Ага, наконец-то из помещения станции, лениво потягиваясь, выходит кто-то. Изо всех сил кричу: «Хватай карабин!» Той же разболтанной походкой Петя Красавцев — а это был он — приближается к медведю и недовольно спрашивает: «Чего ты застрял?» Вне себя, я снова кричу:
«Хватай карабин, осел несчастный!» — «Не слышу!» — орёт Петя, Тут медведь ему чуть было не разъяснил, какую роль в жизни человека играют уши. Вы сами знаете, в унтах особенно не побегаешь, но у Пети за плечами словно выросли крылья. Во всяком случае, я ещё никогда не видел, чтобы человек так быстро передвигался собственными силами, без мотора. Медведь преследовал Петю, едва не наступая ему на пятки, но, когда ребята выскочили с карабинами, его и след простыл: медведь, видимо, тоже был не без образования…
У каждого полярника есть свой неприкосновенный запас историй, и вечер воспоминаний у камина продолжается. Я слушаю и смотрю на Сергея. За неделю пурги я сблизился с ним, и мне приятно его общество. Художник наверняка заинтересовался бы его выразительным лицом. Высокий, худой, широкоплечий, слегка сгорбленный парень — это ещё ни о чём не говорит.
Но лицо Сергея незаурядно. На первый взгляд оно кажется некрасивым: впалые щеки, большой горбатый нос, серо-голубые, выпуклые и усталые глаза, всклокоченные короткие волосы — асимметричное лицо безразличного к своей внешности человека. Но вот Сергей начинает говорить, глаза его теплеют от иронии и вместе с хорошей, открытой улыбкой сразу делают лицо привлекательным, даже красивым. И ты вдруг обнаруживаешь, что Сергей умён, что за его внешней простотой и покладистостью скрывается трудный и бескомпромиссный характер ершистого и сильного человека.
Его биография — великолепное опровержение рождённой в тихой заводи поговорки: «От добра добра не ищут». Десять последних лет — а всего ему 29
— Сергей, кажется, только и делал, что бегал от добра. Сын известного хирурга, он мог жить так, как живут многие не знавшие нужды дети обеспеченных родителей: закончить школу, институт и пробивать себе дорогу, пустив вперёд отца — вместо бульдозера. Поначалу все шло по этому проверенному шаблону. Но есть характеры, которые не выносят однообразия слишком прямых дорог и ясных перспектив. Есть люди, которым достаточно одной вспышки, чтобы они перевернули вверх дном свой быт, разорвали сложившиеся связи и очертя голову бросились в жизненный омут. Из таких людей часто выходят путешественники, изобретатели вечных двигателей, писатели, капитаны дальнего плавания, бродяги и блестящие рассказчики — что из кого получится. Наверное, дорога эта самая трудная и самая интересная, она вся вымощена сомнениями, шатаниями и зигзагами. В такой период люди не умеют ни приспосабливаться к жизни, ни приспосабливать жизнь к себе. Они выбирают третий путь: бурно живут, меняя годы на опыт.
По такой дороге и пошёл Сергей. Неожиданно для всех он оставил институт, чтобы стать кузнецом-штамповщиком на заводе, оператором на локаторе, декоратором в Большом театре и механиком на ускорителе — и потому что хотелось потереться до крови об острые грани жизни, увидеть, пощупать своими руками, испытать неизведанные ранее ощущения. И эта разбросанность, ставшее системой взглядов отсутствие всякой системы привели его на Север, на котором Сергей с перерывами уже пять лет. Он работал на Новой Земле метеорологом, механиком, аэрологом, попал с упряжкой в пургу, зарылся в снег на трое суток и пристрелил двух собак, чтобы спасти жизнь остальным. Он блуждал по тундре, убил нескольких медведей (в порядке самозащиты — к сведению Ивана Акимовича Шакина), голодал, отъедался и не раз был на той шаткой грани, которая отделяет жизнь от смерти. Тяжело больной, он почти полгода лечился в Москве, перенёс несколько операций, затем вновь ушёл в Арктику, снова вернулся и ещё раз ушёл — на остров Врангеля.
Здесь к Сергею относятся по-разному. Когда он уедет, его будет не хватать многим: и больничному доктору, по звонку которой добровольный истопник Чернышёв ночью, в пургу побежит топить печки; и поварихам, которым Сергей всегда притащит со склада мешок муки и напилит сколько надо брусков, снега для воды; и друзьям, которым по душе острый ум, начитанность и сарказм старосты холостяцкой комнаты.
А кое-кто свободнее вздохнёт, когда Сергей покинет бухту Роджерса. Потому что этот с виду холодный, спокойно ироничный парень может обжечь, как крутой кипяток, ибо годы скитаний научили Сергея чему угодно, кроме примиренческого отношения к интригам и несправедливости.
И ещё о Сергее Чернышёве.
