О, чье это лицо мелькает в толпе сражающихся? Преследуй же его, преследуй, о быстроногий, но будь осмотрителен; язык, однажды солгавший, не станет молить о пощаде, и рука, однажды предавшая, не дрогнет в смертельной стычке. Что такое смерть, о Белое Сердце? Смерть – продолжение жизни, в царстве мертвых ты обретешь утраченную жизнь, ибо там тебя ждет та, которую не могут погубить ни короли, ни воды.
Голос Пчелы мало-помалу становился все тише и тише, пока наконец не стал еле слышен. Затем он замолк; транс, видимо, перешел в сон. Хадден слушал ее с цинично-язвительной улыбкой, теперь он рассмеялся.
– Над чем ты смеешься, Белый человек? – сердито спросил Нахун.
– Над собственной глупостью: потерять так много времени, слушая эту лгунью и обманщицу, которая нагородила столько чепухи!
– Это не чепуха, Белый человек.
– Да? Тогда объясни мне, что все это означает.
– Пока еще не могу, но она говорила о женщине, о леопарде и о твоей и моей судьбе.
Хадден пожал плечами, не желая продолжать этот никчемный, по его мнению, спор; в это мгновение Пчела, дрожа, пробудилась, пересадила змею обратно на шею и вновь укуталась в засаленный каросс.
– Удовлетворен ли ты моим предсказанием, инкоси? – спросила она Хаддена. – Не сомневаешься ли ты в моей мудрости?
– Я не сомневаюсь в том, что ты одна из искуснейших обманщиц, Мать, во всем Зулуленде, – холодно ответил он. – За что же тут платить?
Пчела, казалось, не обиделась на эти грубые слова, хотя на миг ее взгляд стал странно похож на взгляд змейки, разозленной едким дымком.
– Уж если белый господин говорит, что я обманщица, стало быть, так оно и есть, – согласилась она. – Кто-кто, а уж он-то должен распознавать обманщиков с первого взгляда. Я уже говорила, что не прошу никакой платы; только отсыпь мне горсть табака из сумки.
Хадден открыл свою сумку из антилопьей кожи и дал ей горсть табака. Внезапно, перехватив его руку, она впилась глазами в золотой перстень на его безымянном пальце – в виде змеи с маленькими рубиновыми глазками.
– Я ношу змею на шее, а ты на пальце, инкоси. Хотела бы я иметь такой перстень на руке, чтобы змее на шее было не так одиноко.
– Тогда тебе придется подождать моей смерти, – сказал Хадден.
– Да, да, – нежданно обрадовалась Пчела. – Я запомню твое обещание: подожду твоей смерти и возьму перстень; никто не посмеет сказать тогда, что я его украла. Нахун подтвердит, что ты обещал его мне.
В тоне, каким были произнесены эти слова, заключалась какая-то зловещая угроза, и Хадден впервые вздрогнул. Если бы Пчела говорила в обычной манере всех ворожей, он не обратил бы на них никакого внимания; но, обуянная жадностью, она заговорила совершенно искренне, с полной убежденностью.
Заметив, что он насторожился, она тотчас же переменила тон.
– Надеюсь, Белый господин не станет сердиться на бедную старую ворожею за ее шутку, – вновь захныкала она. – Смерть бродит вокруг, поэтому ее имя всегда у меня на устах. – И она показала глазами на полукруг черепов, а затем на водопад и мрачную котловину, на берегу которой стояла ее хижина.
– Смотри, – только и сказала она.
Следуя взглядом за ее протянутой рукой, Хадден увидел два полузасохших мимозовых дерева, росших над водопадом, почти под прямыми углами к его скалистому краю. Деревья были соединены грубым бревенчатым помостом, скрепленным сыромятными ремнями. На этом помосте стояли три фигуры; даже издали, через облако пены, можно было различить, что это два мужчины и одна девушка – их фигуры отчетливо выделялись на фоне огнисто-алого закатного неба. Через миг девушка исчезла; что-то темное мелькнуло в потоке низвергающейся воды и с глухим плеском погрузилось в бурлящую котловину; до них донесся слабый жалобный крик.
