Но глаза еще двигаются… пока не лопнут.
– Ох, да замолчите вы! - зажав уши руками, она падает лицом в свой соломенный тюфяк. - Мало что меня завтра сожгут, так теперь еще и вы мучаете! Думаете, я простая девушка и не понимаю, что почем? Или я сама не видала, кого смолой или маслом ошпарили?
– Так прими помилование, дура! - какую-то секунду я надеюсь, что мой окрик подействует так, как должен. Так, как он действует на молодых и нерешительных солдат.
Но нет. Она садится и качает головой.
– Ваше величество, я же понимаю, чего вы хотите. И цели своей добиться, и греха на душу не брать. Чтобы и я была виновна - и вы показали себя как милостивый государь. Вот только Бог мне не велит на это соглашаться. Бог говорит - в том, чтобы против Англии воевать и мужское платье носить, нет никакого греха.
– Бог - или твои голоса? - спрашиваю я.
– Они от Бога, - тихо, но твердо говорит девушка.
– Почему ты так в этом уверена?
Она поводит плечами.
– Меня, почитай, круглый год допросами изводили. Я все как есть говорила, велите судейским вам записи показать. Они там, правда, другой раз такую чушь писали, что никакого терпения не хватит. Я уж и кричала на них…
– Я читал все протоколы, Джоанна.
Глотаю застрявший в горле ком. Помилование я мог бы передать и через Уорвика - но мне был важен этот разговор, и я никому не мог передоверить те вопросы, на которые сам хотел услышать ответы. Вот, мы подошли к самому главному. К тому, что мучит меня с того самого дня, как на голову отца возложили английский венец.
…Я читал все протоколы и прежняя уверенность в том, что она ведьма, таяла с каждым новым исписанным листом. За неё взялись лучшие богословы Парижа. Поначалу казалось, что полуграмотную крестьянку легко будет запутать доводами и вытащить из нее высказывание, несовместимое с учением Церкви. Получилось же с Уиклефом - да из него и так лилось. Я читал протоколы и с ужасом понимал, что на некоторые вопросы сам не смогу дать верного ответа. Я достаточно хорошо знаю вероучение, но как прикажете отвечать на такой вопрос: "Находишься ли ты в состоянии освящающей благодати?" Сказать "да" - верный признак пребывания в дьявольской прелести. Сказать "нет" или "не знаю" - признаться в том, что верных и богоугодных решений ты, будучи во грехе, принимать не можешь, а отсюда уже полшага до обвинения в ереси.
"Если я нахожусь в состоянии благодати - пусть Бог сохранит меня в нем, а если нет - пусть пошлет его мне", - ответила Жанна. Когда я это прочел, лист выпал из моей руки. Это был не первый протокол, я гораздо раньше понял, что она чужда ведовству и ереси - но только тут признался себе в этом понимании. Я творю недоброе дело. Я хочу, чтобы человека осудили за то, в чем он не виновен.
Всё? Нет не всё. Я испугался.
Возможно ли, чтобы, в семнадцать лет впервые встав во главе войска, человек знал, как воевать? Я воюю с четырнадцати лет и скажу: возможно. Разбираться в оружии, строе, диспозиции - всему этому с ходу научиться нельзя, но опытных людей вокруг хватало и мне, и ей. А вот счастливый дар вовремя понять, что должно быть сделано и как это можно сделать - его Бог или дьявол роняют на голову, не разбирая ни возраста, ни пола, ни сословия. Уже прикованный болезнью к этому замку, я разбирал ее кампании шаг за шагом и ничего сверхъестественного в них не находил. Я сам действовал бы так же на ее месте. В конце концов, если искать в победах сговор с дьяволом, то меня нужно раньше судить за Азенкур. Нет, сверхъестественно было другое - то, как она держала себя тогда и сейчас. За все годы во Франции я впервые встретил противника, чья вера в свою правоту была так же тверда, как и моя. Я верил в свою правоту - и эта вера делала не меньше, чем лучшие пушки, ибо вместе со мной верили мои солдаты; верили и били французов, которые умели драться не хуже, но каждый при том думал только о себе.
