Командир восьмой батареи старший лейтенант Еловских, потягиваясь, прошелся на распрямленных ногах, подергал ягодицами, сказал из темноты:
- Насиделся, аж зад плоским стал.
Минуя ступеньки, Пятницкий спрыгнул с крыльца, фонариком осветил разминающегося Еловских.
- Послушай, комбат-восемь...
- Меня Павлом зовут,- отозвался Еловских.
- Послушай, Павел, у меня идея...
- Идею материализовать надо,- без труда догадался Еловских,- в голом виде она меня не устраивает. Так-то, комбат-семь.
- Меня Романом зовут.
- Проклятье, даже имен друг друга не знаем, фамилии - только из приказов. Не будь таких выходов в тыл - век бы не встретились. На том свете разве. Черта с два, там нашего брата со всех фронтов, поди-ка разыщи... Эй, Костяев, капитан! - обернулся Еловских к отставшему командиру гаубичной батареи.- Шире шаг! Как его зовут, Роман?
- Хасаном,- подсказал Пятницкий.
Худой, нескладный комбат-девять предложил:
- Идемте ко мне. У меня этого добра вдоволь. На семерых похоронки ушли, а писарь, паршивец, "наркомовскую" по старой строевой записке получал.
Костяев с Пятницким открывали консервные банки, а Еловских ударился в мрачную философию. На совещании у него произошел обостренный разговор с замом командира полка по строевой майором Замараевым, который за какие-то старые грехи объявил Павлу трое суток домашнего ареста. И когда Еловских не без ехидства заметил, что от такого внимания к его особе уважения к майору не прибавится, Замараев вскипел и зловещим тоном спросил:
- А если еще трое суток прибавлю? Что на денежный аттестат останется?
За домашние аресты производились вычеты из офицерских окладов, и Еловских, глядя исподлобья и дерзко, ответил, что его не встревожат и десять суток - аттестата он никому не высылает. Замараев завел было нуду об элементарном долге перед родными, но Павел, обрывая, выкрикнул ему в лицо:
- Я знаю, что такое долг перед родными, и буду выплачивать его до смертного часа!
Тяжелый и неприятный получился разговор. Надо бы Павлу придержать язык, но и Замараев... Ведь знал же, что жена, дочь - все родные Павла расстреляны гитлеровцами...
Теперь, захмелев от первого стаканчика, Еловских придвинулся вплотную к Роману, помахивая для внимания распрямленным указательным пальцем, говорил:
- Насчет ощущения власти, Роман... Жажда подмять под себя кого-то, взобраться повыше, наслаждаться превосходством впитывалась в душу человека веками. Пусть коза, но на горе, и она уже выше коровы в поле... Дядька мой до революции половым в трактире служил, а в двадцатом вознесся до начальника милиции района и сразу прислугу завел... Превосходство, оно... У превосходства один корень с превосходительством, остается только притяжательное местоимение "ваше" добавить. Мысль о сложностях жизни, ее углах и овалах, о том, что надо делать ее пригожей для всех, а не только для себя, у таких людей, Роман, никогда не родится. А если родится рахитичная, похожая чем-то на эту мысль, они, мерзавцы, еще в пеленках ее придушат... А-а, подь они все верблюду в ноздрю! Ты вот лучше скажи: письма родным убитых написал? Не похоронки - письма?
- Когда, неразумный? - удивился Пятницкий.- Вы трое суток в Цифлюсе, а я только из боя.
- Извини, Роман... Как вы там? Потери большие?
Батарея Пятницкого и две минометные роты поддерживали батальон майора Мурашова, который добивал в лесу несдавшуюся группировку немцев. Роман ответил:
- Обошлось. Подняли белый флаг и вышли. Почти двести человек.
