Другой раз она приехала в чужой город к своим знакомым и, когда уже шла по лестнице в их квартиру, заметила, что у них обыск. Возвращаться назад было поздно, тогда она смело позвонила в дверь этажом ниже квартиры знакомых и, войдя со своим чемоданом к незнакомым людям, откровенно объяснила им свое положение.
- Можете выдать меня, если хотите, но я думаю, вы не сделаете этого, - сказала она уверенно.
Они были сильно испуганы и всю ночь не спали, ожидая каждую минуту, что к ним постучат, но не решились выдать ее жандармам, а утром вместе с нею смеялись над ними. Однажды она, переодетая монахиней, ехала в одном вагоне и на одной скамье со шпионом, который выслеживал ее и, хвастаясь своей ловкостью, рассказывал ей, как он это делает. Он был уверен, что она едет с этим поездом в вагоне второго класса, на каждой остановке выходил и, возвращаясь, говорил ей:
- Не видно, - спать легла, должно быть. Тоже и они устают, - жизнь трудная, вроде нашей!
Мать слушала ее рассказы, смеялась и смотрела на нее ласкающими глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными ногами. В ее походке, словах, в самом звуке голоса, хотя и глуховатом, но бодром, во всей ее прямой фигуре было много душевного здоровья, веселой смелости. Ее глаза смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее юной радостью.
- Смотрите, какая славная сосна! - восклицала Софья, указывая матери на дерево. Мать останавливалась и смотрела, - сосна была не выше и не гуще других.
- Хорошее дерево! - усмехаясь, говорила она. И видела, как ветер играет седыми волосами над ухом женщины.
- Жаворонок! - Серые глаза Софьи ласково разгорались, и тело как будто поднималось от земли навстречу музыке, невидимо звеневшей в ясной высоте. Порою она, гибко наклоняясь, срывала полевой цветок и легкими прикосновениями тонких быстрых пальцев любовно гладила дрожащие лепестки. И что-то напевала, тихо и красиво.
Все это подвигало сердце ближе к женщине со светлыми глазами, и мать невольно жалась к ней, стараясь идти в ногу. Но порою в словах Софьи вдруг являлось что-то резкое, оно казалось матери лишним и возбуждало у нее опасливую думу:
«Не понравится она Михаиле-то…»
А через минуту Софья снова говорила просто, душевно, и мать, улыбаясь, заглядывала ей в глаза.
- Какая молодая вы еще! - вздохнув, сказала она.
- О, мне уж тридцать два года! - воскликнула Софья.
Власова улыбнулась.
- Я не про это, - с лица вам можно больше дать. А посмотришь в глаза ваши, послушаешь вас и даже удивляешься, - как будто вы девушка. Жизнь ваша беспокойная и трудная, опасная, а сердце у вас - улыбается.
- Я не чувствую, что мне трудно, и не могу представить жизнь лучше, интереснее этой… Я буду звать вас - Ниловна; Пелагея - это не идет вам.
- Зовите, как хочется! - задумчиво сказала мать. - Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, - сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас - одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
- Мы победим, потому что мы - с рабочим народом! - уверенно и громко сказала Софья. - В нем скрыты все возможности, и с ним - все достижимо! Надо только разбудить его сознание, которому не дают свободы расти…
Речь ее будила в сердце матери сложное чувство - ей почему-то было жалко Софью необидной дружеской жалостью и хотелось слышать от нее другие слова, более простые.
- Кто вас наградит за труды ваши? - спросила она тихо и печально.
Софья ответила с гордостью, как показалось матери:
- Мы уже награждены! Мы нашли для себя жизнь, которая удовлетворяет нас, мы живем всеми силами души - чего еще можно желать?
Мать взглянула на нее и опустила голову, снова подумав: «Не понравится она Михаиле…»
Вдыхая полной грудью сладкий воздух, они шли не быстрой, но спорой походкой, и матери казалось, что она идет на богомолье. Ей вспоминалось детство и та хорошая радость, с которой она, бывало, ходила из села на праздник в дальний монастырь к чудотворной иконе.
Иногда Софья негромко, но красиво пела какие-то новые песни о небе, о любви или вдруг начинала рассказывать стихи о поле и лесах, о Волге, а мать, улыбаясь, слушала и невольно покачивала головой в ритм стиха, поддаваясь музыке его.