– Что это? – в изумлении и страхе спросил Хадден.
– Ничего, – засмеялась Пчела. – Неужто ты не знаешь, что здесь казнят беспутных женщин или девушек, осмеливающихся любить без позволения короля, а с ними и их любовников. Казни происходят каждый день; и каждый день я смотрю и подсчитываю число казненных. – Она вытащила палку, спрятанную в соломенной кровле, взяла нож и добавила еще зарубку ко многим, уже сделанным, пол у вопрошающе, полупредостерегающе глядя на Нахуна.
– Да, да, здесь их казнят, – пробормотала она. – Там, наверху день за днем умирают живые, а здесь, внизу, – она показала на начинающийся в двухстах ярдах от ее хижины лес, – поселяются их души. Слушай!
С темной опушки до них долетел какой-то странный, непонятный звук, в котором было что-то звериное, что-то не поддающееся определению.
– Слушай! – повторила Пчела. – Они как раз веселятся.
– Кто? – спросил Хадден. – Бабуины?
– Нет, инкоси, Аматонго, духи, приветствующие ту, что отныне присоединилась к их сонму.
– Духи? – грубо повторил Хадден, ибо он был недоволен собой, тем, что потерял самообладание. – Хотел бы я видеть этих духов. Неужели ты думаешь, Мать, что я никогда не слышал, как орут обезьяны в лесу. Пошли, Нахун; пока еще светло, мы должны взобраться на утес. Прощай, Мать.
– Прощай, инкоси; можешь не сомневаться, что твое заветное желание исполнится. Ступай себе с миром, инкоси, – чтобы почить в мире.
Глава III. Конец охоты

Несмотря на благопожелание Пчелы, Филип Хадден почти не сомкнул глаз в эту ночь. Физически он чувствовал себя хорошо, совесть как обычно его не беспокоила, и все же ему не спалось. Стоило закрыть глаза, как перед ним вставал образ угрюмой иньянги, так странно прозванной Пчелой, и в его ушах звучали ее зловещие слова. Человек он был не робкого десятка, не суеверный, едва ли даже допускал возможность существования сверхъестественного. И все же он не мог отделаться от странного опасения, что в прорицании этой ведьмы есть какие-то зерна истины. Что если и впрямь ему угрожает скорая смерть, что если это сердце, с такой силой бьющееся в его груди, скоро навсегда замрет – нет, нет, он не хочет даже допустить такой мысли. Просто его угнетает это мрачное место, он никак не может забыть ужасное зрелище, которое в тот день видел. Обычаи этих зулусов не слишком-то приятны для европейцев; он был полон решимости как можно быстрее покинуть их страну.
Да что там – он попробует бежать сегодня же ночью. Надо только убить буйвола или какую-нибудь другую крупную дичь. Все охотники нажрутся так, что с трудом смогут двигаться, – тогда-то и самое время. Только Нахун, возможно, устоит против этого соблазна, чтобы избавиться от него, приходится рассчитывать лишь на свою удачу. В худшем случае не останется ничего, кроме как его пристрелить, и тут у него есть оправдание, ведь этот человек – приставленный к нему тюремщик. Случись такая необходимость, он, Хадден, даже не испытает особых угрызений совести: честно сказать, он недолюбливает, а временами и откровенно ненавидит зулуса. Они – полные противоположности, он хорошо знает, что и рослый воин относится к нему с недоверием и даже с презрением; подумать только, какой-то дикий «ниггер» смотрит на него сверху вниз – такого его гордость не может переварить!
С первыми проблесками зари Хадден встал и разбудил остальных охотников, которые все еще спали вокруг догорающего костра, завернувшись в кароссы или одеяла. Нахун встал и размялся; среди утренних теней он выглядел настоящим великаном.
– Почему ты вскочил в такую рань, еще до восхода солнца, умлунгу (Белый человек)?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14