Умаялись казаки. Дно Чусовой каменисто и мелко. Грести невозможно. Совсем выбились из сил. А тут еще парит, точно в самом разгаре лета. Бросили весла, натянули бечевы, волоком тянут струги да лодки. И то не не помогает. Пот градом льется с добровольных бурлаков. И вдруг стоп. Затрещали снасти, остановились струги: сели на мель.
– Стой, братцы! – несется знакомый каждому казацкому сердцу любимый голос.
– Стой! Снимай паруса! Давай запруду делать.
Недоумевающе глянули казаки на своего батьку – диковинное что-то замыслил Ермак. Но им не привыкать стать подчиняться каждому слову молодца-атамана. Что бы ни приказал он, безропотно исполняют они. Сами выбрали его над собою главарем за удаль, за отвагу, за мудрость и лихость без конца.
И старый волк, Яков Михайлов уже смекнул в чем дело. Недаром всю свою жизнь провел он на речных разбойных промыслах. Пособрал у молодцов паруса с ближних стругов, достал из мошны толстую, с сученой ниткой иглу и стал сшивать полотнища холстины, употребляемые на паруса. Вскоре вышла огромная холщовая полоса, гигантский свивальник.
– Ну, робя, кто охоч купаться, полезай в воду, – пошутил Ермак.
И тотчас же, как по команде, спрыгнуло несколько молодцов прямо в прохладные воды реки. По пояс в воде они ждали новых приказаний.
– Ишь, мелко… – усмехнулся Ермак, – тут, значит, моя затея сподручна будет. Ты, Василий, ступай с Гвоздем к правому берегу, ты, Михалыч, с Миколкой к левому, волоки холстину, да и прикрепите поладнее ее, робята, камнем ко дну, верхом к осоке. Вот и будет запруда у нас, любо-дорого…
С веселым гомоном принялись казаки за работу, и в какой-нибудь час парусная преграда легла между двумя берегами, прорезав воды реки. Вода, задержанная в своем течении, сразу остановилась, стала подниматься выше, выше. Поднялись и струги с нею заодно.
– Ой, славно! – весело крикнули с берега бечевники, почувствовавшие облегчение тащить струги.
– Да и молодчинища же атаман наш! Горазд башковатый! – отозвались казаки, сидевшие в челнах.
Немцы и литовцы, сидевшие в дальних стругах, только одобрительно качали головой.
– Иок, хороша бачка, больно хороша! – на своем странном говоре одобряли Ермака татарские воины, входившие в состав Ермаковой дружины.
А Ермак даже и не слышал этих похвал. Его быстрые глаза уже вперились в даль и, не отрываясь, глядели на что-то, что находилось там впереди.
Солнце медленно садилось. Темная шапка отдаленного Урала уже потемнела. Серые громады подернулись дымкой сумерек. Таинственнее и глуше зашептала прибрежная осока. Стало заметно темнеть.
– Придохнуть бы малость, поискать ночевки, – нерешительно заикнулся кто-то в лодке Ермака.
Но тот по-прежнему ничего не слышал, и глаза его по-прежнему впивались в сумерки.
– Штой-то с атаманом? – чуть слышно обратился Мещеряк к Пану, сидевшему с ним в одной лодке, – неужто татарву-нечисть почуял?
– Где тебе! Нешто они сюда сунутся! Еще не Сибирь это, – презрительно усмехнулся Пан. – Трусы! Собаки! Небось, помнишь, как на Сылву мы летось ходили, как они под Кунгуром стрекача задавали? А?…
– Да то буряты, а «казаки» [киргиз-кайсаки] Кучумкины, те отчаянные такие. Вона поселенцы сказывали, с ихним Мамет-Кулом на резню так и прут.
– Гляди, Мещеря, а атаман все смотрит… Што за притча! Уж время к берегу приставать, кашу варить, готовить ночевку, – снова нетерпеливо произнес Никита Пан.
– Поспрошать бы Алешу, што попритчилось батьке, – нерешительно заметил Матвей.
