А такому-то?» Вместо: «Ваше отношение к вещам?» – говорю: «Скажите, если, не дай бог, случится у вас дома пожар и можно будет вынести только три вещи, что бы вы вынесли?» Собеседнику, как правило, даже интересно задуматься над тем, о чем он прежде никогда не думал. Он сам себя познает!
В пору, когда я работал над очерком «Остановите Малахова!», у меня состоялся с главным героем, отбывающим наказание в колонии, такой разговор (цитирую по публикации):
– Представь себе, – сказал я, – что ты маг-волшебник и тебе дается право совершить три любых чуда. Настройся, соберись с мыслями – и твори!
– А зачем?
– То есть как «зачем»? Неужто тебе не интересно помечтать?
– Дак ведь все равно не исполнится.
– А вдруг?
Андрей задумался. Я с любопытством ждал, пытаясь угадать диапазон его желаний: вероятно, от немедленного освобождения из колонии до всеобщего мира на земле?
– Тэ-э-эк, – сказал Андрей. – Три чуда, говорите? Любых? – Я сделал царский жест, означающий: чего душе угодно. Его глаза немного ожили, потом в них появилось нечто плотоядное, и он потер руки. – Значит, так. Перво-наперво я хочу полное государственное обеспечение до конца жизни: чтоб квартира, чтоб деньги, дача, машина – чтоб все!
– Работать при том?
– Вы что?!
Я выглядел, наверное, большим чудаком, но не унимался:
– Тогда, может, учиться?
– Чему? Как тратить деньги? Ну, вы и скажете…
– Понял. Переходи ко второму чуду.
– Второе… – Он сделал интригующую паузу. – Пусть будет долговечье!
– Прекрасно. Кому, если не секрет?
– Как кому? Разве другим тоже можно? – Я пожал плечами, боясь спугнуть его бушующий эгоизм: мол, ты волшебник, тебе и решать. И Андрей решил: Тогда еще бабе Ане: живи, сколько хочешь!
– А матери с отцом? – спросил я, но он не услышал вопроса.
– Над третьим чудом, – сказал Андрей, – буду думать. А то еще прогадаю.
– Я спрашиваю, отцу бы с матерью дал долговечье?
Он вновь «не услышал», и мне стало грустно: Малаховы получили то, что сами вложили в сына.
– Третьим чудом будет – встретить хорошую девушку!
– Ну, вот и прогадал, – сказал я. – И так встретишь.
– Ой ли? – произнес Андрей с далеко не юношескими интонациями в голосе. – Разве отец мать «встретил»? А баба Аня тоже, по-вашему, «встретила»? Алкоголика-то? Не, тут без чуда не обойтись, уж я-то знаю!..
Вероятно, нет нужды подробно расшифровывать нашу беседу. И без того ясно: оказавшись в положении «мага-вошебника», Андрей ухитрился вложить в три «чуда» и яростный эгоизм, и трезвый расчет, и психологию потребителя, и горький жизненный опыт, основанный на примере старших, и даже отплатил векселя, предъявленные ему в свое время родителями. К моменту нашей встречи он уже год сидел в колонии. Я думал, что новая жизнь успела хоть «разбавить» его старые представления, чуть изменить прежние взгляды, – но нет, заложенное еще в семье оказалось крепким и устойчивым.
Но более всего меня поразил вывод, с предельной отчетливостью вытекающий из второго «чуда» Андрея: Малаховы воспитали в своем доме чужого для себя ребенка, не пожелавшего им не то чтобы вечной, но даже долгой жизни. А казалось бы, «маг-волшебник», «три чуда» – игра!
«…Девять солдат науки, девять авторов, девять непохожих друг на друга человек; я говорил с каждым из них и каждого просил дать характеристику восьми остальным. Получилось, как в шахматном соревновании по круговой системе: каждый „сыграл“ со всеми по одной партии. Я чувствовал, что все они испытывали при этом какую-то неловкость, но убедился в предельной справедливости и даже беспощадности их оценок. Они уважали друг друга, если не сказать больше, но больше я говорить не буду, потому что они не терпят сентиментальности. Если кто-то и отмечал в ком-то недостаток, то по сумме восьми характеристик этот недостаток либо смягчался, либо даже переходил в достоинство. „Упрям как осел“, – сказал категорически один. „Упрям и упорен“, – сказал другой. „Усидчив“, – сказал третий. „Настойчив“, – сказал четвертый. „Напорист“, – сказал пятый. „Потянет любую работу“, – сказал шестой. „С железным характером“, – сказал седьмой. И последний закончил: „Ему можно доверить все!“ Гамма красок, спектр оттенков…»
Это кусочек из документальной повести «Взятие сто четвертого», посвященной физикам Дубны. Метод, условно называемый мной «шахматным турниром», хорош, когда собираешь материал о микроколлективах: заводской бригаде, экипаже самолета, соавторах открытия. театральной труппе, учебном классе и т. д. Короткие характеристики, взаимно розданные членами коллектива, дают мне, во-первых, те самые предварительные сведения о людях, с которыми впоследствии я веду разговоры, и, во-вторых, сами по себе довольно часто используются в очерке при описании отношений внутри коллектива.
