Более того, хотя эти новые трактовки темы кое в чем исключали друг друга, они позволяли найти некую золотую середину, оригинальный компромисс, который неплохо их объединял.
То ли Бэлойн решил, что при встрече с сотрудниками Контрпроекта не следует придерживаться нашей «аристократической» структуры-деления на всеведущую элиту и слабо информированные коллективы отделов, – то ли он был твердо убежден, что нам сообщат нечто сенсационное, но только он организовал лекцию-встречу для всей тысячи с лишним наших сотрудников. Если Лирней и Синестер и отдавали себе отчет в некоторой враждебности собравшихся, то они этого никак не проявили. Впрочем, все вели себя корректно.
Как вначале отметил Лирней, их работа имела чисто теоретический характер; они не располагали никакими данными, кроме самого звездного сигнала и некоторых общих сведений о Лягушачьей Икре; так что речь шла совсем не о какой-то «параллельной работе», не о попытке перегнать нас, а всего лишь об ином подходе к Голосу Неба, и делалось это с мыслью о таком вот сопоставлении взглядов, какое сейчас происходит.
Он не сделал паузы для аплодисментов – и поступил правильно, ибо аплодисментов наверняка не последовало бы, – а сразу перешел к очень ясному изложению существа дела; он подкупил меня и своим докладом, и личным обаянием; других, видимо, тоже, судя по реакции зала.
Будучи космогонистом, он шел от космогонии в ее хаббловском варианте и в модификации Хайакавы (а также и моей, если позволительно так сказать, хотя я всего лишь плел математические плетенки для бутылей, в которые Хайакава вливал новое вино). Я попытаюсь изложить общий смысл его аргументации и воспроизвести, если удастся, атмосферу выступления, неоднократно прерывавшегося репликами из зала, ибо сухой конспект убил бы все очарование этой концепции. Математику я, разумеется, опущу, хотя свою роль она сыграла.
– Мне это видится так, – сказал Лирней. – Космос есть пульсирующее образование, он сжимается и расширяется попеременно каждые тридцать миллиардов лет. По мере сокращения наступает в конце концов состояние коллапса, когда распадается само пространство, свертываясь и замыкаясь уже не только вокруг звезд, как в сфере Шварцшильда, но и вокруг всех частиц, даже элементарных. Поскольку «общее» пространство атомов перестает существовать, то исчезает, разумеется, и вся известная нам физика, ее законы подвергаются видоизменению… Этот беспространственный рой материи продолжает сжиматься и наконец – образно говоря – целиком выворачивается наизнанку, в область запрещенных энергетических состояний, в «отрицательное пространство», то есть не в «ничто», а в нечто, меньшее, чем ничто, по крайней мере в математическом смысле.
Ныне существующий мир не имеет антимиров, – точнее говоря, он превращается в них периодически, раз в тридцать миллиардов лет. «Античастицы» в нашем мире – это лишь след прошлых катастроф, их архаический реликт, а также, конечно, указание на возможность очередной катастрофы. Но в результате выворачивания (я возвращаюсь к прежнему сравнению) возникает своего рода горловина, в которой еще мечутся остатки непогасшей материи, – щель между исчезающим «положительным», то есть нашим пространством и тем, отрицательным… Эта щель остается открытой, она не зарастает, не смыкается, потому что ее непрерывно распирает излучение – именно нейтринное излучение! Оно подобно последним искрам костра, и с него начинается следующая фаза, ибо когда «вывернутый мир» уже полностью вывернулся наизнанку, в «ничто», создал «антимир», расширил его до крайних пределов, – он сам в свою очередь начинает сжиматься и выворачиваться обратно через щель, и прежде всего – в виде нейтринного излучения, самого жесткого и самого устойчивого из всех излучений, ибо на этой стадии не существует еще даже света: одни лишь самые короткие гамма-лучи да нейтрино. Именно эта разбегающаяся во все стороны нейтринная волна начинает заново распирать и формировать расширяющийся космос; и эта волна одновременно является матрицей для созидания всех частиц, которые вскоре заполнят нарождающуюся вселенную; эти частицы, только в виртуальном виде, содержатся в ней, поскольку она обладает достаточной для их создания энергией.
