Можно бы и спокойнее, но сил нет.
- Алла! - говорю я. - Игорь Павлович и Агнесса - надо же какое слащавое имя! - Даниловна сейчас уезжают за город к своим друзьям.
- Я поеду с ними! - беззаботно отвечает Аллочка.
- Нет, - говорю я холодно-непреклонным голосом, - это невозможно, потому что там собирается исключительно взрослая компания, верно, Агнесса Даниловна? - Я гляжу в зеленоватые глаза, и они, точно камушки, начинают перекатываться.
- Верно, - послушно отвечает Агнесса Даниловна. Еще бы не послушно! В моем голосе столько подтекста, что лучше для нее во всем мне поддакивать. Потерпеть. Еще минуточку, и я исчезну.
- Аллочка! Поторопись! - командую я, но Аллочка начинает плакать. Час назад я бросилась бы ее целовать, как я всегда делала, когда было плохо моим птенцам. Но сейчас у меня не выходило. Не получалось. Аллочка была не права, хотя не сознавала этого. Она цеплялась за то, что ей не нужно. И я не могла жалеть ее.
- Аллочка! - одернула я строго. - Аллочка!
Всхлипывая, но веря, что это ненадолго, Алла надела шубку, рыжую пушистую шапку, уютную и теплую, и я даже прикрыла глаза: так противны были мне и эта шапка, и эта шубка, и все эти тряпки, которыми двое взрослых - так уж получалось! - откупались от Аллочки. Будьте вы прокляты с вашим благополучием, с вашими пятью сотнями на двоих, с вашим чистосердечным раскаянием!
Я хлопнула дверью, пожалуй, громче допустимого и суше, чем стоило, попрощалась в последний раз. Я даже Аллочку не ощущала, не слышала ее руки в моей ладони. Я ничего не ощущала, даже себя.
Я двигалась по онемевшему, обезголосевшему городу домой, к спасительнице Лепестинье, чтобы свести Аллу с Зиной, а самой выскочить в коридор, продуваемый сквозняком, к школе, замороженной инеем, и дальше, к дому, где квартира Аполлоши, к порогу, где я, обессилев от тяжкой ноши, завыла, точно волчица.
25
- Победоносная! Что случилось-то? Господи! Выпейте воды!
Аполлон Аполлинарьевич держит перед моим лицом стакан, а я отталкиваю его руку, вода проливается, и я снова плачу, просто заливаюсь. Дурацкая кличка "Победоносная" звучит издевательски, неужели он не понимает?
Мне кажется, жизнь кончена, пять институтских лет пошли насмарку, но это еще не все, я вообще зашла не в тот вагон, и поезд мчит меня совершенно в другую сторону, а я только теперь спохватываюсь, что поехала не туда. Боже, сколько писано-переписано, девчонки идут в педагогический только потому, что не знают, чему учиться, нет никаких серьезных пристрастий, и вот им кажется, будто школа, педагогика - благое дело, и кто же школу не знает, коли ты только из нее!
Да, я зашла не в тот вагон, и поезд несет меня в другую сторону, да, я сломала собственную жизнь, потому что неверно, легкомысленно выбрала профессию, никакая я не учительница, не воспитательница, не педагог - это все враки, ерунда, я просто-напросто ноль без палочки, вот и все! Прекрасно доказала это!
Я хватаю стакан из рук Аполлоши, пью крупными глотками и чуть не захлебываюсь от неожиданности. Передо мной возникает завуч Елена Евгеньевна в домашнем халате. Я смущена, не знаю, что подумать, мне кажется, я вляпалась в какую-то ненужную мне историю, но женщина быстро понимает женщину, и Елена Евгеньевна объясняет, как неразумной:
- Мы не афишируем нашу семейственность. Правда, и не скрываем.
- Вы муж и жена? - поражаюсь я.
- Не знали?
Не знала! Не замечала. Не обращала внимания, есть ли какие-то отношения у директора и завуча, кроме служебных. Я вообще многого не замечала! Вон и "князь" с "княгиней" мне нравились, даже в голову не пришло, что такие люди могут предать маленького человека со сломанной, печальной, грустной судьбой - предать в тот самый миг, когда Аллочка полюбила их, уверовала в обещание.