Но к краткой характеристике, так сказать, «назывной», я прибегаю только в «шахматных турнирах». Во всех прочих случаях добиваюсь расшифровки. Положим, мой Лебедев, характеризуя другого студента, сказал: «Он очень независимый, для него не существует авторитетов». – «Докажите!» – немедленно предложил я. «А как доказать?» – «Очень просто: начните свою характеристику со слова „однажды“. Ведь если я напишу в очерке „независимый“, читатель мне не поверит!» Лебедев, помню, задумался. «Ну, хорошо. Однажды он опоздал на лекцию и вошел в зал, когда триста человек уже писали, а лектор вещал. И тогда он, громко топая подкованными ботинками, прошествовал на свое место. Годится?»
Слово «однажды» воспринимается мной как ключ к кладовой, где лежат прекрасные жизненные детали, лучшие доказательства любых характеристик.
Не могу исключить из техники разговора и вопрос-«провокацию» – по типу «украденной» работниками чешского телевидения вагонетки с людьми. Готовясь к вопросу. беру лист бумаги, незаметно от собеседника пишу несколько слов, затем переворачиваю написанное текстом вниз и говорю, не моргнув глазом: «Скажите, это правда, что вы скряга?» Нет предела возмущению собеседника: «Я скряга?! Да кто вам сказал такую глупость! Зайдите ко мне домой, посмотрите, как я живу: у меня один костюм, а у детей – по три! Транзистор? – Есть! Жене и дочери по батнику? – Мне не жалко! В театр? – Только в партер! Зарплата? В серванте, который не запирается! В заначке, вы не поверите, оставляю пятерку! На работе скидываемся – никогда не считаю. Это, наверное, Сарычев вам сказал, так я с ним из принципиальных соображений в компанию не вхожу: он форменный алкоголик! Но чтоб я хоть раз кому на подарок или в долг не дал… Вот Сарычеву – не дам!..»
Когда собеседник исчерпан, я прошу его перевернуть лист бумаги и прочитать, что там написано: «Уважаемый имя-рек, не обижайтесь, никто мне о вас плохо не говорил, это всего лишь журналистский прием». – «Ну даете! может сказать собеседник. – Выходит, у каждой профессии свои хитрости?»
И вообще спор как метод беседы. по-моему, чрезвычайно плодотворен. Я никогда не тороплюсь согласиться с собеседником, даже если всей душой на его стороне. Он злится, негодует, поражается моему непониманию, растолковывает, приводит все новые и новые доказательства, нервничает – ничего: и ему, и мне надо потерпеть во имя общего дела. В конечном итоге все инциденты оказываются исчерпанными к обоюдному удовольствию.
Верить или не верить собеседнику?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
В пору, когда я работал над очерком «Остановите Малахова!», у меня состоялся с главным героем, отбывающим наказание в колонии, такой разговор (цитирую по публикации):
– Представь себе, – сказал я, – что ты маг-волшебник и тебе дается право совершить три любых чуда. Настройся, соберись с мыслями – и твори!
– А зачем?
– То есть как «зачем»? Неужто тебе не интересно помечтать?
– Дак ведь все равно не исполнится.
– А вдруг?
Андрей задумался. Я с любопытством ждал, пытаясь угадать диапазон его желаний: вероятно, от немедленного освобождения из колонии до всеобщего мира на земле?
– Тэ-э-эк, – сказал Андрей. – Три чуда, говорите? Любых? – Я сделал царский жест, означающий: чего душе угодно. Его глаза немного ожили, потом в них появилось нечто плотоядное, и он потер руки. – Значит, так. Перво-наперво я хочу полное государственное обеспечение до конца жизни: чтоб квартира, чтоб деньги, дача, машина – чтоб все!
– Работать при том?
– Вы что?!
Я выглядел, наверное, большим чудаком, но не унимался:
– Тогда, может, учиться?
– Чему? Как тратить деньги? Ну, вы и скажете…
– Понял. Переходи ко второму чуду.
– Второе… – Он сделал интригующую паузу. – Пусть будет долговечье!
– Прекрасно. Кому, если не секрет?
– Как кому? Разве другим тоже можно? – Я пожал плечами, боясь спугнуть его бушующий эгоизм: мол, ты волшебник, тебе и решать. И Андрей решил: Тогда еще бабе Ане: живи, сколько хочешь!
– А матери с отцом? – спросил я, но он не услышал вопроса.
– Над третьим чудом, – сказал Андрей, – буду думать. А то еще прогадаю.
– Я спрашиваю, отцу бы с матерью дал долговечье?
Он вновь «не услышал», и мне стало грустно: Малаховы получили то, что сами вложили в сына.
– Третьим чудом будет – встретить хорошую девушку!
– Ну, вот и прогадал, – сказал я. – И так встретишь.
– Ой ли? – произнес Андрей с далеко не юношескими интонациями в голосе. – Разве отец мать «встретил»? А баба Аня тоже, по-вашему, «встретила»? Алкоголика-то? Не, тут без чуда не обойтись, уж я-то знаю!..
