Проститутки окружали его лаской, по которой он так изголодался, хотя никто об этом не знал. Иллюзия нежности? А может, и нет… Девицы полностью приняли его. Напевая какую-нибудь свадебную песенку, он отчаянно фальшивил и, постукивая своей короткой палочкой по паркету, расхаживал по всему дому, где ставни были наглухо закрыты, на них висели замки, а на нижнем этаже окна и вовсе были зарешечены. Во время трапез Лотрек сидел на почетном месте рядом с Мадам – хозяйкой заведения. У каждой обитательницы было свое место за столом, в зависимости от стажа и ранга. Лотрек разнообразил меню, принося лакомства, паштеты, изысканные вина. (Правда, в отличие от него, проститутки не разбирались ни в районах виноделия, ни в годах урожая… «Они ничего не смыслят в винах… Просто умора!»)
Лотрек помнил именины и дни рождения всех девиц, делал им подарки. В свободное время перебрасывался с ними в карты, научил их играть в «фараона», выслушивал исповеди, писал за них письма, утешал рыдающих, поцелуями высушивая набрякшие от слез веки.
Проститутки – грустные существа. Смеются они только во хмелю. Но Лотрек умел найти слова, вызывавшие улыбку, мимолетное выражение детской радости на их лицах. Он по себе знал, как они все тоскуют по человечности, и был с ними необычайно чуток, а они в свою очередь платили ему тем же. «Они были удивлены, но и растроганы». Они принимали его ласку и нежность, были покорены его учтивостью, мягкостью, его сочувственным тоном, когда он разговаривал с ними, его пониманием. Иллюзия? Возможно, но за нее тоже надо платить, и он подчинялся правилам. Здесь он находился как бы в другом мире. А Жанна д'Арманьяк? Это далекое прошлое, далекое и недоступное.
Лотрек вжился в существование этих женщин. Он был в курсе всех их маленьких секретов, мелкой ревности друг к другу, которая вносила раздор в их общество, вызывала ссоры, да иногда столь бурные, что хозяйка, она же Маркиза, вынуждена была призывать своих подопечных к порядку: «Дамы, вы забываете, где находитесь!» Лотрек жил их жизнью, он был вхож всюду и в любое время, имел право присутствовать при их туалете, заходить в комнаты, даже утром, когда они еще спали. Он изучал их мертвенно-бледные лица без косметики. Иногда, погрузившись в мягкое кресло, Лотрек, прищурившись, наблюдал, как они резвятся друг с другом. Ему нравилась эта интимность, и он бездумно погружался в атмосферу odore di femina. Глядя на своих подружек, он наслаждался.
«Бордель? Ну и что? Я нигде не чувствую себя более уютно».
В минуты отчаяния он шел к этим падшим женщинам, существам, которым, как и ему, «необходимо было что-то вычеркнуть из жизни». Они его внимательно выслушивали, были с ним нежны, утешали.
У них он был у себя дома. В кругу семьи.
Он фыркал и громогласно заявлял: «Наконец-то я нашел женщин не выше меня».
Лотрек смотрел, рисовал, писал. Он работал. Очень часто он писал женщин в объятиях друг друга.
Отмечая все животное в человеке, он искал жизнь, то, что неистребимо, вечно (это слово наверняка вызвало бы у него усмешку), и, обладая большим тактом, никогда не подчеркивал ремесло своей модели. Он изображал только женщин; во всех его произведениях «клиент» отсутствует.
Свои картоны и холсты он писал, не делая никаких уступок романтизму, но и без вульгарности, избегал как двусмысленности, непристойности, так и сентиментальности. Всем своим существом накрепко связанный с этой средой, он не мог, как Константин Гис, изображать ее игриво, заговорщически подмигивая. У него был достаточно трезвый ум, чтобы видеть жизнь без прикрас. Лотрек работал, как хирург на операции, как клиницист, с глубочайшим вниманием изучающий опухоль. Лотрек своими близорукими глазами всматривался в окружающий его мир, анализировал и беспощадно, откровенно отмечал все, что видел.