- Когда жили в районе, - говорит Аполлоша, - об этом все знали, а здесь никому не интересно.
И я среди этих "никому". Что ж, заслужила. Я вспомнила, как завуч говорила мне про сына и про то, что они с мужем, оба педагоги, перестали себе верить. Стоило поинтересоваться ее мужем, кто он, где и так далее, и я бы была в курсе, но мое верхоглядство беспредельно. Запив эту пилюлю остатками воды, я наконец снимаю пальто. Квартирка Аполлоши и завуча новая, но крохотная, с низкими потолками, хозяева сидят вместе со мной за круглым столом, покрытым клеенкой, а я подробно описываю побег Аллочки из кинотеатра, фальшивые зеленые глаза Агнессы Даниловны, повторяю фразу "князя" Игоря про благие намерения.
- Вы были правы, когда возражали, - говорю я Елене Евгеньевне.
Она пожимает плечами.
- Не сделать проще, чем сделать.
- Правы не правы! - неожиданно горячится Аполлон Аполлинарьевич. - Вы понимаете, Надежда Георгиевна, есть вещи, которые не зависят от нас. Есть вещи, которые надо делать независимо от нашей правоты и наших желаний. Не сделать их - преступно. И ты, Лена, это знаешь!
- Знаю, - ответила удивленно Елена Евгеньевна.
- Вот и не спорь!
- Кто же будет с тобой спорить, если не я?
Я поглядывала на директора и завуча, не вполне разбираясь, где они говорят, дома или на педсовете.
- Школой жизнь не кончается, - воскликнул Аполлоша, - а только начинается. Значит, мы должны найти детям друзей, к которым они могут прийти, окончив школу. Человек сам выбирает советчиков. Но если мы поможем малышам пробить первую тропку к людям, это надо сделать.
- А издержки? - спросила Елена Евгеньевна.
- Ты химик, это мешает, - сказал уверенно Аполлон Аполлинарьевич. Тебе непременно нужна точность. Но педагогика - дисциплина неточная. У нее есть допуски. Право на ошибку.
- Прав нет, - повела широкими плечами Елена Евгеньевна. - Исключать ошибку нельзя. Но нельзя ее и планировать.
Аполлоша и завуч говорили дельные, важные вещи, а я без конца думала о девочке. Ей, в конце концов, не понять наших обоснований. Она ждет другого. Как ей объяснить? Как посмотреть в глаза? Что с ней станет, если сказать правду?
Директор будто услышал меня.
- Видите, сколько вопросов, Надежда Георгиевна, - что, как, отчего? Поглядишь со стороны, собрались три педагога и ничегошеньки не знают. Расписываются в бессилии.
- Разве не так?
- Не так. Не бессилие. Бесконечные вопросы. Беско-неч-ны-е! Правда, это не всегда утешает. На людях мы хорохоримся. Вон педсоветы! Часто ли мы там признаемся, что с таким-то и таким-то учеником зашли в тупик? Чаще виним кого-нибудь. Родителей, среду, предыдущее воспитание, и не всегда мы не правы, ну а положа руку на сердце всегда ли правы? Знаете, что самое страшное в учительстве? Фанаберия, самоуверенность, нежелание признавать ошибки. Есть у нас и профессиональная болезнь. В школе ведь выкладываться надо. А на всех не хватает. Иной сначала старается, потом видит, тяжело, и махнет рукой. Можно, считает, жить попроще, работать без надрыва. А детям что недодал, то и не получил. Но ведь мы имеем дело с будущим государства, недополучать будут не школа, не учитель, а страна и наш воспитанник.
- Многих учителей люди помнят всю жизнь! - воскликнула Елена Евгеньевна. - А скольких не помнят? Кого больше, вот бы выяснить!
Аполлоша вздохнул.
- Все зависит от личности, - проговорил он и взял мою руку. - А вы, голубушка, личность. И все идет своим чередом. Издержки? Я их предполагал. Сказать - ничего страшного? Глупо и ошибочно. Страшно, плохо, печально. Но преодолимо. И преодолеете все это вы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
- Алла! - говорю я. - Игорь Павлович и Агнесса - надо же какое слащавое имя! - Даниловна сейчас уезжают за город к своим друзьям.
