Глава девятая
Антоньо не был удовлетворен своим выстрелом; хотя его стрела и попала в цель, но как вина Клодьо была ему не известна, вина же Сенотьи была ему ясна, то и не мог он не упрекнуть себя в недостаточной меткости.
Он бросился к Клодьо, дабы удостовериться, не подает ли тот каких-либо признаков жизни, и мгновенно удостоверился, что все признаки уничтожила смерть. Только тут уразумел Антоньо, что он наделал, и сам назвал свой поступок варварским.
В это время к нему вошел отец и увидел кровь и труп Клодьо; стрела же навела его на мысль, что Клодьо пал от руки его сына. Он спросил об этом юношу — тот повинился. Тогда он осведомился о причине — сын ему рассказал все как было. Отец ужаснулся и в негодовании воскликнул:
— Послушай, варвар: если ты пытаешься отнять жизнь у тех, кто любит тебя и обожает, то как же поступишь ты с теми, кто тебя ненавидит? Если уж ты такой непорочный и высоконравственный, так защищай непорочность свою и нравственность терпением. Подобного рода посягательства оружием не отражаются; надобно не дожидаться столкновений, но бежать от них. Сейчас видно, что ты понятия не имеешь о том, как поступил один еврейский юноша: он оставил свою одежду в руках развратной женщины, его соблазнявшей. Оставь, невежда, невыделанную звериную шкуру, что на тебе, и лук, с помощью коего ты рассчитываешь одолеть самое храбрость, и не ополчайся супротив ласковости, которую тебе выказывает влюбленная женщина, а ведь когда женщина влюблена, то она сметает все преграды на стезе своей страсти. Если ты в дальнейшем нрав свой не обуздаешь, то все до конца твоих дней будут почитать тебя за варвара. Обличай, но не карай тех, кто посягает на твою невинность, — обличениями ты бога не прогневишь. Будь готов принять не один бой, ибо молодость твоя, а равно и привлекательная наружность многочисленными грозят тебе сражениями. Ты не думай, что всегда будут гоняться за тобой, — за кем-нибудь станешь гоняться и ты, но, может статься, цели желаний своих не достигнешь, тебя же застигнет смерть.
Антоньо слушал отца, потупившись, мучимый угрызениями совести. Ответил же он отцу так:
— Позабудь о моем проступке, отец, пожалей меня! Я постараюсь исправиться, я не прослыву варваром за жестокость и не прослыву развратником за уступчивость. А Клодьо пусть похоронят со всеми возможными почестями.
Между тем весть об убийстве Клодьо облетела дворец, однако ж это было для всех убийство загадочное, оттого что влюбленная Сенотья утаила истинную его причину, — она только сказала, что юноша-варвар неизвестно за что убил Клодьо.
Дошла эта весть и до Ауристелы, которая все еще держала в руках письмо Клодьо, — она собиралась показать его Периандру или же Арнальду, чтобы они наказали Клодьо за его дерзость, однако ж, узнав, что его покарало само небо, она разорвала письмо: она полагала, что нехорошо предавать огласке проступки умерших, — мысль разумная и глубоко христианская. Что же касается Поликарпа, то хотя его это происшествие взволновало и он почитал себя оскорбленным, ибо никому не дозволялось в его дворце самому за себя вступаться, он не стал самолично расследовать это дело, а поручил расследование принцу Арнальду, Арнальд же по просьбе Ауристелы и Трансилы простил Антоньо и, не учиняя дознания, велел похоронить Клодьо; он поверил Антоньо на слово, что тот нечаянно убил Клодьо; умысел же Сенотьи Антоньо утаил, дабы его не сочли за самого настоящего варвара.
Слухи об убийстве затихли; Клодьо похоронили; про Ауристелу можно было бы сказать, что она отомщена, если б только в благородном ее сердце и правда гнездилось мстительное чувство, как гнездилось оно в сердце Сенотьи, которая, как говорится, ломала себе голову, думая, как бы отомстить бесчувственному стрелку, а стрелок между тем два дня спустя после описанного события захворал и слег в постель, и в столь тяжелом находился он состоянии, что врачи, не сумевшие распознать недуг, не ручались за его жизнь.
Рикла, мать Антоньо, выплакала все очи, у отца изболелось сердце, закручинились Ауристела и Маврикий, и в столь же мрачном расположении духа пребывали Ладислав и Трансила. Тогда Поликарп призвал советчицу свою Сенотью и обратился к ней с просьбой исцелить Антоньо: лекари-де, мол, не распознали болезнь и не могут сыскать от нее средство. Сенотья обнадежила Поликарпа и убедила его, что больной от этой болезни не умрет, но что она длительного требует лечения. Поликарп совершенно в том уверился, как если б то был голос оракула.
Все эти события не очень огорчали Синфоросу: ведь из-за них откладывался отъезд Периандра, а ей стоило увидеть его — и на сердце у нее становилось теплее; ей и хотелось, чтобы он поскорее уехал: чем скорее-де, мол, уедет, тем скорее возвратится, и в то же время не хотелось: все глядела бы на него да глядела.
В один прекрасный день случилось Поликарпу, обеим его дочерям, Арнальду, Периандру, Ауристеле, Маврикию, Ладиславу, Трансиле и Рутилио, который хоть и разорвал письмо к Поликарпе, а все же, мучимый раскаянием, ходил унылый и задумчивый, как всякий преступник, коему представляется, что все знают о его преступлении и все на него смотрят, — случилось, говорю я, поименованным лицам собраться в покое болящего Антоньо, коего они пришли навестить по просьбе Ауристелы, глубоко уважавшей и горячо любившей как самого больного, так и его родителей: она не могла забыть того благодеяния, которое юноша-варвар оказал ей и ее спутникам, выведя их из огня и приведя в пещеру к отцу. Общее несчастье обыкновенно сближает и роднит людей, Ауристеле же столько пришлось испытать за то время, что она провела в обществе Риклы, Констансы, Антоньо-отца и Антоньо-сына! И все же не одну только признательность питала она к ним — она любила их по влечению сердца и по предопределению судьбы.
Итак, когда они все собрались у постели больного, Синфороса стала убедительно просить Периандра рассказать им что-нибудь из своей жизни; в особенности ей любопытно было знать, откуда он прибыл к ним на остров в тот раз, когда он вышел победителем во всех играх и соревнованиях, устроенных в память того дня, когда ее отец был избран королем. Периандр же ей на это ответил, что он охотно расскажет им историю своей жизни, но только не с самого начала, ибо этого он никому не поведает и не откроет до тех пор, пока он и сестра его Ауристела не побывают в Риме. Тут все уверили его, что он волен рассказывать, как ему будет угодно: что бы, дескать, он им ни рассказал, — всем сумеет он угодить своим слушателям. Однако больше всех слушателей был рад Арнальд: он надеялся, что Периандр как-нибудь проговорится, и ему, Арнальду, станет наконец ясно, кто таков сам Периандр, а Периандр, заручившись всеобщим согласием, начал так:
Глава десятая
Периандр рассказывает о своем путешествии
— Коль скоро вы, сеньоры, порешили выслушать мою историю, то я со своей стороны изъявляю желание, чтобы предисловие и введение к ней было таково: вообразите себе мою сестру, меня и престарелую ее кормилицу на корабле, коего владелец представляет собою самого настоящего корсара, но только в обличье купца. Мы «стрижем» берега острова, то есть: мы идем так близко от берега, что все виды его растительности для нас явственно различимы.
Сестре моей, уставшей от многодневного путешествия, захотелось немного отдохнуть на берегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113