В этом случае рассмотрение материалов уголовного дела происходит независимо от подачи ходатайства о помиловании. Президентом рассматриваются дела абсолютно всех «смертников», и в итоге он лично принимает одно из двух решений: либо применить помилование, либо отказать в нем.
На моей памяти с введением в Белоруссии поста президента и избранием на этот высокий пост Лукашенко, был помилован только один человек. Смертная казнь ему была заменена двадцатью годами лишения свободы. Лукашенко безжалостен.
С момента вынесения вердикта Верховного суда и подачи ходатайства о помиловании наступает последняя, завершающая фаза борьбы «смертника» за сохранение жизни. На этой стадии наибольшую активность проявляют родственники осужденного. Они заваливают различными заявлениями, просьбами и жалобами все мыслимые и немыслимые инстанции. Они подключают к процессу борьбы за сохранение жизни своего нерадивого, но от этого не менее любимого родственника всевозможных влиятельных в их понимании лиц. Такими, как правило, являются известные и малоизвестные писатели, артисты, спортсмены, религиозные деятели и просто хорошие соседи. В свою очередь приговоренные к смертной казни пытаются максимально воздействовать на своих несчастных родственников и повысить их «активность» в деле сохранения ему жизни различными способами. Однажды мне дали письмо одного приговоренного к смертной казни, которое он приготовил для нелегальной отправки родителям в Россию. Я знал его родителей, это были очень порядочные люди. Они ежемесячно приезжали к нему на свидание. И если отец из последних сил сдерживал свои эмоции, то матери это было не под силу. Это была сломленная, морально изувеченная страданиями женщина. Я при каждой встрече терпеливо озвучивал ей специально разработанную для родственников версию, касающуюся дальнейшей судьбы приговоренных к смертной казни. Я говорил, что приговор носит формальный характер, что сейчас уже никого не расстреливают. Осужденных к смертному приговору используют на специальных секретных предприятиях с вредным производством, где они достаточно долго живут. Говорил, что эти предприятия находятся в России, и ее сын, скорее всего, поедет туда. Мне трудно сказать, верили ли родственники приговоренных к смерти людей в нашу «легенду», но во всяком случае какая-то надежда на то, что расстрела не будет, у них оставалась. Надежда — великое дело, особенно в таких тупиковых ситуациях, когда выбора просто нет.
Так вот, в своём письме матери этот осужденный в самых ярких красках расписывал, что вскоре его положат на операционный стол, где заживо, без наркоза «разберут» на органы, которые за валюту продадут для трансплантации. И во всем этом будет виновата только она одна, потому что не сумела добиться приема у президента и убедить его в невиновности сына. Письмо, конечно же, было уничтожено, и несчастная мать не узнала о его содержании. Призывать же к совести человека, которому к тому времени оставалось несколько дней жизни, было бессмысленным занятием.
За два дня до расстрела соучастник этого осужденного, так же приговоренный к расстрелу, неожиданно сделал письменное заявление о том, что в совершенных ими преступлениях — убийстве нескольких человек — виновен он один, и что он просит расстрелять только его одного. Заявление было написано на моё имя, и я встретился с этим осужденным. Я объяснил ему, что не уполномочен отменять или изменять приговор Верховного суда и спросил, что побудило его, рьяно отрицавшего на суде свою вину, вдруг так резко изменить свои показания? Он ответил, что действительно его вина гораздо меньше, чем вина его «подельщика», и что он никогда не пожалел бы своего бывшего дружбана, если бы случайно не оказался вместе с ним во время свидания со своими родственниками и не встретиться взглядом с глазами его матери. Взгляд умолял спасти её сына, и он никак не может его забыть. Он понимает, что смерти ему не избежать, что жить осталось уже не долго. Но он примет смерть спокойнее, если будет знать, что сумел хоть немного помочь этой несчастной женщине. Он очень просил меня передать его заявление «кому нужно», чтобы его соучастник остался жив.
Мне было трудно судить об искренности его слов. Возможно, таким образом он рассчитывал хоть ненадолго задержать исполнение приговора и хоть как-то продлить остаток жизни. Но я знал, сколько дней ему осталось жить, поэтому не стал огорчать заявителя отказом и пообещал помочь ему. Ровно через два дня он предстал перед участниками расстрельного процесса в пункте исполнения смертных приговоров. Я, памятуя его обращение ко мне, сказал, что его совесть в отношении соучастника может быть чиста, тот будет жить дольше его. Что он сделал все, что мог, и я так же сделал все, что мог. В ответ он лишь слабо кивнул головой, и через минуту его не стало. Он так и не узнал, что бывший друг пережил его всего на десять минут.