Пришла Джоанна - и французы переменились. Теперь они тое наполнились верой в свою правоту. Еще до того, как Жанн взяли в плен, я слышал ее дерзкие обещания от пленников и перебежчиков: по словам ее "святых" французы не оставят нам даже Кале.
Но оба мы с ней одновременно правы быть не можем. Если Бог за Францию - то не за Англию. Если за дофина - то не за моего сына. Да и с какой стати Богу поддерживать Карла? Разве Карл, принеся брачный обет, отказался от любовницы? Разве Карл охранял чистоту веры и искоренял ересь? Да, в конце концов, разве не был он вероломен и подл?
Жанну легко было казнить как мятежницу - но такая казнь была мне не нужна. Мне вообще была уже не нужна ее смерть. Жанна короновала Карла в Реймсе, вот эту-то коронацию и нужно было объявить незаконной, а это значит - сделать фальшивкой все откровения Жанны, объявить ее самое сумасшедшей или еретичкой. Она, стоя в зале суда, понимала, что война не закончена, что она продолжает биться за короля - и сражалась как львица. Ее ни разу не удалось запутать и сбить. В отчаянии эти горе-следователи обратились к Уорвику с предложением пытать ее. Уорвик велел, как разрешает закон, показать ей орудия пытки, но дальше сам заходить не решился и спросил меня. Я с удовольствием отказал. Во-первых, если у них получится, мы все равно будем выглядеть скверно - арманьяки объявят показания, данные под пыткой, недействительными, и им поверят. Во-вторых, если у них не получится (а я, узнавая свою пленницу с чужих слов и записей все ближе, готов был левую руку поставить в заклад, что не получится) - мы будем выглядеть еще хуже. Нет уж, - сказал я Уорвику и Джону, пусть дармоед из Бове как следует отработает свой хлеб.
И тогда они уцепились за это мужское платье. Жалкая зацепка - и я сразу разгадал ее суть. В тюрьме, окруженная злобным мужичьем, связанная на ночь, она вынуждена носить мужскую одежду. Если эту одежду пристегнут к какой-то длинной формулировке отречения, а потом вернут Жанну в тюрьму, где она не сможет в женском платье постоять за свою честь, ей придется снова надеть мужское. И тогда это будет объявлено вторичным после раскаяния впадением в ересь. Это значит - костер. Уорвик слишком хороший солдат, его мысль не знает окольных путей. Он наорал на Кошона, когда Жанна подписала отречение и оделась в женское платье - что ты, мол, делаешь, боров, мы ее упустили. А я сразу понял, чего хотят эти крючкотворы. Но Уорвику объяснять не стал - зачем честному солдафону на старости лет учиться делать подлости. Ему обидно за Англию, за армию, за себя и меня - пусть себе искренне считает Жанну ведьмой и ненавидит. Я - другое дело. Я не имею права полагаться на чувства - ни на обиду, ни на сострадание. Не так важно, будет ли Жанна сожжена, важно, чтобы она была обесславлена. Я знал, что мой срок уже назначен, что Бог оставляет мне очень мало времени на эту войну. Победить французов можно было только одним способом - сломив Жанну.
И вот ее сломили - она подписала отречение. Испугалась того, чего испугался бы любой на ее месте. А потом все вышло так, как я и думал: мужская одежда, "впадение в ересь", торжество Кошона. Завтра - казнь. Теперь, решил я, можно спокойно ее помиловать. Теперь, после подписания цидулы, после признания своей неправоты она не страшна. Убив правоту, можно пощадить человека…
И вот поди ж ты.
– Я читал все протоколы, Джоанна. В том числе и последний. Это ведь твои голоса велели тебе снова одеться в мужское платье?