Когда новый космос уже находится на стадии крайнего разбегания своих галактик – как ныне наш, – в нем все еще продолжает блуждать эхо породившей его нейтринной волны, и именно это и есть Голос Неба! Из этого вихря, прорвавшегося сквозь щель, из этой нейтринной волны возникают атомы, звезды и планеты, галактики и метагалактики, и потому проблема «звездного послания» снимается. Никакая другая цивилизация ничего не высылала нам по нейтринному телеграфу, на другом конце не было Никого, никакого передатчика, – ничего, кроме космической пульсации, кроме «горловины». Есть только излучение, порожденное чисто физическими, естественными процессами, абсолютно внечеловеческое и потому лишенное какой бы то ни было языковой формы и языкового содержания… Это излучение играет роль постоянного связного между следующими друг за другом мирами, гаснущими и вновь создающимися, оно связывает их энергетически и информационно, благодаря ему они сохраняют преемственность, являются не случайными, а закономерными повторениями, – и можно поэтому сказать еще, что этот нейтринный поток является зародышем нового космоса, что он осуществляет своего рода смену поколений в разделенных во времени Вселенных; но эту аналогию, разумеется, не следует трактовать в биологическом смысле Нейтрино – это семена космоса; они уцелевают от распада потому, что это самые устойчивые из частиц. Их неуничтожимость служит гарантией цикличности космогенеза, его повторений…
Он изложил это, разумеется, куда подробней, подкрепил, насколько мог, математикой; во время его выступления стояла глубокая тишина, а как только он кончил, началась атака.
Его забросали вопросами. Как он объясняет «жизнетворность» сигнала? Как она возникла? Является ли она, по его мнению, чистой случайностью? И прежде всего – откуда мы взяли Лягушачью Икру?
– Я об этом думал, конечно, – ответил Лирней. – Вы спрашиваете, кто все это рассчитал, создал и выслал? Ведь если б не жизнетворные свойства сигнала, жизнь в галактике была бы чрезвычайно редким явлением! Так вот, я спрошу в свою очередь – а как обстоит дело с физическими свойствами нашей воды? Если б вода при четырех градусах тепла не была тяжелее воды при нулевой температуре и лед не всплывал бы, то все водоемы промерзали бы до дна и никакие водные организмы не могли бы выжить вне экваториальной зоны. А если б вода имела иную, не столь высокую диэлектрическую постоянную, в ней не могли бы возникнуть белковые молекулы, а значит, не было бы и белковой жизни. Но разве в науке спрашивают, кто об этом позаботился, кто и как придал воде большую диэлектрическую постоянную или большую плотность, чем у льда? Никто об этом не спрашивает – подобные вопросы бессмысленны. Если б вода имела другие свойства, то возникла бы небелковая жизнь или не возникла бы жизнь вообще. Точно так же бессмысленно спрашивать, кто выслал биофильное излучение. Оно увеличивает вероятность выживания высокомолекулярных комплексов, и это является такой же случайностью или, если хотите, закономерностью, присущей природе, как те свойства воды, благодаря которым она является субстанцией, «благоприятствующей жизни».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
То ли Бэлойн решил, что при встрече с сотрудниками Контрпроекта не следует придерживаться нашей «аристократической» структуры-деления на всеведущую элиту и слабо информированные коллективы отделов, – то ли он был твердо убежден, что нам сообщат нечто сенсационное, но только он организовал лекцию-встречу для всей тысячи с лишним наших сотрудников. Если Лирней и Синестер и отдавали себе отчет в некоторой враждебности собравшихся, то они этого никак не проявили. Впрочем, все вели себя корректно.
Как вначале отметил Лирней, их работа имела чисто теоретический характер; они не располагали никакими данными, кроме самого звездного сигнала и некоторых общих сведений о Лягушачьей Икре; так что речь шла совсем не о какой-то «параллельной работе», не о попытке перегнать нас, а всего лишь об ином подходе к Голосу Неба, и делалось это с мыслью о таком вот сопоставлении взглядов, какое сейчас происходит.
Он не сделал паузы для аплодисментов – и поступил правильно, ибо аплодисментов наверняка не последовало бы, – а сразу перешел к очень ясному изложению существа дела; он подкупил меня и своим докладом, и личным обаянием; других, видимо, тоже, судя по реакции зала.
Будучи космогонистом, он шел от космогонии в ее хаббловском варианте и в модификации Хайакавы (а также и моей, если позволительно так сказать, хотя я всего лишь плел математические плетенки для бутылей, в которые Хайакава вливал новое вино). Я попытаюсь изложить общий смысл его аргументации и воспроизвести, если удастся, атмосферу выступления, неоднократно прерывавшегося репликами из зала, ибо сухой конспект убил бы все очарование этой концепции. Математику я, разумеется, опущу, хотя свою роль она сыграла.
– Мне это видится так, – сказал Лирней. – Космос есть пульсирующее образование, он сжимается и расширяется попеременно каждые тридцать миллиардов лет. По мере сокращения наступает в конце концов состояние коллапса, когда распадается само пространство, свертываясь и замыкаясь уже не только вокруг звезд, как в сфере Шварцшильда, но и вокруг всех частиц, даже элементарных. Поскольку «общее» пространство атомов перестает существовать, то исчезает, разумеется, и вся известная нам физика, ее законы подвергаются видоизменению… Этот беспространственный рой материи продолжает сжиматься и наконец – образно говоря – целиком выворачивается наизнанку, в область запрещенных энергетических состояний, в «отрицательное пространство», то есть не в «ничто», а в нечто, меньшее, чем ничто, по крайней мере в математическом смысле.