Разговор в застолье егозливый, но и в этом есть своя закономерность. Еловских пристукнул стаканом по столу:
- Вот! У меня тоже двести человек было, а то и больше.- И снова, сосредоточивая внимание собеседника, выставил указательный палец: - В Литве, под Вилкавишкисом. Худо было, но я не поднял белого флага... Танковая дивизия "Великая Германия" раскидала нашу пехоту - страшно вспомнить. Город сдали, перемешались, командиров потеряли. Эти двести с тремя полковыми пушками без снарядов прибились к моей батарее. Ждали: сейчас старший лейтенант что-то скажет, гаркнет какую команду, и они прозреют, обретут силу... Можно было гаркнуть. Они бы пошли на танки с голыми руками...- Еловских долго и мутно смотрел на стакан, плеснул в него из фляги, но пить не стал, продолжил сдавленным голосом: - Я сделал иначе... Я уже знал тогда о жене, родителях... Дочке было полтора года... Что там моя жизнь! Кликнуть пяток добровольцев, остаться с ними, пока другие двести пробьются. Так просто... Но это простое тогда мог и Валька. Он не мог иного, того, что мог только я. Среди двухсот я оказался старшим по званию. Руководителем признали - меня, поверили - в меня, надеялись - на меня. И выручать их из беды мне надо было. Я сказал Вальке, своему последнему взводному: "Бери, Валька, любой расчет, пушку, тридцать семь снарядов, что не израсходованы, задержи танки, пока я людей и технику из окружения вызволю". Видел бы ты Валькины глаза! Но он остался, а мы пробились. Снова дрались. Мои двести потом обратно Вилкавишкис брали...Павел потянулся через стол, подвинул к себе чей-то кожаный порттабак, подрагивающими пальцами стал скручивать папиросу. Цигарка лопнула, Павел бросил ее и выпил налитое в стакан. Подышал по-рыбьи открытым ртом, спросил: - Роман, ты бы мог так? Друга своего и еще шестерых?
- Если иного выхода нет...- неуверенно, собираясь с мыслями, начал Пятницкий.
- Но это жестоко! - вскриком перебил Еловских.
- Вся война, Павел,- жестокость.- Роман хотел сказать это мягко, успокаивающе, но фраза прозвучала менторски нудно. Еловских вздернул голову и неприязненно уставился на Романа.
- Ты мне брось эту высокую материю. Война... ' Я о Вальке говорю, о бесчеловечной арифметике: семеро под гусеницами - не двести... Но я смог! Я решился на это простейшее сволочное действие! Больше не смогу. Больше на такое у меня нет сил, Роман.- Помолчал, неприязненный взгляд сменился пытливо-проникающим:- Второй раз, Роман, ты бы смог?
- Что ты мне душу вяжешь! Все зависит от обстановки. Командир обязан это делать, иначе он не командир...
Еловских сопел и разглядывал Романа хмельными глазами. Навалился ребрами на столешницу, погрозил пальцем:
- По харе вижу - сможешь... Второй, третий и пятый раз сможешь. А я нет. Кончился во мне командир, под Вилкавишкисом дух выпустил.
- Вспомнишь своих ребят,- с надсадной тоской произнес Хасан Костяев,горло перехватывает. А если всех вспомнить? Миллионы в земле зарыты! От такой мысли сердце не должно выдерживать, а оно выдерживает, жить велит, драться до победного конца.
Роман прикрыл глаза, вздохнул и, будто досадуя на что-то великое и мудрое, но поступающее вопреки своей сущности, продекламировал:
- "Что ела ты, земля,- ответь на мой вопрос,- что столько крови пьешь и столько пьешь ты слез?" Сто лет назад написано. Сейчас слез и крови больше...
- Напишут и об этой войне, не хуже напишут,- убежденно сказал Костяев.
- Все стихотворение - две строчки,- продолжал Пятницкий,- а какая страшная картина! Будто убитые за все войны человеческой истории враз в один голос спросили. Только земля тут ни при чем. Дождями, солнцем была бы сыта, а люди кровью ее, кровью... Своей кровью. Наши потомки будут ужасаться тому, что творилось. Им мало будет наших писем, стихов, книг. Антропологи найдут способ, как из атомов распыленной под солнцем мертвой человеческой плоти воссоздать, вернуть к жизни хоть одного фронтовика, чтобы спросить его:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53