1 2 3 4 5 6
– Ох, да замолчите вы! - зажав уши руками, она падает лицом в свой соломенный тюфяк. - Мало что меня завтра сожгут, так теперь еще и вы мучаете! Думаете, я простая девушка и не понимаю, что почем? Или я сама не видала, кого смолой или маслом ошпарили?
– Так прими помилование, дура! - какую-то секунду я надеюсь, что мой окрик подействует так, как должен. Так, как он действует на молодых и нерешительных солдат.
Но нет. Она садится и качает головой.
– Ваше величество, я же понимаю, чего вы хотите. И цели своей добиться, и греха на душу не брать. Чтобы и я была виновна - и вы показали себя как милостивый государь. Вот только Бог мне не велит на это соглашаться. Бог говорит - в том, чтобы против Англии воевать и мужское платье носить, нет никакого греха.
– Бог - или твои голоса? - спрашиваю я.
– Они от Бога, - тихо, но твердо говорит девушка.
– Почему ты так в этом уверена?
Она поводит плечами.
– Меня, почитай, круглый год допросами изводили. Я все как есть говорила, велите судейским вам записи показать. Они там, правда, другой раз такую чушь писали, что никакого терпения не хватит. Я уж и кричала на них…
– Я читал все протоколы, Джоанна.
Глотаю застрявший в горле ком. Помилование я мог бы передать и через Уорвика - но мне был важен этот разговор, и я никому не мог передоверить те вопросы, на которые сам хотел услышать ответы. Вот, мы подошли к самому главному. К тому, что мучит меня с того самого дня, как на голову отца возложили английский венец.
…Я читал все протоколы и прежняя уверенность в том, что она ведьма, таяла с каждым новым исписанным листом. За неё взялись лучшие богословы Парижа. Поначалу казалось, что полуграмотную крестьянку легко будет запутать доводами и вытащить из нее высказывание, несовместимое с учением Церкви. Получилось же с Уиклефом - да из него и так лилось. Я читал протоколы и с ужасом понимал, что на некоторые вопросы сам не смогу дать верного ответа. Я достаточно хорошо знаю вероучение, но как прикажете отвечать на такой вопрос: "Находишься ли ты в состоянии освящающей благодати?" Сказать "да" - верный признак пребывания в дьявольской прелести. Сказать "нет" или "не знаю" - признаться в том, что верных и богоугодных решений ты, будучи во грехе, принимать не можешь, а отсюда уже полшага до обвинения в ереси.
"Если я нахожусь в состоянии благодати - пусть Бог сохранит меня в нем, а если нет - пусть пошлет его мне", - ответила Жанна. Когда я это прочел, лист выпал из моей руки. Это был не первый протокол, я гораздо раньше понял, что она чужда ведовству и ереси - но только тут признался себе в этом понимании. Я творю недоброе дело. Я хочу, чтобы человека осудили за то, в чем он не виновен.
Всё? Нет не всё. Я испугался.
Возможно ли, чтобы, в семнадцать лет впервые встав во главе войска, человек знал, как воевать? Я воюю с четырнадцати лет и скажу: возможно. Разбираться в оружии, строе, диспозиции - всему этому с ходу научиться нельзя, но опытных людей вокруг хватало и мне, и ей. А вот счастливый дар вовремя понять, что должно быть сделано и как это можно сделать - его Бог или дьявол роняют на голову, не разбирая ни возраста, ни пола, ни сословия. Уже прикованный болезнью к этому замку, я разбирал ее кампании шаг за шагом и ничего сверхъестественного в них не находил. Я сам действовал бы так же на ее месте. В конце концов, если искать в победах сговор с дьяволом, то меня нужно раньше судить за Азенкур. Нет, сверхъестественно было другое - то, как она держала себя тогда и сейчас. За все годы во Франции я впервые встретил противника, чья вера в свою правоту была так же тверда, как и моя. Я верил в свою правоту - и эта вера делала не меньше, чем лучшие пушки, ибо вместе со мной верили мои солдаты; верили и били французов, которые умели драться не хуже, но каждый при том думал только о себе.
