Я знаю, что ты уже отдал приказ...
...Гор вдруг оборвал. Лицо его начало темнеть от напряжения. -
Тускуб, тяжело, из-под бровей, глядел ему в глаза...
...............
...Не заставишь... Не замолчу!.. - Гор захрипел. - Я знаю - ты
посвящен в древнюю чертовщину... Я не боюсь твоих глаз...
...Гор, с трудом, широкой ладонью отер пот со лба. Вздохнул глубоко и
зашатался. В молчании недышащего амфитеатра он опустился на скамью, уронил
голову в руки. Было слышно, как скрипнули его зубы.
Тускуб поднял брови и продолжал спокойно:
- Надеяться на переселенцев с земли? Поздно. Вливать свежую кровь в
наши жилы? Поздно. Поздно и жестоко. Мы лишь продлим агонию нашей планеты.
Мы лишь увеличим страдание, потому что, неизбежно, станем рабами
завоевателей. Вместо покойного и величественного заката цивилизации - мы
снова вовлечем себя в томительные круги столетий. Зачем? Зачем нам, ветхой
и мудрой расе, работать на завоевателей? Чтобы жадные до жизни дикари
выгнали нас из дворцов и садов, заставили строить новые цирки, копать
руду, чтобы снова равнины марса огласились криками войны? Чтобы снова
наполнять наши города опустошенными душами и сумасшедшими?
Нет. Мы должны умереть спокойно на порогах своих жилищ. Пусть красные
лучи Талцетла светят нам издалека. Мы не пустим к себе чужеземцев. Мы
построим новые станции на полюсах и окружим планету непроницаемой броней.
Мы разрушим Соацеру, - гнездо анархии и безумных надежд, - здесь, здесь
родился этот преступный план - сношения с землей. Мы пройдем плугом по
площадям. Мы оставим лишь необходимые для жизни учреждения и предприятия.
В них мы заставим работать преступников, алкоголиков, сумасшедших, всех
мечтателей несбыточного. Мы закуем их в цепи. Даруем им жизнь, которую они
так жаждут.
Всем, кто согласен с нами, кто подчиняется нашей воле, - мы отведем
сельскую усадьбу и обеспечим жизнь и комфорт. Двадцать тысячелетий
каторжного труда дают нам право жить, наконец, праздно, тихо и
созерцательно. Конец цивилизации будет покрыт венцом золотого века. Мы
организуем общественные праздники и прекрасные развлечения. Быть может
даже - срок жизни, указанный мною, продлится еще на несколько столетий,
потому что мы будем жить в счастьи и покое.
Амфитеатр слушал молча, завороженный. Лицо Тускуба покрылось розовыми
пятнами. Он закрыл глаза, будто вглядываясь в грядущее. Замолк на
полуслове.
...Глухой, многоголосый гул толпы проник снаружи под своды зала. Гор
поднялся. Лицо его было перекошено. Он сорвал с себя шапочку и швырнул
далеко. Протянул руки и ринулся вниз по скамьям к Тускубу. Он схватил
Тускуба за горло и сбросил с парчевого возвышения. Так же, - протянув
руки, растопырив пальцы, - повернулся к амфитеатру. Будто отдирая
присохший язык, закричал:
- Хорошо. Смерть? Пусть - смерть.
На скамьях вскочили, зашумели, несколько фигур побежало вниз к
лежащему ничком Тускубу.
Гор прыгнул к двери. Локтем отшвырнул солдата. Полы его черного
халата мелькнули у выхода на площадь. Раздался его отдаленный голос. По
толпе пошел будто рев ветра. Раздались свирепые крики. Вдруг, зазвенело,
посыпалось стекло.
ЛОСЬ ОСТАЕТСЯ ОДИН
- Революция, Мстислав Сергеевич. Весь город вверх ногами. Потеха!
Гусев стоял в библиотеке. В обычно сонных глазах его прыгали горячие,
веселые искорки. Нос вздернулся, топорщились усы. Руки он глубоко засунул
за ременный пояс.
- В лодку я уж все уложил: провизию, оружие. Ружьишко ихнее достал.