Мы вообще привыкли со снисходительной улыбкой смотреть, как из пушки стреляют по воробьям. На наших глазах бороздят небо сотни самолётов, до отказа нагруженных воздухом; исполинские краны сооружаются там, где нечего делать автопогрузчикам, а доктора физико-математических наук вместе со своими студентами отправляются в подшефный колхоз спасать картошку (один профессор подсчитал, что каждый вырытый им мешок картошки обходится государству в пятьдесят рублей). А мы лишь отдельными и достаточно беспомощными репликами фельетонистов реагируем на вред, который приносит стране эта бессмысленная растрата общественного труда, отсутствие умения — а часто и желания — взять от каждого по его способностям. Мне легче всего было бы разразиться громом рукоплесканий по поводу того, что Чернышёв променял электронику и бионику, которыми он бредит в полярную ночь, на рядовую техническую работу специалиста со средним образованием. Но ведь эта работа требует от Сергея ничтожной отдачи — коэффициент полезного действия не превышает 10— 15 процентов. И поэтому, отдавая дань уважения его трудной судьбе, я искренне желаю Сергею вновь заняться наукой. А своему любимому Северу он принесёт куда больше пользы, будучи инженером и учёным, нежели регистратором полярных сияний.
В тот вечер мы долго сидели у жаркого камина, разговаривая обо всём на свете, вспоминая Москву, которой москвичу, где бы он ни был, всегда так не хватает. Я поглядывал в окно; пурга вела себя как необъезженный жеребец: спрячешься, сделаешь вид, что не смотришь, — успокаивается, подходишь поближе — взбрыкивает копытом. До первого января оставалась лишь одна неделя, и Сергей советовал мне смириться с тем, что новый, 1967 год я буду встречать на полярной станции. А чтобы я не очень переживал из-за лопнувших планов, Сергей подарил мне полуметровый клык моржа, одно из лучших ныне украшений моей квартиры. Я говорю «одно из лучших» потому, что о главном сувенире, добытом в Арктике, расскажу во второй половине полярных былей.
И всё-таки Сергей ошибся. Зазвонил телефон: меня срочно вызывал Алексей Жинжило. Он попросил у меня командировочное удостоверение и проставил выбытие сегодняшним числом.
— Вас ждёт вездеход, — эффектно закончил он эту сцену.
Я поблагодарил всех новых друзей за хлеб-соль, а неутомимый Сергей, взвалив на плечи мой рюкзак, проводил меня на гору. Мы распрощались, а минуту спустя грохочущий вездеход мчал меня по тундре сквозь гаснущую пургу. В последних конвульсиях содрогался ветер, мелькали врытые в землю бочки, обозначавшие дорогу на Сомнительную, а я думал о Серёже Чернышёве, о людях, которые надолго ещё останутся в этом суровом краю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
«Хватай карабин, осел несчастный!» — «Не слышу!» — орёт Петя, Тут медведь ему чуть было не разъяснил, какую роль в жизни человека играют уши. Вы сами знаете, в унтах особенно не побегаешь, но у Пети за плечами словно выросли крылья. Во всяком случае, я ещё никогда не видел, чтобы человек так быстро передвигался собственными силами, без мотора. Медведь преследовал Петю, едва не наступая ему на пятки, но, когда ребята выскочили с карабинами, его и след простыл: медведь, видимо, тоже был не без образования…
У каждого полярника есть свой неприкосновенный запас историй, и вечер воспоминаний у камина продолжается. Я слушаю и смотрю на Сергея. За неделю пурги я сблизился с ним, и мне приятно его общество. Художник наверняка заинтересовался бы его выразительным лицом. Высокий, худой, широкоплечий, слегка сгорбленный парень — это ещё ни о чём не говорит.
Но лицо Сергея незаурядно. На первый взгляд оно кажется некрасивым: впалые щеки, большой горбатый нос, серо-голубые, выпуклые и усталые глаза, всклокоченные короткие волосы — асимметричное лицо безразличного к своей внешности человека. Но вот Сергей начинает говорить, глаза его теплеют от иронии и вместе с хорошей, открытой улыбкой сразу делают лицо привлекательным, даже красивым. И ты вдруг обнаруживаешь, что Сергей умён, что за его внешней простотой и покладистостью скрывается трудный и бескомпромиссный характер ершистого и сильного человека.
Его биография — великолепное опровержение рождённой в тихой заводи поговорки: «От добра добра не ищут». Десять последних лет — а всего ему 29
— Сергей, кажется, только и делал, что бегал от добра. Сын известного хирурга, он мог жить так, как живут многие не знавшие нужды дети обеспеченных родителей: закончить школу, институт и пробивать себе дорогу, пустив вперёд отца — вместо бульдозера. Поначалу все шло по этому проверенному шаблону. Но есть характеры, которые не выносят однообразия слишком прямых дорог и ясных перспектив. Есть люди, которым достаточно одной вспышки, чтобы они перевернули вверх дном свой быт, разорвали сложившиеся связи и очертя голову бросились в жизненный омут. Из таких людей часто выходят путешественники, изобретатели вечных двигателей, писатели, капитаны дальнего плавания, бродяги и блестящие рассказчики — что из кого получится. Наверное, дорога эта самая трудная и самая интересная, она вся вымощена сомнениями, шатаниями и зигзагами. В такой период люди не умеют ни приспосабливаться к жизни, ни приспосабливать жизнь к себе. Они выбирают третий путь: бурно живут, меняя годы на опыт.
