– И то бы! – вторил ему брат Никита, – а то не случилось бы худа, дядя.
– Чему случиться? Не сегодня-завтра придут казаки, спасители наши… Вона Евстигнеюшке намедни прислали грамотку, што больно спешит к нам Ермак Тимофеевич с дружиной своей… Гляди, еще в сю ночку явятся молодцы, – с довольным видом потирая руки, весело говорил Строганов.
Хорошо, что не смотрел в сторону Алызги именитый купец, а то бы увидел, как неожиданно сразу изменилось лицо дикарки, как испуганно забегали ее обычно тусклые, теперь как-то странно загоревшиеся, глаза.
Казаки идут!… Ночью будут!… Не успеют наши… Как оповестить Имзегу об этом? – быстро-быстро мелькала мысль за мыслью в голове Алызги.
Между тем к Семену Аникиевичу вернулись стражники, обыскавшие рощу, и заявили, что ничего подозрительного не нашли нигде.
– Вот, видите, не нашли, – обрадовался добряк Строганов, – небось, чужой, неведомый Алызге, забежал сюда к нам кочевник… Неповинна бабенка, как есть, ни в чем. А таперича айда, домой, ребятушки, надо крестницу успокоить. Сам Господь Татьяну Григорьевну от беды уберег. Пойдем и ты, Алызга. Вижу, зря распалился на тебя.
И Семен Аникиевич ласково погладил по голове дикарку.
Весь маленький отряд двинулся в острог.

9. В СВЕТЛИЦЕ. – СТРАХИ. – СОБЫТИЕ ЗА СОБЫТИЕМ
Быстро оправилась от своего испуга Танюша. Уже к вечеру отошла настолько, что, несмотря на все доводы няни Анфисы Егоровны, вынянчившей свою «золотую кралечку», велела позвать сенных девушек на игры и затеи девичьи в свою светлицу.
– Полежать бы тебе малость в постельке, пташечка! Небось, напужалась-то. Еле от водицы святой отошла. А то игры да песни растревожат тебя и, не приведи, Господи, занедужишься снова, – уговаривала старая нянька свою любимицу.
Но любимица и слышать не хотела о лежанье и отдыхе.
– Не недужная я какая, штобы зря пролеживать перины, няня, – говорила бойкая, веселая девочка. – Скушно мне так-то… Ишь невидаль: спаслась от кочевниковой стрелы… Так ведь спаслась же, не попала в меня стрела та…
– Еще что скажешь! Не попала! Храни, Господи! – так и залилась нянька со страха.
– Ну, вот видишь. Стало быть все и ладно. А коли ладно, зови сенных девушек: Агашу, Марью да Аннушку, да изготовь нам гостинчика, нянечка, пряников инбирных да паточных, бруснички моченой, орешков да репки в меду, да клюквы… Ладно, нянечка, побалуешь нас?
И прыткая, живая, веселая девочка ласковой кошечкой прильнула к груди старухи.
– Ладно уж, ладно, побалую тебя, озорница. И сластей вам изготовлю да сотового медку, инбирного. Будешь довольна, ласточка, – размягченная поцелуями своей любимицы отвечала старуха.
– И Алызгу велишь покликать, нянечка?
– Ну, уж нет! Алызгу не пущу к тебе. Она, негодница, господское дите не уберегла давеча в роще, допустила разбойника стрелять в тебя. Видеть ее, мерзкую, не могу, «бесерменку» [басурманку] эту! – неожиданно захорохорилась Анфиса Егоровна.
– Да ведь она не виновата, нянечка. Разбойник так подкрался, что и не заметила она.
– Ладно уж, не защищай свою любимицу. С той поры как поселилась у нас эта нечисть, прости, Господи, «бесерменская», ты опричь нее и видеть, и знать никого не хочешь… Верно околдовала тебя полонянка эта. Тьфу!
И старуха Егоровна энергично сплюнула при одном упоминании о треклятой «бесерменке», которую не выносила с первых же дней ее поселения в Строгановском городке. Отчасти набожную няньку Анфису отталкивала Алызга, как верная своим богам язычница, отчасти – ревнивая старуха завидовала той дружбе и любви, которую питала к «бесерменке» ее ненаглядная Танечка. И ответное отношение, самая холодность Алызги к Тане раздражала Егоровну.
