– Много раз защищал он Киев и Галич от половецкого разорения, противостоя диким ордам неустрашимым своим мечом или сдерживая ханов разумным советом. Народ князя Берладского любит за бескорыстие, вои – за молодечество. Вспомни, великий князь, что сам, когда в подмоге нуждался, целовал Ивану Ростиславовичу на дружбе крест, и не позорь великокняжьего слова бесчестным поступком.
Юрий Владимирович знал, что шуткой, сказанной к месту, можно обезоружить самого строптивого собеседника, хоть вей из него верёвки. Он склонил к плечу большую тяжёлую голову, словно просящее сласти дитя, умильно и расслабленно проговорил:
– Мал тот крест был, святой отец, в половину мизинного пальчика крестик.
Митрополит шутку не принял, поднялся разгневанный.
– Крест велик или мал – всё едино. Сила во всякой клятве равна, а слово княжье и без клятвы камня должно быть твердее.
Перекрестив воздух, митрополит вышел. Юрий Владимирович придвинул свой табурет к нагревшимся изразцам и крепко задумался. Церковь до сей поры выступала союзником: «Власть великому князю Юрию, сыну Владимира Мономаха, вручена самим богом». Народ священникам верил, каждое слово за истину почитал. Но священники могли и по-другому заговорить: «Богом установлено великокняжий стол от отца к сыну и внуку по старшей линии передавать. Юрий – меньшой Мономахов сын и киевский стол захватил мимо права». Церковь располагала силой и в ту и в другую сторону народ повернуть. Ссориться с ней было опасно. Отказаться же выдать Ивана Берладника, переменить решение тоже было нельзя. Отказом и зятя обидишь, и у недруга на поводу пойдёшь. Изяслав Черниговский решит по горячности, что устрашился великий князь его бездельных угроз.
Дверь в горницу три раза приоткрывалась. Просовывал голову ближний боярин, хранитель печати, поводил хитрыми глазками. На четвёртый раз Юрий Владимирович не выдержал:
– Что высматриваешь, словно лиса в курятнике? Сказывай, коли дело имеется.
– Не знаю, как доложить, государь…
Хранитель печати подбежал мелкими шажками, с притворной робостью произнёс:
– По пустякам беспокою, должно быть, а промолчать боюсь.
– Не тяни сказ от Новгорода до Ростова. Говори суть.
– Суть-то самая пустяковая. Мужичонка тут один объявился, из Берлада тайком утёк. К тебе рвётся. Допросил я его со строгостью. Такие он были-небылицы рассказывает, что поневоле уши развесишь и в затылке заскребёшь.
– Ну?
– Воев, говорит, собралось в Берладе видимо-невидимо, вооружены до зубов и готовятся двумя полками идти выручать Ивана Берладника. В каждом полку по шестьсот человек. Сотские выбраны, и военачальник тысяцким себя называет.
– Лазутчик берладский твой мужичонка.
– Вряд ли. Ненавидит берладников лютой злобой. Его там ограбили подчистую, так он готов князя Ивана Берладника голыми руками придушить.
Хранитель печати прищурил глаза, со значением покачал головой. Однако великий князь разговор о ненависти не поддержал.
– Про полки мужичонка так говорит, – поспешил перейти на другое боярин. – Один полк преградит дорогу под Киевом, другой – галицким воям двинется наперерез. Хоть не в опаску детским разбойный сброд, всё же решился я, великий князь-государь, тебя обеспокоить и про вызнанное доложить.
Великий князь помолчал, потом лениво промолвил:
– Ладно, коли настаиваешь. Приведи беглого, допрошу.
Хранитель печати удовлетворённо кивнул, мягко на носках выбежал, и тотчас кто-то невидимый за дверью втолкнул в горницу обросшего и оборванного мужичонку. Мужичонка упал на колени, стукнулся об пол лбом.