«Прекрасная рана», «великолепно выраженная болезнь» – подобные выражения медиков вполне можно было бы приписать и Лотреку. Он с упоением передает признаки увядания, подчеркивает морщины, набухшие веки, безучастный взгляд, обманчивую моложавость чрезмерно нагримированного лица.
Однако Лотрек подмечал не только недостатки, он умел увидеть сквозь грязь и свежесть, и душевную чистоту. «Эти женщины – истинные животные во всем своем простодушии», – сказал о них Берлиоз, автор «Осуждения Фауста». Но действительно ли они отличаются от остальных женщин? Лотрек был убежден в обратном, он повторял это неоднократно, называя своих подруг «добродетельными женами».
Работы Лотрека ни в коем случае не могут рассматриваться как документы, как летопись проституции. Прежде всего это произведения искусства, но они, кроме того, являются своеобразным материалом защиты. Лотрек потому так упорно показывал проституток вне их ремесла, что хотел подчеркнуть, что они – обыкновенные женщины и их дом ничем не отличается от любого другого дома.
Их, как и его, сделали париями. Лотрек восстает против такого приговора. Он резок, правдив и беспощаден именно потому, что стремится как можно решительнее и убедительнее доказать: в этом мире никто никого не имеет права вычеркивать из жизни.
Мадемуазель Бланш д'Эг… содержательница дома терпимости на улице Амбуаз, которая кичилась тем, что любит искусство и является владелицей полотен Эннера, Будена, Гийомена (у нее даже был собственный портрет кисти Труйэбера), и в заведении которой художники отмечали свои успехи в день вернисажа, обратилась к Лотреку с просьбой декорировать ее гостиную.
Публичный дом на улице Амбуаз помещался в старинном здании XVII века. Там сохранились прекрасные панели эпохи Людовика XV. Лотрек взялся за работу. С помощью маляра и одного из учеников Пюви де Шаванна он заполнил простенки в гостиной шестнадцатью панно, каждое вышиной примерно в два метра, на которых написал на светло-желтом фоне цветы, листья, гирлянды в стиле рококо и шестнадцать овальных медальонов с портретами обитательниц дома: Кармен, блондинки Помпадур, молоденькой еврейки…
Но это новое увлечение Лотрека отнюдь не означало, что он отгородился от внешнего мира. Работая над панно, он готовил третий плакат, заказанный ему Жаном Сарразеном, любопытной личностью из Монмартрской богемы, который открыл на улице Мартир новое кабаре «Диван жапоне» («Японский диван»).
Жан Сарразен, этот популяризатор «оливок среди северных племен», как он себя именовал, в течение долгого времени бродил по Монмартру из одного кабаре в другое с тазом в руках, предлагая любителям за пять су двенадцать оливок в кульке из листка бумаги с его стихотворением. Затем, так и не расставшись со своим тазиком, он оборудовал «Японский диван» – узкий зал с низким потолком, украшенный и обставленный в японском стиле. Тогда Япония была в моде как в живописи, так в театре и в литературе.
В «Японском диване» официантки были одеты в кимоно, бильярдные столы выкрашены в синий и красный цвета, потолок позолочен, а стулья покрыты черным лаком. «Поэт с оливками» проявил проницательность в выборе развлечений. Год назад он сделал крайне удачный шаг, пригласив певицу Иветт Гильбер, которая во многом способствовала успеху кабаре.
Начинала Иветт Гильбер трудно, но все-таки добилась признания публики. Она стала знаменитостью. Иветт была высокая, худая, плоскогрудая женщина с шеей, которой «не было конца», с невероятно длинными руками в черных перчатках чуть ли не до плеч, с округленными тушью глазами, длинным утиным носом, большим ярко-красным, словно окровавленным ртом, который выделялся на мертвенно-бледном лице, и с высоким пучком рыжих волос на голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82