- Я поеду с ними! - беззаботно отвечает Аллочка.
- Нет, - говорю я холодно-непреклонным голосом, - это невозможно, потому что там собирается исключительно взрослая компания, верно, Агнесса Даниловна? - Я гляжу в зеленоватые глаза, и они, точно камушки, начинают перекатываться.
- Верно, - послушно отвечает Агнесса Даниловна. Еще бы не послушно! В моем голосе столько подтекста, что лучше для нее во всем мне поддакивать. Потерпеть. Еще минуточку, и я исчезну.
- Аллочка! Поторопись! - командую я, но Аллочка начинает плакать. Час назад я бросилась бы ее целовать, как я всегда делала, когда было плохо моим птенцам. Но сейчас у меня не выходило. Не получалось. Аллочка была не права, хотя не сознавала этого. Она цеплялась за то, что ей не нужно. И я не могла жалеть ее.
- Аллочка! - одернула я строго. - Аллочка!
Всхлипывая, но веря, что это ненадолго, Алла надела шубку, рыжую пушистую шапку, уютную и теплую, и я даже прикрыла глаза: так противны были мне и эта шапка, и эта шубка, и все эти тряпки, которыми двое взрослых - так уж получалось! - откупались от Аллочки. Будьте вы прокляты с вашим благополучием, с вашими пятью сотнями на двоих, с вашим чистосердечным раскаянием!
Я хлопнула дверью, пожалуй, громче допустимого и суше, чем стоило, попрощалась в последний раз. Я даже Аллочку не ощущала, не слышала ее руки в моей ладони. Я ничего не ощущала, даже себя.
Я двигалась по онемевшему, обезголосевшему городу домой, к спасительнице Лепестинье, чтобы свести Аллу с Зиной, а самой выскочить в коридор, продуваемый сквозняком, к школе, замороженной инеем, и дальше, к дому, где квартира Аполлоши, к порогу, где я, обессилев от тяжкой ноши, завыла, точно волчица.
25
- Победоносная! Что случилось-то? Господи! Выпейте воды!
Аполлон Аполлинарьевич держит перед моим лицом стакан, а я отталкиваю его руку, вода проливается, и я снова плачу, просто заливаюсь. Дурацкая кличка "Победоносная" звучит издевательски, неужели он не понимает?
Мне кажется, жизнь кончена, пять институтских лет пошли насмарку, но это еще не все, я вообще зашла не в тот вагон, и поезд мчит меня совершенно в другую сторону, а я только теперь спохватываюсь, что поехала не туда. Боже, сколько писано-переписано, девчонки идут в педагогический только потому, что не знают, чему учиться, нет никаких серьезных пристрастий, и вот им кажется, будто школа, педагогика - благое дело, и кто же школу не знает, коли ты только из нее!
Да, я зашла не в тот вагон, и поезд несет меня в другую сторону, да, я сломала собственную жизнь, потому что неверно, легкомысленно выбрала профессию, никакая я не учительница, не воспитательница, не педагог - это все враки, ерунда, я просто-напросто ноль без палочки, вот и все! Прекрасно доказала это!
Я хватаю стакан из рук Аполлоши, пью крупными глотками и чуть не захлебываюсь от неожиданности. Передо мной возникает завуч Елена Евгеньевна в домашнем халате. Я смущена, не знаю, что подумать, мне кажется, я вляпалась в какую-то ненужную мне историю, но женщина быстро понимает женщину, и Елена Евгеньевна объясняет, как неразумной:
- Мы не афишируем нашу семейственность. Правда, и не скрываем.
- Вы муж и жена? - поражаюсь я.
- Не знали?
Не знала! Не замечала. Не обращала внимания, есть ли какие-то отношения у директора и завуча, кроме служебных. Я вообще многого не замечала! Вон и "князь" с "княгиней" мне нравились, даже в голову не пришло, что такие люди могут предать маленького человека со сломанной, печальной, грустной судьбой - предать в тот самый миг, когда Аллочка полюбила их, уверовала в обещание.
