Доктора исследуют его мочу и встревоженно качают головами, бормоча «Очень болен» и «Смертельно болен».
Я молюсь Святому Иову, а на шею Луи-Иосифу повесила медальон с изображением Христа. «Возьму на себя страдания маленьких детей», – говорил Иисус. У меня все больше седых волос.
29 мая 1789 года.
Сегодня я держала спящего Луи-Иосифа за руку, когда слуги пришли обмерить его.
– Для чего? – вскричала я.
– Чтобы сделать гроб по размеру, мадам, – ответили мне.
2 июня 1789 года.
Сегодня во всех церквях и храмах Франции прошли богослужения, на которых прихожане молились о сохранении жизни дофина. Даже депутаты прекратили на время свои склоки и споры по поводу голосования, чтобы склонить головы и помолиться за мальчика, который должен был стать Людовиком XVII. Его соборовали перед смертью.
12 июня 1789 года.
Я пришла в свое тайное убежище, в грот в Маленьком Трианоне, чтобы предаться скорби в одиночестве. Четыре дня назад Луи-Иосиф был предан земле. Нам не разрешили присутствовать на его похоронах, поскольку это была официальная церемония, организованная государством для прощания с наследником престола. В данном случае закон запрещает родителям принимать в ней участие. Мы с Людовиком скорбели о нем в одиночестве в часовне, и к нам присоединился аббат Вермон. Он плакал, не скрывая слез, потому что очень любил Луи-Иосифа за кротость и добродетель.
Неужели все те, кто проявляет кротость и смирение, должны умереть? Каковы же в таком случае мои перспективы? Я знаю, что в душе моей есть место добродетели. Я продолжаю раздавать еду – не только в Версале, но и в Париже, где в последние недели цена на хлеб подскочила до небес. Парижане голодают и ропщут.
Да, во мне живут и доброта, и великодушие. Но я никак не могу назвать себя кроткой и смиренной. Совсем наоборот. Когда министры приходят ко мне и оставляют на подпись Людовику (то есть мне) очередную кипу бумаг, я начинаю громко протестовать.
– Как вы можете приходить к нам в такое время? – вопрошаю я. – Разве вы не видите, что и мы, и весь двор в трауре?
Я разговариваю с ними зло и раздраженно, министры и их заместители отводят глаза, кладут бумаги мне на стол и поспешно удаляются.
У меня нет физической возможности прочитать все документы, которые они приносят. Я бы не могла сделать этого, даже если бы не чувствовала постоянной усталости, не была в подавленном состоянии и не скорбела о сыне.
Слава Богу, что я могу побыть одна хотя бы здесь, в своем гроте. Я сижу на мягком зеленом ковре из мха и слушаю журчание ручейка. Меня охраняет Эрик. Под его защитой я чувствую себя в безопасности.
7 июня 1789 года.
Сегодня утром я усадила Людовика за стол и как могла убедительно заявила ему, что он должен немедленно предпринять какие-то меры, если хочет сохранить монархию.
Людовик сидел передо мной взъерошенный и растрепанный, ему нездоровилось, поскольку вчера вечером он съел и выпил чересчур много. Я дала ему пожевать зимолюбки и ромашки, чтобы стало легче.
Ситуация в Париже намного серьезнее, чем нас стараются в том уверить. От многих людей я слышала, что депутаты третьего сословия постепенно берут верх в Генеральном Совете. В этом их поддерживают парижане, которые более не питают уважения к законам или традициям. Депутаты пытаются свергнуть законное правительство и образовать свое.
– Теперь все зависит только от солдат, – сказала я Людовику, ощущая нервное напряжение во всем теле. На скулах у меня заиграли желваки. – Вы должны отдать им приказ о роспуске Генерального Совета. Все политические дискуссионные клубы, ведущие подрывную агитационную деятельность, следует немедленно запретить, а в Париже и других городах, в которых произошли беспорядки, необходимо ввести комендантский час.
Людовик сидел молча, не поднимая глаз от стола, и жевал свои травы. Я прекрасно понимала, что ему не нравится то, что я говорю, и он страшится того, что предстоит проявить твердость – даже жестокость – применительно к своим подданным.
– Вам нельзя более терять время, – убеждала я его, – промедление смерти подобно. Пока еще солдаты сохраняют вам верность, но им не платили жалованье вот уже несколько месяцев, и с каждым днем они все яснее понимают, что происходит. Из-за вашей нерешительности мы можем рассчитывать только на солдат, потому что сейчас они представляют собой единственную государственную власть, которая осталась во Франции. Они делают все от них зависящее, чтобы поддержать закон и порядок, но надолго ли их хватит, ведь недовольные голоса звучат все громче и громче? Солдаты тоже люди. Они хотят иметь гражданские свободы, хотят иметь хорошее правительство и обеспеченное будущее. И все эти радикальные политические разглагольствования лишь вселяют в них неуверенность. Аксель и маркиз де ля Тур дю Пен, который, если вы помните, обеспечивает нашу защиту и охрану здесь, в Версале, только что вернулись после инспекционной поездки в Париж. Они были в казармах Национальной гвардии. Так вот, они говорят, что половина гвардейцев превратилась в республиканцев и им не нужна монархия! Так что их лояльность – не более чем иллюзия.
– Тогда как я могу приказать им разогнать Генеральный Совет, если им нельзя доверять?
– Граф Мерси говорит, что для этого нужно перебросить в Париж полки из Бреста, Ренна и Лонжюмо. Западная Франция еще не поражена язвой антироялизма. Перебросьте сюда солдат из западных провинций, пусть их будет как можно больше, и всех полицейских в радиусе пятидесяти километров от столицы. Разрешите им в случае необходимости стрелять в делегатов и бунтовщиков. Это позволит быстро остудить горячие головы и навести порядок!
– А как же быть с обещаниями, которые я дал депутатам всего две недели назад? О них я говорил в речи, которую вы написали для меня. Я ведь пообещал им быть верным другом и хорошим отцом. Я и есть их отец…
Голос у него сорвался. Я не сомневалась, что в это самое мгновение он вспомнил о бедном Луи-Иосифе. Я постаралась не обращать внимания на эту вспышку, хотя и у меня в глазах стояли слезы.
– Так будьте им хорошим отцом и накажите за неповиновение! Не позволяйте им отобрать у вас отеческую власть!
– Вы же знаете, я никогда не мог наказывать детей.
– Пришло время научиться этому. Я помогу вам. И граф Мерси, и маркиз, и Аксель…
Людовик сделал такой жест рукой, словно отмахивался от назойливой мухи.
– Я не могу… я не должен… мне нужно время все обдумать.
– Времени на размышления не осталось. Пришло время действовать.
В эту секунду я горько сожалела о том, что я не мужчина. А как было бы хорошо оказаться сильным мужчиной, способным встряхнуть моего супруга, заставить его встать на ноги, призвать генералов и отдать им необходимые распоряжения. Заставить его сделать то, что должно, пусть даже для этого потребуется применить силу. Силу физическую и силу слов.
– У меня болит голова, – пожаловался Людовик. – Мне нужно выйти на свежий воздух и прогуляться, чтобы в голове прояснилось.
Я поняла, что собирается сделать король.
– Не уезжайте сегодня на охоту. Сейчас каждый час на счету.
Но он уже поднялся на ноги и заковылял по коридору, стараясь удрать от меня и от долга, который призывал его остаться и сделать то, что необходимо.
Я окликнула его, и собственный голос показался мне очень похожим на голос моей матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85