По такой дороге и пошёл Сергей. Неожиданно для всех он оставил институт, чтобы стать кузнецом-штамповщиком на заводе, оператором на локаторе, декоратором в Большом театре и механиком на ускорителе — и потому что хотелось потереться до крови об острые грани жизни, увидеть, пощупать своими руками, испытать неизведанные ранее ощущения. И эта разбросанность, ставшее системой взглядов отсутствие всякой системы привели его на Север, на котором Сергей с перерывами уже пять лет. Он работал на Новой Земле метеорологом, механиком, аэрологом, попал с упряжкой в пургу, зарылся в снег на трое суток и пристрелил двух собак, чтобы спасти жизнь остальным. Он блуждал по тундре, убил нескольких медведей (в порядке самозащиты — к сведению Ивана Акимовича Шакина), голодал, отъедался и не раз был на той шаткой грани, которая отделяет жизнь от смерти. Тяжело больной, он почти полгода лечился в Москве, перенёс несколько операций, затем вновь ушёл в Арктику, снова вернулся и ещё раз ушёл — на остров Врангеля.
Здесь к Сергею относятся по-разному. Когда он уедет, его будет не хватать многим: и больничному доктору, по звонку которой добровольный истопник Чернышёв ночью, в пургу побежит топить печки; и поварихам, которым Сергей всегда притащит со склада мешок муки и напилит сколько надо брусков, снега для воды; и друзьям, которым по душе острый ум, начитанность и сарказм старосты холостяцкой комнаты.
А кое-кто свободнее вздохнёт, когда Сергей покинет бухту Роджерса. Потому что этот с виду холодный, спокойно ироничный парень может обжечь, как крутой кипяток, ибо годы скитаний научили Сергея чему угодно, кроме примиренческого отношения к интригам и несправедливости.
И ещё о Сергее Чернышёве.
Мы вообще привыкли со снисходительной улыбкой смотреть, как из пушки стреляют по воробьям. На наших глазах бороздят небо сотни самолётов, до отказа нагруженных воздухом; исполинские краны сооружаются там, где нечего делать автопогрузчикам, а доктора физико-математических наук вместе со своими студентами отправляются в подшефный колхоз спасать картошку (один профессор подсчитал, что каждый вырытый им мешок картошки обходится государству в пятьдесят рублей). А мы лишь отдельными и достаточно беспомощными репликами фельетонистов реагируем на вред, который приносит стране эта бессмысленная растрата общественного труда, отсутствие умения — а часто и желания — взять от каждого по его способностям. Мне легче всего было бы разразиться громом рукоплесканий по поводу того, что Чернышёв променял электронику и бионику, которыми он бредит в полярную ночь, на рядовую техническую работу специалиста со средним образованием. Но ведь эта работа требует от Сергея ничтожной отдачи — коэффициент полезного действия не превышает 10— 15 процентов. И поэтому, отдавая дань уважения его трудной судьбе, я искренне желаю Сергею вновь заняться наукой. А своему любимому Северу он принесёт куда больше пользы, будучи инженером и учёным, нежели регистратором полярных сияний.
В тот вечер мы долго сидели у жаркого камина, разговаривая обо всём на свете, вспоминая Москву, которой москвичу, где бы он ни был, всегда так не хватает. Я поглядывал в окно; пурга вела себя как необъезженный жеребец: спрячешься, сделаешь вид, что не смотришь, — успокаивается, подходишь поближе — взбрыкивает копытом. До первого января оставалась лишь одна неделя, и Сергей советовал мне смириться с тем, что новый, 1967 год я буду встречать на полярной станции. А чтобы я не очень переживал из-за лопнувших планов, Сергей подарил мне полуметровый клык моржа, одно из лучших ныне украшений моей квартиры. Я говорю «одно из лучших» потому, что о главном сувенире, добытом в Арктике, расскажу во второй половине полярных былей.
И всё-таки Сергей ошибся. Зазвонил телефон: меня срочно вызывал Алексей Жинжило. Он попросил у меня командировочное удостоверение и проставил выбытие сегодняшним числом.
— Вас ждёт вездеход, — эффектно закончил он эту сцену.
Я поблагодарил всех новых друзей за хлеб-соль, а неутомимый Сергей, взвалив на плечи мой рюкзак, проводил меня на гору. Мы распрощались, а минуту спустя грохочущий вездеход мчал меня по тундре сквозь гаснущую пургу. В последних конвульсиях содрогался ветер, мелькали врытые в землю бочки, обозначавшие дорогу на Сомнительную, а я думал о Серёже Чернышёве, о людях, которые надолго ещё останутся в этом суровом краю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46