– Встань, мил человек, – участливо проговорил великий князь. – Слышал я, обидели тебя сильно в Берладе.
– Как есть обидели, отец родимый. Всей жизнью нажитое присвоили разбойники, всё отобрали, подчистую.
– Ай-яй-яй, на что отваживаются берладники. Из-за любви к Ивану Берладнику грабят честных людей. Последнее добро отнимают, чтобы предводителю своему вручить.
– Да, кажись, если встречу того предводителя, князя Ивана Берладника, в живых ему не ходить.
– От злости надо освобождаться, мил человек. Злость душу разъедает, как вредная ржа металл.
Светлые льдинки холодных голубоватых глаз прощупывали тем временем мужичонку. Всё приметил великий князь: низкий лоб, круто срезанный подбородок, заросший нечёсаной бородой, длинные, до колен, руки. Увидел князь и двойной ремень, перехвативший под кафтаном нестираную рубаху: зря к опояске вторую полосу не подшивают. Мужичонка под княжьим взглядом съёжился. Ещё больше втянул ушедшую в плечи лохматую голову.
– Прости, великий князь-государь, если от темноты неверным словом обмолвился, – проговорил он испуганно.
– Только вороны прямо летают, – усмехнулся великий князь. – А тебе я, мил человек, вот что скажу. Чтобы злость в душе не копилась, поезжай-ка с князем Иваном Берладником в Суздаль. Думал в галицкие земли князя препроводить, да, видно, переменилась его судьба. По дороге ты общему нашему недругу прислуживай со вниманием, да в оба смотри, чтобы не отбили его головорезы-черниговцы. До Чернигова постарайся от лютой злобы своей избавиться. Плохой она в жизни груз.
Мужичонка выпучил на князя глаза, приоткрыл щербатый рот.
– Что уставился как баран на ворота? – закричал вдруг великий князь. – Сказано, прислуживай Ивану Берладнику с полным старанием. Сделаешь всё как надо – по возвращении награжу. Поболе дам, чем берладники отняли, и ещё того более, чем в ременном поясе у тебя зашито. Понял? Теперь вон ступай, дурень.
Мелко трясясь, мужичонка метнулся к двери.
Глава X. ВСТРЕЧА И ПОБЕГ
Зима давно обогнала Дёмку. Распустив подбитое метелями корзно, она неслась впереди, наводя повсюду свои порядки. В Чернигов Дёмка вошёл по едва присыпанной снегом окаменевшей дороге. После Чернигова, насколько хватало глаз, лежал рыхлый снег, словно раскатился войлочный белый ковёр. На солнце снег отливал розовым или жёлтым цветом, под деревьями голубел. Дорога сделалась людной. Мчались всадники – успевай лишь увёртываться. Обозами ехали сани. Дёмка присаживался рядом с возницей или, взвалив на сани мешок, шёл налегке, вместе с обозом останавливался на ночёвку. Перед самым Киевом Дёмка расстался с очередными попутчиками. Принято было в селе Большове кормить лошадей и в Киев въезжать поутру. Дёмка решил поспеть в тот же день. Дорога укрыла, уберегла, дорога и в Киев введёт. Если ворота окажутся на запоре, на ночёвку примет посад. Сказывали, киевское околоградье в два раза поболе Владимира.
Только иначе всё повернулось. Дёмка до Киева не дошёл.
Серые сумерки стали тесниться к земле и отбирать у снега цветную окраску, когда встречный обоз заставил Дёмку сойти на обочину. Мимо проехали вооружённые всадники. Они двигались молча, сбившись в тесную кучу, различимые в сгустившейся темноте блеском кольчуг под тулупами и слабым мерцанием притороченных к сёдлам щитов. Следом за всадниками поспешал установленный на полозья возок. Расположились в нём двое. Один, закутанный в подбитую мехом шубу, накинутую на плечи, не вдетую в рукава, развалился на козьих шкурах. Другой, в выворотном тулупе, сидел на краю возка, свесив ноги в противоположную от Дёмки сторону. Лица Дёмка не видел. Мимо проплыли широкие плечи с втянутой головой. Потом снова двинулись всадники и снова сани.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Юрий Владимирович знал, что шуткой, сказанной к месту, можно обезоружить самого строптивого собеседника, хоть вей из него верёвки. Он склонил к плечу большую тяжёлую голову, словно просящее сласти дитя, умильно и расслабленно проговорил:
– Мал тот крест был, святой отец, в половину мизинного пальчика крестик.