Но заинтересованным казакам не пришлось обращаться за разъяснением к юному князю, находившемуся в одном струге с Ермаком. Сам Ермак окликнул в эту минуту задумавшегося юношу.
– Алеша, глянь-ка туды, сердешный. Глаза-то у тебя вострые, молодые, позорчее будут моих… Што за чудище, ин, белеется вдали?
И он, протянув руку, указал вверх по реке.
Алеша стал пристально вглядываться в даль. Что-то серое, огромное, безобразное почудилось ему в спустившихся сентябрьских сумерках короткого дня – не то острог, не то башня, а то и великан, простерший руки к небесам.
– Должно, атаман, городок татарский, – сделал свое предположение Алексей.
Но тот только усмехнулся.
– Эх, молодо-зелено, князенька! Где ж ты городок увидал? Небось, сердце к бою рвется, и на каждом шагу городки татарские мерещатся… Нет, брат Алексей, сплоховали глазыньки твои, – дружески улыбнулся он сконфуженному Алеше. – Не городок это, нет, верно тебе говорю.
Замолк Ермак, а струги все плыли, и ночь сгущалась. Все явственнее и явственнее обозначалась в сентябрьских сумерках безобразная громада вдали. Вот подплыли к ней струги, и в голос ахнула вольная дружина. Огромная серая скала-великан исполинским утесом повисла над рекою.
– При-ста-вай! – пронеслась могучим криком команда Ермака.
Струги пристали. Дружина вышла на берег. С каким-то благоговейным изумлением оглядывали казаки огромную скалу. Она имела около 25 сажен в вышину и 30 в длину.
Но этим еще не окончилось их недоумение.
– Гляньте-ка, братцы, вход есть! – крикнул радостный голос Мещеряка, и он первый пролез в небольшое отверстие, черневшее у самого подножия гиганта. За ним опрометью кинулся Алеша.
– Лучину возьми, мало ль што бывает, – едва успел крикнуть Ермак.
Кто– то из казаков, успевший высечь огня и зажечь лучины, раздал их товарищам и все, один за другим, проникли во внутренность пещеры. Вошли, огляделись, и крик восторга вырвался из всех грудей: длинный ряд самодельных покоев представился взорам присутствующих. Сама природа, казалось, позаботилась устроить этот великолепный дворец. Пещеры и переходы сменялись просторными залами со сводчатыми потолками. И все это ярко поблескивало при свете лучин, переливаясь огнями, дробясь сотнями, тысячами, миллиардами искр. Это была исполинская солончаковая пещера, угрюмым сторожем охранявшая верховье реки.
– Знатные хоромы!… У самого Кучумки, поди, не бывало таковских! – шутил атаман. – А ну-ка, братцы, разводи костры и тащи припасы. По-царски мы здесь проведем ночку.
Загорелись костры, обливая ярким пламенем стены пещеры. Рубинами, алмазами заискрились они… Разостлали потники, уселись вокруг костров… Закипели котлы. Подоспел ужин. Серебряная чарка с «хмелевой» обошла дружину. Разрешил на радостях пропустить «малую толику» Ермак, обычно не терпевший в походе пьянства и бражничанья. Поужинав, улеглись спать казаки. Усталые, сытые и довольные своим роскошным пристанищем, они уснули в эту ночь крепко, как убитые.
Богатырским храпом наполнилась пещера… Костры потухли и только слабо тлели… Красноватые огоньки чуть озаряли внутренность огромных каменных покоев… На разостланных потниках, подложив мешки с запасной одеждой под головы, растянулись спящие казаки. Уснуло все…
Не спал один Алеша, князь Серебряный-Оболенский. Докучные думы не давали ему покоя. В мерцающем алыми огоньками догоравших углей полумраке ему грезился милый, далекий образ голубоглазой Танюши Строгановой, его последнее прощание с нею. Перед самым напутственным молебствием забежал Алеша к хозяевам острога. В хорошенькой девичьей светелке нашел Таню. Она была не одна. Дядя Семен Аникиевич сидел у своей любимицы. По исключительно ласковому приему, оказанному стариком Алеше, юный князь понял, что именитый Строганов знает истину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65