- Когда жили в районе, - говорит Аполлоша, - об этом все знали, а здесь никому не интересно.
И я среди этих "никому". Что ж, заслужила. Я вспомнила, как завуч говорила мне про сына и про то, что они с мужем, оба педагоги, перестали себе верить. Стоило поинтересоваться ее мужем, кто он, где и так далее, и я бы была в курсе, но мое верхоглядство беспредельно. Запив эту пилюлю остатками воды, я наконец снимаю пальто. Квартирка Аполлоши и завуча новая, но крохотная, с низкими потолками, хозяева сидят вместе со мной за круглым столом, покрытым клеенкой, а я подробно описываю побег Аллочки из кинотеатра, фальшивые зеленые глаза Агнессы Даниловны, повторяю фразу "князя" Игоря про благие намерения.
- Вы были правы, когда возражали, - говорю я Елене Евгеньевне.
Она пожимает плечами.
- Не сделать проще, чем сделать.
- Правы не правы! - неожиданно горячится Аполлон Аполлинарьевич. - Вы понимаете, Надежда Георгиевна, есть вещи, которые не зависят от нас. Есть вещи, которые надо делать независимо от нашей правоты и наших желаний. Не сделать их - преступно. И ты, Лена, это знаешь!
- Знаю, - ответила удивленно Елена Евгеньевна.
- Вот и не спорь!
- Кто же будет с тобой спорить, если не я?
Я поглядывала на директора и завуча, не вполне разбираясь, где они говорят, дома или на педсовете.
- Школой жизнь не кончается, - воскликнул Аполлоша, - а только начинается. Значит, мы должны найти детям друзей, к которым они могут прийти, окончив школу. Человек сам выбирает советчиков. Но если мы поможем малышам пробить первую тропку к людям, это надо сделать.
- А издержки? - спросила Елена Евгеньевна.
- Ты химик, это мешает, - сказал уверенно Аполлон Аполлинарьевич. Тебе непременно нужна точность. Но педагогика - дисциплина неточная. У нее есть допуски. Право на ошибку.
- Прав нет, - повела широкими плечами Елена Евгеньевна. - Исключать ошибку нельзя. Но нельзя ее и планировать.
Аполлоша и завуч говорили дельные, важные вещи, а я без конца думала о девочке. Ей, в конце концов, не понять наших обоснований. Она ждет другого. Как ей объяснить? Как посмотреть в глаза? Что с ней станет, если сказать правду?
Директор будто услышал меня.
- Видите, сколько вопросов, Надежда Георгиевна, - что, как, отчего? Поглядишь со стороны, собрались три педагога и ничегошеньки не знают. Расписываются в бессилии.
- Разве не так?
- Не так. Не бессилие. Бесконечные вопросы. Беско-неч-ны-е! Правда, это не всегда утешает. На людях мы хорохоримся. Вон педсоветы! Часто ли мы там признаемся, что с таким-то и таким-то учеником зашли в тупик? Чаще виним кого-нибудь. Родителей, среду, предыдущее воспитание, и не всегда мы не правы, ну а положа руку на сердце всегда ли правы? Знаете, что самое страшное в учительстве? Фанаберия, самоуверенность, нежелание признавать ошибки. Есть у нас и профессиональная болезнь. В школе ведь выкладываться надо. А на всех не хватает. Иной сначала старается, потом видит, тяжело, и махнет рукой. Можно, считает, жить попроще, работать без надрыва. А детям что недодал, то и не получил. Но ведь мы имеем дело с будущим государства, недополучать будут не школа, не учитель, а страна и наш воспитанник.
- Многих учителей люди помнят всю жизнь! - воскликнула Елена Евгеньевна. - А скольких не помнят? Кого больше, вот бы выяснить!
Аполлоша вздохнул.
- Все зависит от личности, - проговорил он и взял мою руку. - А вы, голубушка, личность. И все идет своим чередом. Издержки? Я их предполагал. Сказать - ничего страшного? Глупо и ошибочно. Страшно, плохо, печально. Но преодолимо. И преодолеете все это вы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147