Митрополит шутку не принял, поднялся разгневанный.
– Крест велик или мал – всё едино. Сила во всякой клятве равна, а слово княжье и без клятвы камня должно быть твердее.
Перекрестив воздух, митрополит вышел. Юрий Владимирович придвинул свой табурет к нагревшимся изразцам и крепко задумался. Церковь до сей поры выступала союзником: «Власть великому князю Юрию, сыну Владимира Мономаха, вручена самим богом». Народ священникам верил, каждое слово за истину почитал. Но священники могли и по-другому заговорить: «Богом установлено великокняжий стол от отца к сыну и внуку по старшей линии передавать. Юрий – меньшой Мономахов сын и киевский стол захватил мимо права». Церковь располагала силой и в ту и в другую сторону народ повернуть. Ссориться с ней было опасно. Отказаться же выдать Ивана Берладника, переменить решение тоже было нельзя. Отказом и зятя обидишь, и у недруга на поводу пойдёшь. Изяслав Черниговский решит по горячности, что устрашился великий князь его бездельных угроз.
Дверь в горницу три раза приоткрывалась. Просовывал голову ближний боярин, хранитель печати, поводил хитрыми глазками. На четвёртый раз Юрий Владимирович не выдержал:
– Что высматриваешь, словно лиса в курятнике? Сказывай, коли дело имеется.
– Не знаю, как доложить, государь…
Хранитель печати подбежал мелкими шажками, с притворной робостью произнёс:
– По пустякам беспокою, должно быть, а промолчать боюсь.
– Не тяни сказ от Новгорода до Ростова. Говори суть.
– Суть-то самая пустяковая. Мужичонка тут один объявился, из Берлада тайком утёк. К тебе рвётся. Допросил я его со строгостью. Такие он были-небылицы рассказывает, что поневоле уши развесишь и в затылке заскребёшь.
– Ну?
– Воев, говорит, собралось в Берладе видимо-невидимо, вооружены до зубов и готовятся двумя полками идти выручать Ивана Берладника. В каждом полку по шестьсот человек. Сотские выбраны, и военачальник тысяцким себя называет.
– Лазутчик берладский твой мужичонка.
– Вряд ли. Ненавидит берладников лютой злобой. Его там ограбили подчистую, так он готов князя Ивана Берладника голыми руками придушить.
Хранитель печати прищурил глаза, со значением покачал головой. Однако великий князь разговор о ненависти не поддержал.
– Про полки мужичонка так говорит, – поспешил перейти на другое боярин. – Один полк преградит дорогу под Киевом, другой – галицким воям двинется наперерез. Хоть не в опаску детским разбойный сброд, всё же решился я, великий князь-государь, тебя обеспокоить и про вызнанное доложить.
Великий князь помолчал, потом лениво промолвил:
– Ладно, коли настаиваешь. Приведи беглого, допрошу.
Хранитель печати удовлетворённо кивнул, мягко на носках выбежал, и тотчас кто-то невидимый за дверью втолкнул в горницу обросшего и оборванного мужичонку. Мужичонка упал на колени, стукнулся об пол лбом.
– Встань, мил человек, – участливо проговорил великий князь. – Слышал я, обидели тебя сильно в Берладе.
– Как есть обидели, отец родимый. Всей жизнью нажитое присвоили разбойники, всё отобрали, подчистую.
