– Послушай, Ева. Ты должна понять. Это чрезвычайно важно, чтобы ты поняла.
Она сразу стала серьезной, почувствовав, что они достигли самой решающей точки в их отношениях. Когда она становилась такой, почти мрачной, то была даже более прекрасной, чем когда смеялась.
Он сказал:
– Ты права. Это великая сила. Самая великая из всех, вот почему ты должна иметь полное представление о ней.
Хотя свет в кабине исходил лишь от приборной панели, Евины зеленые глаза сверкали, словно отражали лучи летнего солнца. Это были превосходные глаза, такие же безупречные и неотразимые, как глаза той женщины, за которой он охотился весь последний год, чью фотографию носил в своем бумажнике.
Левая бровь Евы была также совершенной. Но какая-то легкая неправильность присутствовала в дуге над правым глазом. Эта бровь, к сожалению, чуть выступала, нарушая симметрию с совершенной левой.
Но это пустяк. Это он сумеет пережить. Он просто должен фокусировать свой взгляд на ее ангельских глазах под бровями и на каждой несравненной кисти мускулистых рук. Несмотря на недостатки, Ева была единственной женщиной из всех встреченных им когда-либо, которая обладала более чем одной совершенной чертой. Когда-либо, когда-либо, когда-либо. И ее сокровищами были не только руки и глаза.
– В отличие от любой другой силы, Ева, она не порождается гневом, – объяснил он, желая, чтобы эта драгоценная женщина поняла его миссию и его глубокую внутреннюю сущность. – И она не порождается ненавистью. Это не сила ярости, зависти, горечи, жадности. Эта не та сила, которую некоторые люди черпают в мужестве или славе или которую они получают от веры в Бога. Она превосходит все эти силы, Ева. Ты знаешь, что это такое? – Она была восхищена и не способна говорить. Она только покачала головой: «Нет». – Моя сила, – сказал он, – это сила сострадания.
– Сострадания, – прошептала она.
– Сострадания. Если ты пытаешься понять других людей, почувствовать их боль, по-настоящему понять муку их жизни, полюбить их, невзирая на их ошибки, тебя охватывает такая жалость, такая всеобъемлющая жалость, что становится невыносимо. Она требует высвобождения. И ты погружаешься в неизмеримое, неисчерпаемой силы сострадание. И ты действуешь, чтобы высвободить страдание, чтобы облегчить мир, приблизив его хоть на волосок к совершенству.
– Сострадание, – снова прошептала она, будто никогда раньше не слышала этого слова или впервые постигла с помощью Роя его неведомый смысл.
Рой не мог оторвать глаз от ее рта, когда она повторила это слово дважды. Ее губы были божественны. Он не мог понять, почему раньше думал, что губы Мелиссы Виклун совершенны. Для того, кто видел губы Евы, губы Мелиссы казались даже менее привлекательными, чем у отвратительного прокаженного. У Евы были губы, рядом с которыми самые зрелые сливы выглядели бы такими же увядшими, как чернослив; рядом с которыми сладчайшая клубника казалась бы кислой.
Играя роль Генри Хиггинса рядом со своей Элизой Дулиттл, Рой преподавал ей первый урок моральной утонченности.
– Когда ты руководствуешься исключительно состраданием, когда не преследуешь никакой личной цели, тогда любой акт морален, абсолютно морален, и ты не обязан давать никому никаких объяснений, никогда. Действуя из сострадания, ты навсегда освобождаешься от сомнений, и в этом сила, не похожая ни на какую другую.
– Любой акт, – сказала она, настолько захваченная этой концепцией, что едва могла вздохнуть.
– Любой, – заверил он ее.
Она облизала губы.
О Господи, ее язык был таким нежным, так интригующе блестел, так чувственно скользнул по ее губам, был так совершенен, что искренние проявления экстаза вырвались из него раньше, чем он вполне осознал это.