Вероятно, нет нужды подробно расшифровывать нашу беседу. И без того ясно: оказавшись в положении «мага-вошебника», Андрей ухитрился вложить в три «чуда» и яростный эгоизм, и трезвый расчет, и психологию потребителя, и горький жизненный опыт, основанный на примере старших, и даже отплатил векселя, предъявленные ему в свое время родителями. К моменту нашей встречи он уже год сидел в колонии. Я думал, что новая жизнь успела хоть «разбавить» его старые представления, чуть изменить прежние взгляды, – но нет, заложенное еще в семье оказалось крепким и устойчивым.
Но более всего меня поразил вывод, с предельной отчетливостью вытекающий из второго «чуда» Андрея: Малаховы воспитали в своем доме чужого для себя ребенка, не пожелавшего им не то чтобы вечной, но даже долгой жизни. А казалось бы, «маг-волшебник», «три чуда» – игра!
«…Девять солдат науки, девять авторов, девять непохожих друг на друга человек; я говорил с каждым из них и каждого просил дать характеристику восьми остальным. Получилось, как в шахматном соревновании по круговой системе: каждый „сыграл“ со всеми по одной партии. Я чувствовал, что все они испытывали при этом какую-то неловкость, но убедился в предельной справедливости и даже беспощадности их оценок. Они уважали друг друга, если не сказать больше, но больше я говорить не буду, потому что они не терпят сентиментальности. Если кто-то и отмечал в ком-то недостаток, то по сумме восьми характеристик этот недостаток либо смягчался, либо даже переходил в достоинство. „Упрям как осел“, – сказал категорически один. „Упрям и упорен“, – сказал другой. „Усидчив“, – сказал третий. „Настойчив“, – сказал четвертый. „Напорист“, – сказал пятый. „Потянет любую работу“, – сказал шестой. „С железным характером“, – сказал седьмой. И последний закончил: „Ему можно доверить все!“ Гамма красок, спектр оттенков…»
Это кусочек из документальной повести «Взятие сто четвертого», посвященной физикам Дубны. Метод, условно называемый мной «шахматным турниром», хорош, когда собираешь материал о микроколлективах: заводской бригаде, экипаже самолета, соавторах открытия. театральной труппе, учебном классе и т. д. Короткие характеристики, взаимно розданные членами коллектива, дают мне, во-первых, те самые предварительные сведения о людях, с которыми впоследствии я веду разговоры, и, во-вторых, сами по себе довольно часто используются в очерке при описании отношений внутри коллектива.
Но к краткой характеристике, так сказать, «назывной», я прибегаю только в «шахматных турнирах». Во всех прочих случаях добиваюсь расшифровки. Положим, мой Лебедев, характеризуя другого студента, сказал: «Он очень независимый, для него не существует авторитетов». – «Докажите!» – немедленно предложил я. «А как доказать?» – «Очень просто: начните свою характеристику со слова „однажды“. Ведь если я напишу в очерке „независимый“, читатель мне не поверит!» Лебедев, помню, задумался. «Ну, хорошо. Однажды он опоздал на лекцию и вошел в зал, когда триста человек уже писали, а лектор вещал. И тогда он, громко топая подкованными ботинками, прошествовал на свое место. Годится?»
Слово «однажды» воспринимается мной как ключ к кладовой, где лежат прекрасные жизненные детали, лучшие доказательства любых характеристик.
Не могу исключить из техники разговора и вопрос-«провокацию» – по типу «украденной» работниками чешского телевидения вагонетки с людьми. Готовясь к вопросу. беру лист бумаги, незаметно от собеседника пишу несколько слов, затем переворачиваю написанное текстом вниз и говорю, не моргнув глазом: «Скажите, это правда, что вы скряга?» Нет предела возмущению собеседника: «Я скряга?! Да кто вам сказал такую глупость! Зайдите ко мне домой, посмотрите, как я живу: у меня один костюм, а у детей – по три! Транзистор? – Есть! Жене и дочери по батнику? – Мне не жалко! В театр? – Только в партер! Зарплата? В серванте, который не запирается! В заначке, вы не поверите, оставляю пятерку! На работе скидываемся – никогда не считаю. Это, наверное, Сарычев вам сказал, так я с ним из принципиальных соображений в компанию не вхожу: он форменный алкоголик! Но чтоб я хоть раз кому на подарок или в долг не дал… Вот Сарычеву – не дам!..»
Когда собеседник исчерпан, я прошу его перевернуть лист бумаги и прочитать, что там написано: «Уважаемый имя-рек, не обижайтесь, никто мне о вас плохо не говорил, это всего лишь журналистский прием». – «Ну даете! может сказать собеседник. – Выходит, у каждой профессии свои хитрости?»
И вообще спор как метод беседы. по-моему, чрезвычайно плодотворен. Я никогда не тороплюсь согласиться с собеседником, даже если всей душой на его стороне. Он злится, негодует, поражается моему непониманию, растолковывает, приводит все новые и новые доказательства, нервничает – ничего: и ему, и мне надо потерпеть во имя общего дела. В конечном итоге все инциденты оказываются исчерпанными к обоюдному удовольствию.
Верить или не верить собеседнику?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44