову и «посредственно» Ковалевой. Встает ваш Авдеенко и преспокойно заявляет, что они отвечали одинаково и что это несправедливо. Как вы считаете: имеют ли учащиеся право корректировать действия учителя?
Что ей ответить? Наши ребята никогда не спорят из-за отметок. Что поставлено, то и поставлено. Но уже давно я слышу, что учитель математики Геннадий Федорович ставит отметки пристрастно. И что детям директора райторга он ставит «хорошо» и «отлично» в тех случаях, в каких другим ребятам не поставит и «посредственно».
– Опять же, Ангелина Валерьяновна, если Женя был неправ, пусть бы Геннадий Федорович ему объяснил. Хуже ведь, если ребята смолчат, а уйдут из школы с чувством, что совершена несправедливость.
– Удивительные у вас, Галина Константиновна, педагогические установки. Даже не знаю, как их квалифицировать.
– Очень простая установка, – ответила я. – Ребята должны доверять нам и спрашивать обо всем, что они хотят узнать. И если им кажется, что мы поступаем несправедливо, пусть так и скажут. Так будет лучше, чем если они затаят это про себя. Полное доверие, совершенное доверие – это первое чувство, которое должен внушить к себе учитель.
– Значит, вы думаете, что ваши ребята правы, а я – нет?
– Я думаю, что ребята были вправе спросить о том, чего не понимали.
– Про вас говорят, что вы прямой человек, а вы отвечаете уклончиво. Я считала своим долгом сказать вам о том, что ваши воспитанники вносят в школу особого рода дезорганизацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Потом Андрей развел их по местам, вытер Тёме лицо своим платком и велел сесть, запрокинув голову.
– Молчи, – сказал он и обратился к Буланову: – Чего вы не поделили?
– Он меня первый стукнул.
– За что?
Без малейшего смущения Буланов ответил:
– Я ему сказал «армяшка».
– А! – промолвил Андрей. – Ну садись!
И ребят поразило, что он сказал еще, почти как Наташа:
– Зачем ты носишь галстук? Я на твоем месте снял бы его.
– При чем тут галстук? – закричал Буланов. – Если из-за каждого слова – в морду…
– Смотря какое слово. Тебе, Сараджев, надо спуститься врачу. (Тёма молча помотал головой.) Шереметьева, возьми платок и поди намочи холодной водой.
Наташа слетала во двор, принесла в платке снегу, и Андрей положил его Теме на переносицу. («Так было стыдно сидеть, задрав голову, – объяснял после Тема. – Будто я больной. А чуть поднимусь, кровь опять течет. Но Буланов тоже, – прибавил он мстительно, – был весь в синяках. Я на него поглядел – нос распух, а под глазом здоро-овый синячище. Вот только кровь не шла», – добавил он с сожалением.)
– У тебя есть кто-нибудь на фронте? – спросил Андрей Буланова.
– Брат. А что?
– Твой брат воюет за то, чтобы все люди были равны. Чтоб не было этих подлых слов – армяшка, жид… А ты…
– А она… Шереметьева… обзывает фашистом! Это лучше, да? Лучше?
– А кто же ты? Это только фашисты разделяют людей по нациям и унижают всех, кроме себя. Всякий, кто говорит про другую нацию с неуважением, – фашист, учти это и запомни.
– Андрей Николаевич! – сказала Аля Тугаринова, староста класса. – Но это же все-таки неправильно, что Сараджев его ударил. Ведь можно было разобрать на совете отряда? И вынести выговор или снять галстук. Зачем же драться?
Андрей молчал.
– Андрей Николаевич? – вопросительно повторила Аля.
– Не знаю, что тебе сказать, – ответил Андрей. – Боюсь, что я поступил бы, как Тёма.
– Значит, если обзывают фашистом – это ничего, а если армяшкой… – сказал Буланов.
Платок со снегом полетел на пол. Тёма вскочил. Наташа схватила его за руку и заставила снова сесть. Андрей начал урок.
– Речь шла о сложноподчиненных предложениях, но я как-то сомневаюсь, усвоили ли они то, что я им толковал, – сказал он мне вечером.
Назавтра Андрея и меня вызвала к себе классная руководительница шестого класса.
– Вы плохо начинаете, Андрей Николаевич, – сказала Ангелина Валерьяновна, смягчая свои слова улыбкой. – Вы еще очень молоды и неопытны, и потому я хочу сразу же поговорить о ваших ошибках. Что же вы сделали? Поощрили драку, не осудили драку, оправдали ее, объявили, что зачинщик был прав, да еще вдобавок ко всему подтвердили, что Буланов фашист. Ну можно ли бросаться такими словами? Да еще учителю.
– Ангелина Валерьяновна, а что такое, по-вашему, фашизм?