– Ишь кочевряжется кочевое отродье… Ей бы ножки целовать у нашего андела, а она, идолша поганая, волк-волком только и глядит! – не раз говаривала о своем враге-остячке Анфиса.
Но на этот раз хорошенькой Тане удалось таки уговорить няньку, и вскоре веселая толпа девушек и коренастая, сильная, хоть и маленькая, фигурка Алызги появились у ней в светличке.
Молодежь разместилась по лавкам, грызя орехи и подсолнухи, да жуя сладкие пряники и лепешки. Говорили все разом, говорили все об одном утреннем происшествии, о разбойнике, осмелившемся стрелять в молоденькую хозяйку. Одна Алызга молчала. Она сидела, угрюмо уткнувшись, по своему обыкновению, в стену, и глаза ее безучастным, тусклым взором смотрели прямо перед собой. Наговорившись вдоволь, девушки затянули песню. Миловидная черноволосая Агаша, главная запевала Строгановских хором, лихо подбоченилась, руки в бока, и первая затянула своим звонким голоском:
Летала, летала птичка-невеличка,
Ростом-то с пальчик, перышки красны,
По саду порхала, по кустам, дорожкам;
Песенку пела птичка-невеличка,
Услыхала птичку из своей светлички
Девица, молода девица, пригожа,
Роду большого, именитого роду,
Звать-то Татьяной, светом Григорьевной.
Выглянула из окна…
– Стой, никак песню-то сама сладила, Агаша? – с хохотом бросаясь к ней и целуя веселую девушку кричала Таня.
– А то нешто не сама? – лихо тряхнула своей черненькой головкой ее бойкая сверстница и, помолчав немного, подхватила снова: – На радостях и поется-то, и пляшется, боярышня, что вызволил тебя Господь из беды! Хорошо нешто сладила песенку, девицы? – весело обратилась она к окружающему ее сонму подруг.
– Што и говорить, ты у нас мастерица! – откликнулась сероглаза Домаша, с благоговением глядя на хорошенькую запевалу.
– Небось, другой такой, весь свет исходи, не найдешь, – вторила ей Аннушка, тихая, ласковая девушка с длинной косой.
– Такая затейница, што и сказать нельзя! Небось, саму Алызгу развеселишь, – засмеялась хохотушка Машенька, лукаво скосив глаза на притаившуюся в своем уголке Алызгу.
Та при упоминании своего имени медленно подняла голову.
– Што надо? – нехотя спросила она на ломаном русском языке.
– А то надо, што больно ты угрюма, бесерменская княжна. Ходишь ровно идол мохнатый в своей оленине. Пугало ни дать, ни взять. То ли бы дело, бабочка, в летник тебя да убрус нарядить. Поди, подойдет тебе летник-то куды гораздо более, нежели пугальная твоя одежа! – со смехом, хватая за руки Алызгу и вытаскивая ее на середину комнаты, кричала Агаша.
– И то бы, обрядить ее… То-то смеху будет! – подхватила Машенька.
– Не надо, не троньте ее, – вступилась Таня, – пущай сама обрядится. Хошь, подарю тебе свой летник из червчатого атласа да убрус покойной матушки, Алызга? – предложила она ласково дикарке.
– Не надо Алызге, ничего не надо! – сурово отвечала та.
– Нет, ты обрядись! Чего кочевряжишься? – появляясь на пороге, произнесла сердито няня Анфиса Егоровна. – А вы вот што, девушки, больно ей воли-то не давайте! Руки ей скрутите, да и обрядите бесерменку. Что с ней долго канителиться. Потешьте золотую нашу хозяюшку, – с недобрым взглядом в сторону Алызги заключила она.
– Нет, нянечка, не надо, – взмолилась Таня, – коли не хочет Алызга, зачем же силком?
– Дура она, што не хочет! – окончательно вышла из себя нянька. – Небось, хочет, только сказать боится. Кому не охота летник червчатый да кику нарядную надеть? Ладно уж, раскошелюсь на радостях. Ты, гляди-ка, выросла из алого летника-то, кралечка, а ей, карлице-малявке, как есть в пору буде. Да мою кику дам, што в молодости по праздникам надевала, – высказала свою мысль Егоровна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65