Несчастную мать этого расстрелянного осужденного я больше никогда не видел. А отец примерно через две недели после казни приезжал на очередное свидание, и когда узнал в справочном бюро, что его сын «убыл по приговору», впервые заплакал. Происходило все это на моих глазах, и когда я, пытаясь его успокоить, пролепетал, что его сын, видимо, убыл в Россию, на «вредное производство» он ответил мне, что он такой же полковник, как и я, только российской армии. И он знает о том, что сын расстрелян и захоронен. И даже знает где. Но ради своей жены он готов и дальше разыгрывать из себя «дурака» и поддерживать в ней убежденность в существовании «вредных предприятий», «урановых карьеров» и сверхсекретных подразделений «спецназа», созданных из «смертников». На этом мы расстались и больше уже никогда не виделись.
И все же легенда о секретных предприятиях, куда увозят приговоренных к смертной казни, реально существовала до того времени, пока история с «расстрельным» пистолетом из чисто уголовной, не превратилась в объект политических интриг и не была опубликована в печати.
Расскажите о работе расстрельной команды. Кто в неё входит, как подбираются люди, как распределяются обязанности?
Расстрельная» команда имеет официальное название: «Специальная группа по приведению в исполнение смертных приговоров». Так написано в инструкции МВД, регламентирующей этот вид деятельности. Количественный и персональный состав группы также определен инструкцией и объемом задач, стоящих перед ней. Группа, которую я возглавлял, состояла из тринадцати человек. Помимо непосредственных участников «расстрельного» процесса, в нее входили также врач и представитель МВД. Обязанности врача были далеко не врачебные, он только констатировал смерть казненного, а представитель МВД — осуществлял контрольно-регистрационные функции. Главной государственной надзорной «инстанцией» над деятельностью «расстрельной» группы являлся прокурор, назначаемый Генеральным прокурором Республики Беларусь. Именно прокурор является главным должностным лицом, контролирующим отправление правосудия в строгом соответствии с законом. И только прокурор не является членом группы по приведению в исполнение смертных приговоров. Все остальные члены группы подбираются её руководителем, после чего утверждаются руководством ГУВД (в прежнее время) или МВД (сегодня).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
На моей памяти с введением в Белоруссии поста президента и избранием на этот высокий пост Лукашенко, был помилован только один человек. Смертная казнь ему была заменена двадцатью годами лишения свободы. Лукашенко безжалостен.
С момента вынесения вердикта Верховного суда и подачи ходатайства о помиловании наступает последняя, завершающая фаза борьбы «смертника» за сохранение жизни. На этой стадии наибольшую активность проявляют родственники осужденного. Они заваливают различными заявлениями, просьбами и жалобами все мыслимые и немыслимые инстанции. Они подключают к процессу борьбы за сохранение жизни своего нерадивого, но от этого не менее любимого родственника всевозможных влиятельных в их понимании лиц. Такими, как правило, являются известные и малоизвестные писатели, артисты, спортсмены, религиозные деятели и просто хорошие соседи. В свою очередь приговоренные к смертной казни пытаются максимально воздействовать на своих несчастных родственников и повысить их «активность» в деле сохранения ему жизни различными способами. Однажды мне дали письмо одного приговоренного к смертной казни, которое он приготовил для нелегальной отправки родителям в Россию. Я знал его родителей, это были очень порядочные люди. Они ежемесячно приезжали к нему на свидание. И если отец из последних сил сдерживал свои эмоции, то матери это было не под силу. Это была сломленная, морально изувеченная страданиями женщина. Я при каждой встрече терпеливо озвучивал ей специально разработанную для родственников версию, касающуюся дальнейшей судьбы приговоренных к смертной казни. Я говорил, что приговор носит формальный характер, что сейчас уже никого не расстреливают. Осужденных к смертному приговору используют на специальных секретных предприятиях с вредным производством, где они достаточно долго живут. Говорил, что эти предприятия находятся в России, и ее сын, скорее всего, поедет туда. Мне трудно сказать, верили ли родственники приговоренных к смерти людей в нашу «легенду», но во всяком случае какая-то надежда на то, что расстрела не будет, у них оставалась. Надежда — великое дело, особенно в таких тупиковых ситуациях, когда выбора просто нет.
