А легла потом не сразу. Прислонившись к стене, в узком пространстве между двумя рядами коек, она через всю палату с отчаянием смотрела на дверь, в которую в один прекрасный день, ныне кажущийся таким далеким, вошли они и из которой теперь им нет выхода никуда. Так стояла она, пока вдруг не увидела, что муж встает и, как лунатик, устремив перед собой неподвижный невидящий взор, направляется к той кровати, где спит девушка в темных очках. Она даже не попыталась остановить его. Не шевелясь, смотрела, как он поднял одеяло, прилег рядом, и как девушка проснулась, приняла его безропотно, как поискали и нашли друг друга губы, как потом случилось то, что и должно было случиться, смотрела, как дарят и получают, обмениваясь им, наслаждение, слушала, как на приглушенно прошептанное: Доктор, что могло бы прозвучать смешно и нелепо, но почему-то не прозвучало, шепчут в ответ: Прости, сам не знаю, что на меня нашло, ну, так оно и есть, как было заявлено нами чуть выше, и в самом деле, как можем мы, посторонние, всего-то лишь свидетели и очевидцы, судить о чем-то, раз уж он и сам не знает. Лежа на узкой кровати, не могли представить себе те двое, что за ними наблюдают, но доктор вдруг встревожился, спросил себя, спит ли жена, может быть, как всегда по ночам, бродит где-нибудь в коридоре, и уж приподнялся было, чтобы вернуться к себе, но раздался голос: Лежи, и рука, легче присевшей на ветку птички, легла ему на грудь, он хотел что-то сказать, может быть, объяснить, что сам не знает, что на него нашло, но вновь раздался голос: Если ничего не будешь говорить, я лучше пойму. Девушка в темных очках заплакала: Какие мы все несчастные, пролепетала она, а потом: Это я сама, сама, я тоже хотела, доктор не виноват. Молчи, мягко ответила жена доктора, мы все помолчим, бывает, что от слов никакого проку и толку, ах, если бы я тоже могла плакать, все высказать слезами и обойтись без слов, чтоб тебя поняли. Она присела на край кровати, простерла руку над обоими, словно обнимая разом и его и ее, и, всем телом перегнувшись к девушке в темных очках, еле слышно прошептала ей на ухо: Я вижу. Та осталась спокойна и неподвижна, хоть и удивилась, что не чувствует никакого удивления, будто знала об этом с самого первого дня, но просто считала, что нельзя вслух говорить об этом, как нельзя разглашать доверенный тебе секрет. Чуть повернула голову и в свой черед шепнула на ухо жене доктора: Я знала, не знаю, что сейчас уверена в этом, но, мне кажется, знала. Только это тайна, никому ни слова. Будьте покойны. Смотри, я тебе доверилась. Не подведу, не выдам, умру, а не обману вас. Говори мне ты. Не могу, это я не могу. Все это говорилось на ухо, то на одно, то на другое, и губы скользили по волосам, дотрагивались до мочки, и разговор шел о сущих пустяках, и разговор шел о самом главном, если только могут сочетаться такие противоположности, и это был разговор сообщниц, и вроде бы не касался мужчины, лежавшего между двух женщин, но вовлекал его в себя логикой, которая была не от мира сего с расхожими его идеями, с обыденной действительностью. Потом жена доктора сказала ему: Побудь еще, если хочешь. Нет, я пойду к нам. Постой, я помогу. Она привстала, освобождая ему место, и мгновение разглядывала две слепые головы на грязной подушке, немытые лица, сбитые в колтун волосы, и только вот глаза, да, глаза сияли неистово и бесполезно. Медленно, ища опору, поднялась, постояла у края кровати, словно внезапно перестала сознавать, где находится, потом, как всегда она это делала, ухватила мужа за руку, но теперь ее движение обрело новый смысл, потому что никогда еще доктор до такой степени не нуждался в том, чтобы его вели и направляли, хоть даже и не догадывался об этом в отличие от двух женщин, которые узнали это досконально в миг, когда свободной рукой жена доктора прикоснулась к щеке девушки, а та порывисто перехватила эту руку и поднесла к губам. Доктору почудился плач, тихий, почти неслышный, да и мог ли он быть иным, если всего несколько слезинок медленно прокатились по щекам к углам рта, исчезли там, чтобы снова начать вечный цикл непостижимых горестей и радостей человеческих. Одна остается девушка в темных очках, и, значит, утешать надо ее, и потому-то жена доктора все медлила, все не отнимала руки.
На следующий день, во время ужина, если это не слишком громко сказано по отношению к жалким ломтям хлеба и полупротухшего мяса, в дверях появились трое слепцов из левого флигеля. Сколько у вас тут женщин, спросил один. Шесть, ответила жена доктора, исполненная благого намерения отставить в сторону ту, которая не спит по ночам, но угасший голос поправил: Семь. В ответ захохотали: Негусто, сказал один, стало быть, придется как следует потрудиться нынче ночью, а другой предложил: Может, из следующей доберем, но: Не надо, отозвался третий, знавший арифметику, получается по трое на каждую, выдержат, небось не смылятся. Все трое снова рассмеялись, и потом тот, кто спрашивал, сколько тут женщин, сказал: Ну, как покушаете, идите в третью, и добавил: Если, конечно, и впредь хотите есть и мужьям своим сиську совать. Эта острота звучала во всех палатах, но продолжала пользоваться не меньшим успехом, чем в тот день, когда ее придумали. Они корчились от смеха, дрыгали ногами, стучали толстыми палками об пол, но один из них вдруг предупредил: Только смотрите, если у кого месячные, тех не надо, до другого раза пусть остается. Таких нет, спокойно ответила жена доктора. Ну, нет, так и хорошо, давайте, собирайтесь, и не тяните, мы ждать не любим. Повернулись и пошли. Палата затихла. Через минуту сказала жена первого слепца: Больше не лезет, и, хотя в руке у нее была самая что ни на есть малость, доесть не смогла. И в меня тоже, сказала та, которая не спит по ночам. И в меня, сказала та, про которую ничего не известно. А я уже, сказала горничная из отеля. И я, сказала регистраторша. Меня вывернет на первого, кто ко мне притронется, сказала девушка в темных очках. Все они уже встали и, как ни била их дрожь, были тверды. Сказала жена доктора: Я пойду первой. Первый слепец натянул на голову одеяло, как будто это могло помочь ему, слепцу, ничего не видеть, доктор притянул жену к себе, мимолетно коснулся губами ее лба, что еще оставалось ему, в отличие от всех остальных мужчин, у тех, кроме утех, ничего супружеского не было - ни прав, ни обязанностей, и потому никто не заслуживал звания двойного рогача, такого то есть, кто знает, но терпит. Следом за женой доктора двинулась девушка в темных очках, за ней стали горничная, регистраторша, жена первого слепца, та, про кого ничего не известно, и наконец та, которая не спит по ночам, замкнула эту жутковато-комичную цепочку оборванных, грязных женщин, воняющих так, что поневоле задумаешься, сколь же неодолимо могущественна должна быть животная сила похоти, если удастся ей отбить обоняние, деликатнейшее из всех пяти чувств, ведь недаром же уверяют нас иные богословы, что грешникам в аду жить более-менее сносно не дает именно царящий там смрад. Медленно, положив руку на плечо впереди идущей, зашагали они за женой доктора. Все были босы, потому что боялись потерять туфли в грядущих горестях и бедствиях. Когда оказались в вестибюле, жена доктора направилась к центральному входу, хотела, наверно, узнать, стоит ли еще мир. Ощутив свежесть, горничная испугалась:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81