Ныне существующий мир не имеет антимиров, – точнее говоря, он превращается в них периодически, раз в тридцать миллиардов лет. «Античастицы» в нашем мире – это лишь след прошлых катастроф, их архаический реликт, а также, конечно, указание на возможность очередной катастрофы. Но в результате выворачивания (я возвращаюсь к прежнему сравнению) возникает своего рода горловина, в которой еще мечутся остатки непогасшей материи, – щель между исчезающим «положительным», то есть нашим пространством и тем, отрицательным… Эта щель остается открытой, она не зарастает, не смыкается, потому что ее непрерывно распирает излучение – именно нейтринное излучение! Оно подобно последним искрам костра, и с него начинается следующая фаза, ибо когда «вывернутый мир» уже полностью вывернулся наизнанку, в «ничто», создал «антимир», расширил его до крайних пределов, – он сам в свою очередь начинает сжиматься и выворачиваться обратно через щель, и прежде всего – в виде нейтринного излучения, самого жесткого и самого устойчивого из всех излучений, ибо на этой стадии не существует еще даже света: одни лишь самые короткие гамма-лучи да нейтрино. Именно эта разбегающаяся во все стороны нейтринная волна начинает заново распирать и формировать расширяющийся космос; и эта волна одновременно является матрицей для созидания всех частиц, которые вскоре заполнят нарождающуюся вселенную; эти частицы, только в виртуальном виде, содержатся в ней, поскольку она обладает достаточной для их создания энергией.
Когда новый космос уже находится на стадии крайнего разбегания своих галактик – как ныне наш, – в нем все еще продолжает блуждать эхо породившей его нейтринной волны, и именно это и есть Голос Неба! Из этого вихря, прорвавшегося сквозь щель, из этой нейтринной волны возникают атомы, звезды и планеты, галактики и метагалактики, и потому проблема «звездного послания» снимается. Никакая другая цивилизация ничего не высылала нам по нейтринному телеграфу, на другом конце не было Никого, никакого передатчика, – ничего, кроме космической пульсации, кроме «горловины». Есть только излучение, порожденное чисто физическими, естественными процессами, абсолютно внечеловеческое и потому лишенное какой бы то ни было языковой формы и языкового содержания… Это излучение играет роль постоянного связного между следующими друг за другом мирами, гаснущими и вновь создающимися, оно связывает их энергетически и информационно, благодаря ему они сохраняют преемственность, являются не случайными, а закономерными повторениями, – и можно поэтому сказать еще, что этот нейтринный поток является зародышем нового космоса, что он осуществляет своего рода смену поколений в разделенных во времени Вселенных; но эту аналогию, разумеется, не следует трактовать в биологическом смысле Нейтрино – это семена космоса; они уцелевают от распада потому, что это самые устойчивые из частиц. Их неуничтожимость служит гарантией цикличности космогенеза, его повторений…
Он изложил это, разумеется, куда подробней, подкрепил, насколько мог, математикой; во время его выступления стояла глубокая тишина, а как только он кончил, началась атака.
Его забросали вопросами. Как он объясняет «жизнетворность» сигнала? Как она возникла? Является ли она, по его мнению, чистой случайностью? И прежде всего – откуда мы взяли Лягушачью Икру?
– Я об этом думал, конечно, – ответил Лирней. – Вы спрашиваете, кто все это рассчитал, создал и выслал? Ведь если б не жизнетворные свойства сигнала, жизнь в галактике была бы чрезвычайно редким явлением! Так вот, я спрошу в свою очередь – а как обстоит дело с физическими свойствами нашей воды? Если б вода при четырех градусах тепла не была тяжелее воды при нулевой температуре и лед не всплывал бы, то все водоемы промерзали бы до дна и никакие водные организмы не могли бы выжить вне экваториальной зоны. А если б вода имела иную, не столь высокую диэлектрическую постоянную, в ней не могли бы возникнуть белковые молекулы, а значит, не было бы и белковой жизни. Но разве в науке спрашивают, кто об этом позаботился, кто и как придал воде большую диэлектрическую постоянную или большую плотность, чем у льда? Никто об этом не спрашивает – подобные вопросы бессмысленны. Если б вода имела другие свойства, то возникла бы небелковая жизнь или не возникла бы жизнь вообще. Точно так же бессмысленно спрашивать, кто выслал биофильное излучение. Оно увеличивает вероятность выживания высокомолекулярных комплексов, и это является такой же случайностью или, если хотите, закономерностью, присущей природе, как те свойства воды, благодаря которым она является субстанцией, «благоприятствующей жизни».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41