Так вот, в своём письме матери этот осужденный в самых ярких красках расписывал, что вскоре его положат на операционный стол, где заживо, без наркоза «разберут» на органы, которые за валюту продадут для трансплантации. И во всем этом будет виновата только она одна, потому что не сумела добиться приема у президента и убедить его в невиновности сына. Письмо, конечно же, было уничтожено, и несчастная мать не узнала о его содержании. Призывать же к совести человека, которому к тому времени оставалось несколько дней жизни, было бессмысленным занятием.
За два дня до расстрела соучастник этого осужденного, так же приговоренный к расстрелу, неожиданно сделал письменное заявление о том, что в совершенных ими преступлениях — убийстве нескольких человек — виновен он один, и что он просит расстрелять только его одного. Заявление было написано на моё имя, и я встретился с этим осужденным. Я объяснил ему, что не уполномочен отменять или изменять приговор Верховного суда и спросил, что побудило его, рьяно отрицавшего на суде свою вину, вдруг так резко изменить свои показания? Он ответил, что действительно его вина гораздо меньше, чем вина его «подельщика», и что он никогда не пожалел бы своего бывшего дружбана, если бы случайно не оказался вместе с ним во время свидания со своими родственниками и не встретиться взглядом с глазами его матери. Взгляд умолял спасти её сына, и он никак не может его забыть. Он понимает, что смерти ему не избежать, что жить осталось уже не долго. Но он примет смерть спокойнее, если будет знать, что сумел хоть немного помочь этой несчастной женщине. Он очень просил меня передать его заявление «кому нужно», чтобы его соучастник остался жив.
Мне было трудно судить об искренности его слов. Возможно, таким образом он рассчитывал хоть ненадолго задержать исполнение приговора и хоть как-то продлить остаток жизни. Но я знал, сколько дней ему осталось жить, поэтому не стал огорчать заявителя отказом и пообещал помочь ему. Ровно через два дня он предстал перед участниками расстрельного процесса в пункте исполнения смертных приговоров. Я, памятуя его обращение ко мне, сказал, что его совесть в отношении соучастника может быть чиста, тот будет жить дольше его. Что он сделал все, что мог, и я так же сделал все, что мог. В ответ он лишь слабо кивнул головой, и через минуту его не стало. Он так и не узнал, что бывший друг пережил его всего на десять минут.
Несчастную мать этого расстрелянного осужденного я больше никогда не видел. А отец примерно через две недели после казни приезжал на очередное свидание, и когда узнал в справочном бюро, что его сын «убыл по приговору», впервые заплакал. Происходило все это на моих глазах, и когда я, пытаясь его успокоить, пролепетал, что его сын, видимо, убыл в Россию, на «вредное производство» он ответил мне, что он такой же полковник, как и я, только российской армии. И он знает о том, что сын расстрелян и захоронен. И даже знает где. Но ради своей жены он готов и дальше разыгрывать из себя «дурака» и поддерживать в ней убежденность в существовании «вредных предприятий», «урановых карьеров» и сверхсекретных подразделений «спецназа», созданных из «смертников». На этом мы расстались и больше уже никогда не виделись.
И все же легенда о секретных предприятиях, куда увозят приговоренных к смертной казни, реально существовала до того времени, пока история с «расстрельным» пистолетом из чисто уголовной, не превратилась в объект политических интриг и не была опубликована в печати.
Расскажите о работе расстрельной команды. Кто в неё входит, как подбираются люди, как распределяются обязанности?
Расстрельная» команда имеет официальное название: «Специальная группа по приведению в исполнение смертных приговоров». Так написано в инструкции МВД, регламентирующей этот вид деятельности. Количественный и персональный состав группы также определен инструкцией и объемом задач, стоящих перед ней. Группа, которую я возглавлял, состояла из тринадцати человек. Помимо непосредственных участников «расстрельного» процесса, в нее входили также врач и представитель МВД. Обязанности врача были далеко не врачебные, он только констатировал смерть казненного, а представитель МВД — осуществлял контрольно-регистрационные функции. Главной государственной надзорной «инстанцией» над деятельностью «расстрельной» группы являлся прокурор, назначаемый Генеральным прокурором Республики Беларусь. Именно прокурор является главным должностным лицом, контролирующим отправление правосудия в строгом соответствии с законом. И только прокурор не является членом группы по приведению в исполнение смертных приговоров. Все остальные члены группы подбираются её руководителем, после чего утверждаются руководством ГУВД (в прежнее время) или МВД (сегодня).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25