В груди у нее было тепло, тихо и задумчиво, точно в маленьком старом саду летним вечером.
5
На третий день пришли к селу; мать спросила мужика, работавшего в поле, где дегтярный завод, и скоро они спустились по крутой лесной тропинке, - корни деревьев лежали на ней, как ступени, - на небольшую круглую поляну, засоренную углем и щепой, залитую дегтем.
- Вот и пришли! - беспокойно оглядываясь, сказала мать. У шалаша из жердей и ветвей, за столом из трех нестроганых досок, положенных на козлы, врытые в землю, сидели, обедая - Рыбин, весь черный, в расстегнутой на груди рубахе, Ефим я еще двое молодых парней. Рыбин первый заметил их и, приложив ладонь к глазам, молча ждал.
- Здравствуйте, братец Михаиле! - крикнула мать еще издали.
Он встал, не торопясь пошел встречу, узнав ее, остановился и, улыбаясь, погладил бороду темной рукой.
- Идем на богомолье! - говорила мать, подходя. - Дай, думаю, зайду, навещу брата! Вот моя подруга, Анной звать…
Гордясь своими выдумками, она искоса взглянула в лицо Софьи, серьезное и строгое.
- Здравствуй! - сказал Рыбин, сумрачно усмехаясь, потряс ее руку, поклонился Софье и продолжал: - Не ври, здесь не город, вранье не требуется! Все - свои люди…
Ефим, сидя за столом, зорко рассматривал странниц и что-то говорил товарищам жужжавшим голосом. Когда женщины подошли к столу, он встал и молча поклонился им, его товарищи сидели неподвижно, как бы не замечая гостей.
- Мы тут живем, как монахи! - сказал Рыбин, легонько ударяя Власову по плечу. - Никто не ходит к нам, хозяина в селе нет, хозяйку в больницу увезли, и я вроде управляющего. Садитесь-ка за стол. Чай, есть хотите? Ефим, достал бы молока!
Не торопясь, Ефим пошел в шалаш, странницы снимали с плеч котомки, один из парней, высокий и худой, встал из-за стола, помогая им, другой, коренастый и лохматый, задумчиво облокотясь на стол, смотрел на них, почесывая голову и тихо мурлыкая песню.
Тяжелый аромат дегтя сливался с душным запахом прелого листа и кружил голову.
- Вот этого звать Яков, - указывая на высокого парня, сказал Рыбин, - а тот - Игнатий. Ну, как сын твой?
- В тюрьме! - вздохнув, сказала мать.
- Опять в тюрьме? - воскликнул Рыбин. - Понравилось ему, однако…
Игнатий перестал петь, Яков взял палку из рук матери и
сказал:
- Садись!..
- А что же вы? Садитесь! - пригласил Рыбин Софью. Она молча села на обрубок дерева, внимательно разглядывая Рыбина.
- Когда взяли? - спросил Рыбин, усаживаясь против матери, и, качнув головой, воскликнул: - Не везет тебе, Ниловна!
- Ничего! - сказала она.
- Ну? Привыкаешь?
- Не привыкаю, а вижу - нельзя без этого!
- Так! - сказал Рыбин. - Ну, рассказывай… Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ - все молчали с минуту, не глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил на груди руки и опустил голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
- Можете выдать меня, если хотите, но я думаю, вы не сделаете этого, - сказала она уверенно.
Они были сильно испуганы и всю ночь не спали, ожидая каждую минуту, что к ним постучат, но не решились выдать ее жандармам, а утром вместе с нею смеялись над ними. Однажды она, переодетая монахиней, ехала в одном вагоне и на одной скамье со шпионом, который выслеживал ее и, хвастаясь своей ловкостью, рассказывал ей, как он это делает. Он был уверен, что она едет с этим поездом в вагоне второго класса, на каждой остановке выходил и, возвращаясь, говорил ей:
- Не видно, - спать легла, должно быть. Тоже и они устают, - жизнь трудная, вроде нашей!
Мать слушала ее рассказы, смеялась и смотрела на нее ласкающими глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными ногами. В ее походке, словах, в самом звуке голоса, хотя и глуховатом, но бодром, во всей ее прямой фигуре было много душевного здоровья, веселой смелости. Ее глаза смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее юной радостью.
