Тюрьма представлялась Эдуару таким «падением», или передышкой. Он должен во что бы то ни стало прийти в себя и продолжать свой крестный путь. Место наказания станет его освобождением.
Лысый склонился над ним.
– Ты что, накололся? Что с тобой? – спросил он.
– Что? – переспросил Эдуар в полузабытьи.
– Ты стонешь, будто тебя насилуют!
– Извините, – прошептал Эдуар, – это во сне.
– Ты здесь надолго?
– На месяц!
– Это чепуха; время быстро пролетит! Ты впервые в тюрьме?
– Да, – сказал князь. Потом подумал и прибавил: – Нет, во второй раз.
– И ты это так быстро забыл?
– В первый раз я оказался в тюрьме, когда мне было чуть больше года.
– Срока?
– Нет, лет!
Лысый пожал плечами. Он отодвинулся от кровати Эдуара и сказал африканцу:
– Я так и думал: накачался наркотиками.
Его собеседник никак не прореагировал; с его безразличием трудно было мириться.
– Да, веселенькая компашка, – сказал толстячок и снова впал в свое угрюмое состояние.
Князь открыл глаза и осмотрел камеру. В ней не было окна, вместо него – лишь узкая щель на уровне потолка. Стены камеры были светло-зеленого цвета, а двери – темно-зеленого. Как раз в такой же цвет он перекрасил «роллс» Гертруды незадолго до ареста.
В тесной камере было три койки, отхожее место, умывальник, два небольших откидных стола и две этажерки.
На стенах – пожелтевшие от старости плакаты с обнаженными милашками в мексиканских сомбреро.
Эдуар пытался вспомнить «свою» первую камеру. Она, возможно, не была похожа на эту; но, по всей вероятности, там царила та же угнетающая атмосфера.
То была специальная камера для женщин с детьми, значит, обстановка могла там быть более человечной, а может, теплой, даже красочной и шумной.
Как звали маленькую девочку, его подружку по камере? Имя непривычное, похожее скорее на романское имя чернокожих американцев, но которое, по всей видимости, нравилось ее матери.
Ева? Лаура?
Он вспомнил: Барбара!
Что ей удалось сделать в жизни, этой девочке с искусственным именем?
Стала ли она воришкой, или проституткой, или пьянчужкой в одном из ночных баров? Кроме этого, Эдуара в данный момент ничего не интересовало, ему очень хотелось увидеть свою подружку былых времен, хотя он и понимал, что он вряд ли узнал бы ее. И все же интересно, как ею распорядилась эта чертова жизнь?
У Эдуара начался сильный приступ кашля, сопровождаемый обильным кровохарканьем.
Этот мерзавец его все-таки добил! Но, вероятно, судьба всех князей и королей быть жертвами заговора. Его дедушка, Генрих IV, русский царь Александр II, кто еще?
Эдуар потерял сознание.
* * *
Мари-Шарлотт никогда не испытывала такого состояния безмятежности и блаженства. Очутившись одна в квартире Эдуара, она, казалось бы, достигла своей тайной цели.
Выплакавшись, она уснула на кровати Дуду, так как ночное бдение ее окончательно вымотало.
Проснувшись, она почувствовала страшный голод и стала шарить по всем кухонным шкафам и ящикам. Мари-Шарлотт обнаружила в холодильнике остатки бараньего рагу с фасолью и огромное количество пакетов йогурта. Девчонка с жадностью набросилась на еду. Расправившись с рагу, она вновь принялась за поиски. В шкафу было много консервов: сардины, тунец, горошек, пельмени, бисквиты. Напевая вполголоса, она грызла печенье. Когда Дуду вернется, она попытается ему все честно объяснить. Но, зная о ее убийствах, сможет ли он относиться к ней когда-нибудь иначе, чем как к преступнице или психопатке? Разве можно испытывать к убийце другие чувства, нежели страх или отвращение? Нет! Это невозможно! Поэтому самое лучшее для нее – это осуществить свое первоначальное решение. Единственный акт любви, который возможен между ними, – это убийство Эдуара.