– Ай-яй-яй, на что отваживаются берладники. Из-за любви к Ивану Берладнику грабят честных людей. Последнее добро отнимают, чтобы предводителю своему вручить.
– Да, кажись, если встречу того предводителя, князя Ивана Берладника, в живых ему не ходить.
– От злости надо освобождаться, мил человек. Злость душу разъедает, как вредная ржа металл.
Светлые льдинки холодных голубоватых глаз прощупывали тем временем мужичонку. Всё приметил великий князь: низкий лоб, круто срезанный подбородок, заросший нечёсаной бородой, длинные, до колен, руки. Увидел князь и двойной ремень, перехвативший под кафтаном нестираную рубаху: зря к опояске вторую полосу не подшивают. Мужичонка под княжьим взглядом съёжился. Ещё больше втянул ушедшую в плечи лохматую голову.
– Прости, великий князь-государь, если от темноты неверным словом обмолвился, – проговорил он испуганно.
– Только вороны прямо летают, – усмехнулся великий князь. – А тебе я, мил человек, вот что скажу. Чтобы злость в душе не копилась, поезжай-ка с князем Иваном Берладником в Суздаль. Думал в галицкие земли князя препроводить, да, видно, переменилась его судьба. По дороге ты общему нашему недругу прислуживай со вниманием, да в оба смотри, чтобы не отбили его головорезы-черниговцы. До Чернигова постарайся от лютой злобы своей избавиться. Плохой она в жизни груз.
Мужичонка выпучил на князя глаза, приоткрыл щербатый рот.
– Что уставился как баран на ворота? – закричал вдруг великий князь. – Сказано, прислуживай Ивану Берладнику с полным старанием. Сделаешь всё как надо – по возвращении награжу. Поболе дам, чем берладники отняли, и ещё того более, чем в ременном поясе у тебя зашито. Понял? Теперь вон ступай, дурень.
Мелко трясясь, мужичонка метнулся к двери.
Глава X. ВСТРЕЧА И ПОБЕГ
Зима давно обогнала Дёмку. Распустив подбитое метелями корзно, она неслась впереди, наводя повсюду свои порядки. В Чернигов Дёмка вошёл по едва присыпанной снегом окаменевшей дороге. После Чернигова, насколько хватало глаз, лежал рыхлый снег, словно раскатился войлочный белый ковёр. На солнце снег отливал розовым или жёлтым цветом, под деревьями голубел. Дорога сделалась людной. Мчались всадники – успевай лишь увёртываться. Обозами ехали сани. Дёмка присаживался рядом с возницей или, взвалив на сани мешок, шёл налегке, вместе с обозом останавливался на ночёвку. Перед самым Киевом Дёмка расстался с очередными попутчиками. Принято было в селе Большове кормить лошадей и в Киев въезжать поутру. Дёмка решил поспеть в тот же день. Дорога укрыла, уберегла, дорога и в Киев введёт. Если ворота окажутся на запоре, на ночёвку примет посад. Сказывали, киевское околоградье в два раза поболе Владимира.
Только иначе всё повернулось. Дёмка до Киева не дошёл.
Серые сумерки стали тесниться к земле и отбирать у снега цветную окраску, когда встречный обоз заставил Дёмку сойти на обочину. Мимо проехали вооружённые всадники. Они двигались молча, сбившись в тесную кучу, различимые в сгустившейся темноте блеском кольчуг под тулупами и слабым мерцанием притороченных к сёдлам щитов. Следом за всадниками поспешал установленный на полозья возок. Расположились в нём двое. Один, закутанный в подбитую мехом шубу, накинутую на плечи, не вдетую в рукава, развалился на козьих шкурах. Другой, в выворотном тулупе, сидел на краю возка, свесив ноги в противоположную от Дёмки сторону. Лица Дёмка не видел. Мимо проплыли широкие плечи с втянутой головой. Потом снова двинулись всадники и снова сани.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36