Совершенные губы. Совершенный язык. Если бы только ее подбородок не был столь трагически плотским. Другие могли думать, что это подбородок богини, но Рой был одарен большей чувствительностью к несовершенству, чем другие мужчины. Он остро сознавал, что некоторый избыток плоти в ее подбородке придавал ему едва уловимую пухлость. Он должен просто фокусировать свой взгляд на ее губах, ее языке и не спускать его с них.
– И как много ты их сделал? – спросила она.
– Сделал? А, ты имеешь в виду то, что у ресторана.
– Да. Сколько?
– Хм... Я не считал. Должно быть... Я не знаю... Это может показаться хвастовством, но я не хочу похвальбы. Нет. Я получаю удовлетворение от того, чтобы делать то, что считаю правильным. Это сугубо личное удовлетворение.
– Но сколько? – настаивала она. – Хотя бы приблизительно.
– Ох, право же, не знаю. За столько лет... пару сотен, несколько сотен, что-то в таком роде.
Она закрыла глаза и задрожала.
– Когда ты делаешь их... сразу перед тем, как ты делаешь их и они смотрят тебе в глаза, они боятся?
– Да, но я бы хотел, чтобы они не боялись. Я бы хотел, чтобы они видели, что я понимаю их мучения, что я действую из сострадания и что все произойдет быстро и без боли.
Все еще не открывая глаз, в полуобмороке, она сказала:
– Они глядят в твои глаза и видят силу, которой ты обладаешь над ними, силу шторма, и они боятся.
Он отпустил ее правую руку и прикоснулся пальцем к ее лицу сразу над основанием совершенного носа. Это был нос, рядом с которым все другие красивые носы казались такими же бесформенными, как «нос» у скорлупы кокосового ореха. Медленно он провел пальцем по ее лицу и сказал:
– Ты. Обладаешь. Самой. Совершенной. Переносицей. Какую. Я. Когда-либо. Видел.
При последнем слове он коснулся указательным пальцем ее переносицы и ровного участка прямо над ее носом между безупречной левой бровью в виде арки и чуть выступающей, к сожалению, правой.
Хотя ее глаза были закрыты, Ева не вздрогнула от неожиданного прикосновения. Словно они уже давно были близки, она предчувствовала каждое его намерение и малейшее движение, даже не видя и не слыша его.
Он отнял свой палец от ее лица.
– Ты веришь в судьбу?
– Да.
– Мы и есть судьба.
Она открыла глаза и сказала:
– Давай поедем обратно, ко мне.
По дороге она без конца нарушала правила уличного движения. Рой не одобрял этого, но воздерживался от критики.
Она жила в маленьком двухэтажном доме в недавно застроенном квартале. Дома здесь были почти одинаковые.
Рой, ожидавший чего-то романтичного, был разочарован. Он напомнил себе, что Ева хоть и сногсшибательна, но всего лишь, к сожалению, не слишком высокооплачиваемая служащая.
Сидя в «Хонде» в ожидании, когда полностью поднимется автоматическая дверь гаража, он спросил:
– Как может такая женщина, как ты, торчать в этом агентстве?
– Я хотела получить работу, и мой отец постарался, чтобы я ее получила, – сказала она, заводя машину в гараж.
– А кто твой отец?
– Мерзкий сукин сын, – ответила она. – Я ненавижу его. Пожалуйста, Рой, не вникай в это. Не порть настроение.
Чего он меньше всего желал, так это испортить ей настроение.
Выйдя из машины и роясь в своей сумочке в поисках ключа, Ева вдруг стала нервной и неловкой. Она повернулась и придвинулась к нему:
– О Господи, я никак не могу перестать думать о том, как ты сделал их, как ты просто подошел и сделал их. Было столько силы в том, как ты это сделал. – Она прямо кипела от желания. Он мог чувствовать, как исходящий от нее жар вытеснял из гаража февральский холод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163