– Андрей Николаевич, зачем нам пускаться в философские споры? Вопрос очень ясен, я бы сказала – кристально ясен. Я сейчас не смогу провести все это через совет отряда, через общественное мнение, потому что дети будут ссылаться на вас, а я не считаю возможным подрывать ваш авторитет. Но мне важно, чтобы вы поняли свою ошибку.
Наступило молчание. Ангелина Валерьяновна сидела у стола – спокойная, суховатая, не слишком суровая. У нее была очень гладкая прическа и очень прямой пробор, очень белый воротник и очень строгий костюм. Она вразумляла Андрея мягко, но внушительно, а я все думала: да ведь ей, право же, наплевать и на Андрея, и на Тёму, и на драку – просто ей важно, чтобы в ее классе не было «нарушений». С ней нельзя спорить, с ней можно только соглашаться, точнее – слушаться ее. Она к этому привыкла и этого ждала сейчас от начинающего, неопытного учителя Андрея Николаевича Репина. Начинающий учитель слушал ее спокойно – о, спокойствия ему было не занимать! Я помнила его мальчишкой – его и тогда было трудно сбить, самые неожиданные вести он принимал так, будто ничего другого и не ждал. А чего стоил наш недавний разговор о Мусе?!
– Ангелина Валерьяновна, – повторил он снова, – а что такое фашизм? Одна из его разновидностей – расизм, пренебрежение ко всем нациям, кроме одной – своей. И если Буланов говорит «армяшка» – это зерно, из которого потом вырастет все остальное.
– Не надо преувеличивать, Андрей Николаевич.
– Значит, хороший писатель Аркадий Гайдар тоже преувеличивает? Помните, в «Голубой чашке» мальчишка оскорбляет девочку-еврейку подлым словом, и ему отвечают, как Шереметьева ответила Буланову: «Ты – фашист». По-моему, это правильно.
– Я вызвала вас сюда не для литературного спора, я хочу, чтобы вы поняли свою ошибку.
– Я ее не понял, – ответил Андрей так же спокойно, сухо и в то же время доброжелательно, как говорила она.
С увлечением следила я за этой холодной дуэлью. Словно не слыша последних слов Андрея, Ангелина Валерьяновна обратилась ко мне:
– Галина Константиновна, я должна сказать, что ваши дети несколько беспокоят меня. Я довольна их успеваемостью. И, за исключением сегодняшнего случая – я имею в виду Шереметьеву и Сараджева, – я не знаю за ними серьезных нарушений. Но есть поступки, которые не укладываются ни в один параграф, и все же они являются нарушением. Вот, например, Дмитриев ведет неподобающие разговоры. Совершенно неподобающие разговоры, которые совершенно не к лицу советским детям. На уроке истории он спрашивал, как получилось, что Красная Армия дала Гитлеру так далеко продвинуться. Он ссылался на то, что у нас даже в песнях пели: «Если завтра война, мы к походу готовы». Как, по-вашему, уместны такие вопросы?
– По-моему, ребята могут спросить учителя обо всем, чего не понимают. Гораздо хуже, если они не спрашивают.
– Мне жаль, что они не понимают. Им это должны были разъяснить дома. Незачем приносить подобные разговоры в школу. Другой случай: в седьмом «Б» Геннадий Федорович поставил «отлично» Косоурову и «посредственно» Ковалевой. Встает ваш Авдеенко и преспокойно заявляет, что они отвечали одинаково и что это несправедливо. Как вы считаете: имеют ли учащиеся право корректировать действия учителя?
Что ей ответить? Наши ребята никогда не спорят из-за отметок. Что поставлено, то и поставлено. Но уже давно я слышу, что учитель математики Геннадий Федорович ставит отметки пристрастно. И что детям директора райторга он ставит «хорошо» и «отлично» в тех случаях, в каких другим ребятам не поставит и «посредственно».
– Опять же, Ангелина Валерьяновна, если Женя был неправ, пусть бы Геннадий Федорович ему объяснил. Хуже ведь, если ребята смолчат, а уйдут из школы с чувством, что совершена несправедливость.
– Удивительные у вас, Галина Константиновна, педагогические установки. Даже не знаю, как их квалифицировать.
– Очень простая установка, – ответила я. – Ребята должны доверять нам и спрашивать обо всем, что они хотят узнать. И если им кажется, что мы поступаем несправедливо, пусть так и скажут. Так будет лучше, чем если они затаят это про себя. Полное доверие, совершенное доверие – это первое чувство, которое должен внушить к себе учитель.
– Значит, вы думаете, что ваши ребята правы, а я – нет?
– Я думаю, что ребята были вправе спросить о том, чего не понимали.
– Про вас говорят, что вы прямой человек, а вы отвечаете уклончиво. Я считала своим долгом сказать вам о том, что ваши воспитанники вносят в школу особого рода дезорганизацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75