Собирайтесь скорее, бросайте книгу, летим.
Лось сидел, подобрав ноги, в углу дивана, - невидяще глядел на
Гусева. Вот уже больше двух часов он ожидал обычного прихода Аэлиты,
подходил к двери, прислушивался, - в комнатах Аэлиты было тихо. Он садился
в угол дивана и ждал, когда зазвучат ее шаги. Он знал: легкие шаги
раздадутся в нем громом небесным. Она войдет, как всегда, прекраснее,
изумительнее, чем он ждал, пройдет под озаренными, верхними окнами; по
зеркальному полу пролетит ее черное платье. И в нем - все дрогнет.
Вселенная его души дрогнет и замрет, как перед грозой: она входит, -
женщина, жизнь.
- Лихорадка, что ли, у вас, Мстислав Сергеевич, чего уставились?
Говорю - летим, все готово. Я вас хочу Марскомом объявить. Дело - чистое.
Лось опустил голову, - так впивался глазами Гусев. Спросил тихо:
- Что происходит в городе?
- Чорт их разберет. На улицах народу - тучи, рев. Окна бьют.
- Слетайте, Алексей Иванович, но только нынче же ночью вернитесь. Я
обещаю поддержать вас во всем, в чем хотите. Устраивайте революцию,
назначайте меня комиссаром, если будет нужно - расстреляйте меня. Но
сегодня, умоляю вас, - оставьте меня в покое. Согласны?
- Ладно, - сказал Гусев, - эх, от них весь беспорядок, мухи их
залягай, - на седьмое небо улети и там - баба. Тфу. В полночь вернусь.
Ихошка посмотрит, чтобы доносу на меня не было.
Гусев ушел. Лось опять взял книгу, и думал:
"Чем кончится? Пройдет мимо гроза любви? Нет, не минует. Рад он этому
чувству напряженного, смертельного ожидания, что вот-вот раскроется
какой-то немыслимый свет? - Не радость, не печаль, не сон, не жажда, не
утоление... То, что он испытывает, когда Аэлита рядом с ним, - именно -
принятие жизни в ледяное одиночество своего тела. Он чувствует, - оно
древнее, издревле поднявшееся пустым призраком, вопящее голосами всей
вселенной: - жить, жить, жить. И жизнь входит в него по зеркальному полу,
под сияющими окнами. Но это, ведь, тоже - сон. Пусть случится то, чего он
жаждет: соединение. И жизнь возникнет в ней, в Аэлите. Она будет полна
влагой, светом, осуществлением, трепетной плотью. А ему - снова: -
томление, одиночество, жажда".
Никогда еще Лось с такою ясностью не чувствовал безнадежную жажду
любви, никогда еще так не понимал этого обмана любви, страшной подмены
самого себя - женщиной: - проклятие мужского существа. Раскрыть объятие,
распахнуть руки от звезды до звезды, - ждать, принять женщину. И она
возьмет все и будет жить. А ты, любовник, отец, - как пустая тень,
раскинувшая руки от звезды до звезды.
Аэлита была права: он напрасно многое узнал за это время, слишком
широко раскрылось его сознание. В его теле еще текла горячая кровь, он был
весь еще полон тревожными семенами жизни, - сын земли. Но разум определил
его на тысячи лет: здесь, на иной земле, он узнал то, что еще не нужно
было знать. Разум раскрылся и, не насыщенный живой кровью, зазиял ледяной
пустотой. Что раскрыл его разум? - пустыню, и там, за пределом, новые
тайны.
Заставь птицу, поющую в нежном восторге, закрыв глаза, в горячем луче
солнца, понять хоть краюшек мудрости человеческой, - и птица упадет
мертвая. Мудрость, мудрость, - будь проклята: неживая пустыня.
За окном послышался протяжный свист улетающей лодки. Затем, в
библиотеку просунулась голова Ихи, - позвала к столу. Лось поспешно пошел
в столовую, - белую, круглую комнату, где эти дни обедал с Аэлитой. Здесь
было жарко. В высоких вазах у колонн тяжелой духотой пахли цветы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
...Гор вдруг оборвал. Лицо его начало темнеть от напряжения. -
Тускуб, тяжело, из-под бровей, глядел ему в глаза...