Пришла Джоанна - и французы переменились. Теперь они тое наполнились верой в свою правоту. Еще до того, как Жанн взяли в плен, я слышал ее дерзкие обещания от пленников и перебежчиков: по словам ее "святых" французы не оставят нам даже Кале.
Но оба мы с ней одновременно правы быть не можем. Если Бог за Францию - то не за Англию. Если за дофина - то не за моего сына. Да и с какой стати Богу поддерживать Карла? Разве Карл, принеся брачный обет, отказался от любовницы? Разве Карл охранял чистоту веры и искоренял ересь? Да, в конце концов, разве не был он вероломен и подл?
Жанну легко было казнить как мятежницу - но такая казнь была мне не нужна. Мне вообще была уже не нужна ее смерть. Жанна короновала Карла в Реймсе, вот эту-то коронацию и нужно было объявить незаконной, а это значит - сделать фальшивкой все откровения Жанны, объявить ее самое сумасшедшей или еретичкой. Она, стоя в зале суда, понимала, что война не закончена, что она продолжает биться за короля - и сражалась как львица. Ее ни разу не удалось запутать и сбить. В отчаянии эти горе-следователи обратились к Уорвику с предложением пытать ее. Уорвик велел, как разрешает закон, показать ей орудия пытки, но дальше сам заходить не решился и спросил меня. Я с удовольствием отказал. Во-первых, если у них получится, мы все равно будем выглядеть скверно - арманьяки объявят показания, данные под пыткой, недействительными, и им поверят. Во-вторых, если у них не получится (а я, узнавая свою пленницу с чужих слов и записей все ближе, готов был левую руку поставить в заклад, что не получится) - мы будем выглядеть еще хуже. Нет уж, - сказал я Уорвику и Джону, пусть дармоед из Бове как следует отработает свой хлеб.
И тогда они уцепились за это мужское платье. Жалкая зацепка - и я сразу разгадал ее суть. В тюрьме, окруженная злобным мужичьем, связанная на ночь, она вынуждена носить мужскую одежду. Если эту одежду пристегнут к какой-то длинной формулировке отречения, а потом вернут Жанну в тюрьму, где она не сможет в женском платье постоять за свою честь, ей придется снова надеть мужское. И тогда это будет объявлено вторичным после раскаяния впадением в ересь. Это значит - костер. Уорвик слишком хороший солдат, его мысль не знает окольных путей. Он наорал на Кошона, когда Жанна подписала отречение и оделась в женское платье - что ты, мол, делаешь, боров, мы ее упустили. А я сразу понял, чего хотят эти крючкотворы. Но Уорвику объяснять не стал - зачем честному солдафону на старости лет учиться делать подлости. Ему обидно за Англию, за армию, за себя и меня - пусть себе искренне считает Жанну ведьмой и ненавидит. Я - другое дело. Я не имею права полагаться на чувства - ни на обиду, ни на сострадание. Не так важно, будет ли Жанна сожжена, важно, чтобы она была обесславлена. Я знал, что мой срок уже назначен, что Бог оставляет мне очень мало времени на эту войну. Победить французов можно было только одним способом - сломив Жанну.
И вот ее сломили - она подписала отречение. Испугалась того, чего испугался бы любой на ее месте. А потом все вышло так, как я и думал: мужская одежда, "впадение в ересь", торжество Кошона. Завтра - казнь. Теперь, решил я, можно спокойно ее помиловать. Теперь, после подписания цидулы, после признания своей неправоты она не страшна. Убив правоту, можно пощадить человека…
И вот поди ж ты.
– Я читал все протоколы, Джоанна. В том числе и последний. Это ведь твои голоса велели тебе снова одеться в мужское платье?
1 2 3 4 5 6