Мари-Шарлотт бросилась на поиски тайника, в котором можно было бы спрятаться, чтобы напасть неожиданно. Вскоре она его обнаружила.
В глубине комнаты, справа от кровати, Мари-Шарлотт увидела платяной шкаф, прикрытый второпях занавеской. В нем висели кое-какие вещи Эдуара и его нижнее белье. Шкаф не имел дна, иначе говоря, дном ему служила мансардная часть наклонной плоскости крыши. Девчонка проскользнула, чтобы убедиться в надежности тайника; ей ничего не стоило свернуться клубочком в этом узком коническом пространстве.
Когда Мари-Шарлотт выходила, она обо что-то споткнулась. Это оказалось картонной коробкой из-под обуви. В ней находилось огромное количество пронумерованных конвертов без адреса.
Девчонка устроилась на постели, поджав под себя ноги, с коробкой конвертов на коленях. Мари-Шарлотт без всяких угрызений совести вскрыла конверт под номером «один», вынула письмо, написанное каллиграфическим почерком, но с наклоном влево.
Она прочла:
«Моя любовь, мой единственный свет. Можно ли умереть от чрезмерного обожания? Я уверена, что можно. Страсть к тебе настолько сильна, что я не могу ее выдержать, она настолько пылкая, что сжигает мою душу. Возможно, эта страсть меня убьет. Тогда, Эдуар, я приму смерть не столько как освобождение, сколько как высшее проявление моей любви. Но я безвольна, мой любимый, и мне бы не хотелось унести с собой мою тайну. Вот поэтому я собираюсь тебе рассказать со дня на день об этой неслыханной страсти, которая сжигает меня…»
Мари-Шарлотт посмотрела на подпись: «Наджиба». Она чуть не задохнулась от приступа безудержной ярости. Эта ничтожная арабка осмелилась любить Эдуара, писать ему слова, которые она никогда не смогла бы придумать. С витиеватым, напыщенным лиризмом она вопила о страсти, которую он ей внушал. Этот эпистолярный дневник был гимном страсти, который он однажды прочтет и страшно возгордится!
В бешенстве Мари-Шарлотт скомкала письмо и потерла им у себя между ног; ей казалось, что поступая так, она как бы становится автором этого письма вместо Наджибы.
Потом она прочла все остальные письма, страдая и ненавидя.
Еще до того как он пришел в сознание, Эдуар понял по запахам лекарств и характерным звукам, что находится в больнице.
Какое-то шушуканье и шепот вырвали его из небытия. Эдуар пытался различить невнятные звуки, сложить их в слова, чтобы понять.
Кто-то говорил очень серьезно:
– Если быть откровенным, мэтр, то вряд ли мы сможем вытащить его из этого состояния. Вы понимаете всю серьезность положения: после такого искусного удаления левого легкого начался плеврит правого. Если он еще пока дышит, то лишь по инерции. Мы применили метод Орсека, использовав всевозможные средства, однако я боюсь, уже слишком поздно.
– Сделайте невозможное, доктор! – умоляюще просил Кремона.
– Но мы этим только и занимаемся, мой дорогой мэтр. Тюремная администрация нам сообщила, что его осудили на месяц.
– По Недоразумению, – заявил адвокат уже профессиональным тоном. – Он коллекционер, любитель машин с передневедущими колесами. Единственное его преступление в том, что он купил такую машину, не удостоверившись в том, что она краденая.
– Безусловно, это пустяковая причина! – сказал врач. – Вы должны срочно подать письменное прошение в комиссию по помилованию, которая заседает постоянно; я вам передам свидетельство о крайне тяжелом состоянии здоровья пациента.
– Спасибо, доктор.
Они вышли из комнаты. Эдуар собрал все свои силы и позвал:
– Мэтр!
Это было скорее движение воздуха, нежели звук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90