...............
...Не заставишь... Не замолчу!.. - Гор захрипел. - Я знаю - ты
посвящен в древнюю чертовщину... Я не боюсь твоих глаз...
...Гор, с трудом, широкой ладонью отер пот со лба. Вздохнул глубоко и
зашатался. В молчании недышащего амфитеатра он опустился на скамью, уронил
голову в руки. Было слышно, как скрипнули его зубы.
Тускуб поднял брови и продолжал спокойно:
- Надеяться на переселенцев с земли? Поздно. Вливать свежую кровь в
наши жилы? Поздно. Поздно и жестоко. Мы лишь продлим агонию нашей планеты.
Мы лишь увеличим страдание, потому что, неизбежно, станем рабами
завоевателей. Вместо покойного и величественного заката цивилизации - мы
снова вовлечем себя в томительные круги столетий. Зачем? Зачем нам, ветхой
и мудрой расе, работать на завоевателей? Чтобы жадные до жизни дикари
выгнали нас из дворцов и садов, заставили строить новые цирки, копать
руду, чтобы снова равнины марса огласились криками войны? Чтобы снова
наполнять наши города опустошенными душами и сумасшедшими?
Нет. Мы должны умереть спокойно на порогах своих жилищ. Пусть красные
лучи Талцетла светят нам издалека. Мы не пустим к себе чужеземцев. Мы
построим новые станции на полюсах и окружим планету непроницаемой броней.
Мы разрушим Соацеру, - гнездо анархии и безумных надежд, - здесь, здесь
родился этот преступный план - сношения с землей. Мы пройдем плугом по
площадям. Мы оставим лишь необходимые для жизни учреждения и предприятия.
В них мы заставим работать преступников, алкоголиков, сумасшедших, всех
мечтателей несбыточного. Мы закуем их в цепи. Даруем им жизнь, которую они
так жаждут.
Всем, кто согласен с нами, кто подчиняется нашей воле, - мы отведем
сельскую усадьбу и обеспечим жизнь и комфорт. Двадцать тысячелетий
каторжного труда дают нам право жить, наконец, праздно, тихо и
созерцательно. Конец цивилизации будет покрыт венцом золотого века. Мы
организуем общественные праздники и прекрасные развлечения. Быть может
даже - срок жизни, указанный мною, продлится еще на несколько столетий,
потому что мы будем жить в счастьи и покое.
Амфитеатр слушал молча, завороженный. Лицо Тускуба покрылось розовыми
пятнами. Он закрыл глаза, будто вглядываясь в грядущее. Замолк на
полуслове.
...Глухой, многоголосый гул толпы проник снаружи под своды зала. Гор
поднялся. Лицо его было перекошено. Он сорвал с себя шапочку и швырнул
далеко. Протянул руки и ринулся вниз по скамьям к Тускубу. Он схватил
Тускуба за горло и сбросил с парчевого возвышения. Так же, - протянув
руки, растопырив пальцы, - повернулся к амфитеатру. Будто отдирая
присохший язык, закричал:
- Хорошо. Смерть? Пусть - смерть.
На скамьях вскочили, зашумели, несколько фигур побежало вниз к
лежащему ничком Тускубу.
Гор прыгнул к двери. Локтем отшвырнул солдата. Полы его черного
халата мелькнули у выхода на площадь. Раздался его отдаленный голос. По
толпе пошел будто рев ветра. Раздались свирепые крики. Вдруг, зазвенело,
посыпалось стекло.
ЛОСЬ ОСТАЕТСЯ ОДИН
- Революция, Мстислав Сергеевич. Весь город вверх ногами. Потеха!
Гусев стоял в библиотеке. В обычно сонных глазах его прыгали горячие,
веселые искорки. Нос вздернулся, топорщились усы. Руки он глубоко засунул
за ременный пояс.
- В лодку я уж все уложил: провизию, оружие. Ружьишко ихнее достал.
Собирайтесь скорее, бросайте книгу, летим.
Лось сидел, подобрав ноги, в углу дивана, - невидяще глядел на
Гусева. Вот уже больше двух часов он ожидал обычного прихода Аэлиты,
подходил к двери, прислушивался, - в комнатах Аэлиты было тихо. Он садился
в угол дивана и ждал, когда зазвучат ее шаги. Он знал: легкие шаги
раздадутся в нем громом небесным. Она войдет, как всегда, прекраснее,
изумительнее, чем он ждал, пройдет под озаренными, верхними окнами; по
зеркальному полу пролетит ее черное платье. И в нем - все дрогнет.
Вселенная его души дрогнет и замрет, как перед грозой: она входит, -
женщина, жизнь.
- Лихорадка, что ли, у вас, Мстислав Сергеевич, чего уставились?
Говорю - летим, все готово. Я вас хочу Марскомом объявить. Дело - чистое.
Лось опустил голову, - так впивался глазами Гусев. Спросил тихо:
- Что происходит в городе?
- Чорт их разберет. На улицах народу - тучи, рев. Окна бьют.
- Слетайте, Алексей Иванович, но только нынче же ночью вернитесь. Я
обещаю поддержать вас во всем, в чем хотите. Устраивайте революцию,
назначайте меня комиссаром, если будет нужно - расстреляйте меня. Но
сегодня, умоляю вас, - оставьте меня в покое. Согласны?
- Ладно, - сказал Гусев, - эх, от них весь беспорядок, мухи их
залягай, - на седьмое небо улети и там - баба. Тфу. В полночь вернусь.
Ихошка посмотрит, чтобы доносу на меня не было.
Гусев ушел. Лось опять взял книгу, и думал:
"Чем кончится? Пройдет мимо гроза любви? Нет, не минует. Рад он этому
чувству напряженного, смертельного ожидания, что вот-вот раскроется
какой-то немыслимый свет? - Не радость, не печаль, не сон, не жажда, не
утоление... То, что он испытывает, когда Аэлита рядом с ним, - именно -
принятие жизни в ледяное одиночество своего тела. Он чувствует, - оно
древнее, издревле поднявшееся пустым призраком, вопящее голосами всей
вселенной: - жить, жить, жить. И жизнь входит в него по зеркальному полу,
под сияющими окнами. Но это, ведь, тоже - сон. Пусть случится то, чего он
жаждет: соединение. И жизнь возникнет в ней, в Аэлите. Она будет полна
влагой, светом, осуществлением, трепетной плотью. А ему - снова: -
томление, одиночество, жажда".
Никогда еще Лось с такою ясностью не чувствовал безнадежную жажду
любви, никогда еще так не понимал этого обмана любви, страшной подмены
самого себя - женщиной: - проклятие мужского существа. Раскрыть объятие,
распахнуть руки от звезды до звезды, - ждать, принять женщину. И она
возьмет все и будет жить. А ты, любовник, отец, - как пустая тень,
раскинувшая руки от звезды до звезды.
Аэлита была права: он напрасно многое узнал за это время, слишком
широко раскрылось его сознание. В его теле еще текла горячая кровь, он был
весь еще полон тревожными семенами жизни, - сын земли. Но разум определил
его на тысячи лет: здесь, на иной земле, он узнал то, что еще не нужно
было знать. Разум раскрылся и, не насыщенный живой кровью, зазиял ледяной
пустотой. Что раскрыл его разум? - пустыню, и там, за пределом, новые
тайны.
Заставь птицу, поющую в нежном восторге, закрыв глаза, в горячем луче
солнца, понять хоть краюшек мудрости человеческой, - и птица упадет
мертвая. Мудрость, мудрость, - будь проклята: неживая пустыня.
За окном послышался протяжный свист улетающей лодки. Затем, в
библиотеку просунулась голова Ихи, - позвала к столу. Лось поспешно пошел
в столовую, - белую, круглую комнату, где эти дни обедал с Аэлитой. Здесь
было жарко. В высоких вазах у колонн тяжелой духотой пахли цветы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41