- Смотрите, какая славная сосна! - восклицала Софья, указывая матери на дерево. Мать останавливалась и смотрела, - сосна была не выше и не гуще других.
- Хорошее дерево! - усмехаясь, говорила она. И видела, как ветер играет седыми волосами над ухом женщины.
- Жаворонок! - Серые глаза Софьи ласково разгорались, и тело как будто поднималось от земли навстречу музыке, невидимо звеневшей в ясной высоте. Порою она, гибко наклоняясь, срывала полевой цветок и легкими прикосновениями тонких быстрых пальцев любовно гладила дрожащие лепестки. И что-то напевала, тихо и красиво.
Все это подвигало сердце ближе к женщине со светлыми глазами, и мать невольно жалась к ней, стараясь идти в ногу. Но порою в словах Софьи вдруг являлось что-то резкое, оно казалось матери лишним и возбуждало у нее опасливую думу:
«Не понравится она Михаиле-то…»
А через минуту Софья снова говорила просто, душевно, и мать, улыбаясь, заглядывала ей в глаза.
- Какая молодая вы еще! - вздохнув, сказала она.
- О, мне уж тридцать два года! - воскликнула Софья.
Власова улыбнулась.
- Я не про это, - с лица вам можно больше дать. А посмотришь в глаза ваши, послушаешь вас и даже удивляешься, - как будто вы девушка. Жизнь ваша беспокойная и трудная, опасная, а сердце у вас - улыбается.
- Я не чувствую, что мне трудно, и не могу представить жизнь лучше, интереснее этой… Я буду звать вас - Ниловна; Пелагея - это не идет вам.
- Зовите, как хочется! - задумчиво сказала мать. - Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, - сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас - одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
- Мы победим, потому что мы - с рабочим народом! - уверенно и громко сказала Софья. - В нем скрыты все возможности, и с ним - все достижимо! Надо только разбудить его сознание, которому не дают свободы расти…
Речь ее будила в сердце матери сложное чувство - ей почему-то было жалко Софью необидной дружеской жалостью и хотелось слышать от нее другие слова, более простые.
- Кто вас наградит за труды ваши? - спросила она тихо и печально.
Софья ответила с гордостью, как показалось матери:
- Мы уже награждены! Мы нашли для себя жизнь, которая удовлетворяет нас, мы живем всеми силами души - чего еще можно желать?
Мать взглянула на нее и опустила голову, снова подумав: «Не понравится она Михаиле…»
Вдыхая полной грудью сладкий воздух, они шли не быстрой, но спорой походкой, и матери казалось, что она идет на богомолье. Ей вспоминалось детство и та хорошая радость, с которой она, бывало, ходила из села на праздник в дальний монастырь к чудотворной иконе.
Иногда Софья негромко, но красиво пела какие-то новые песни о небе, о любви или вдруг начинала рассказывать стихи о поле и лесах, о Волге, а мать, улыбаясь, слушала и невольно покачивала головой в ритм стиха, поддаваясь музыке его.
В груди у нее было тепло, тихо и задумчиво, точно в маленьком старом саду летним вечером.
5
На третий день пришли к селу; мать спросила мужика, работавшего в поле, где дегтярный завод, и скоро они спустились по крутой лесной тропинке, - корни деревьев лежали на ней, как ступени, - на небольшую круглую поляну, засоренную углем и щепой, залитую дегтем.
- Вот и пришли! - беспокойно оглядываясь, сказала мать. У шалаша из жердей и ветвей, за столом из трех нестроганых досок, положенных на козлы, врытые в землю, сидели, обедая - Рыбин, весь черный, в расстегнутой на груди рубахе, Ефим я еще двое молодых парней. Рыбин первый заметил их и, приложив ладонь к глазам, молча ждал.
- Здравствуйте, братец Михаиле! - крикнула мать еще издали.
Он встал, не торопясь пошел встречу, узнав ее, остановился и, улыбаясь, погладил бороду темной рукой.
- Идем на богомолье! - говорила мать, подходя. - Дай, думаю, зайду, навещу брата! Вот моя подруга, Анной звать…
Гордясь своими выдумками, она искоса взглянула в лицо Софьи, серьезное и строгое.
- Здравствуй! - сказал Рыбин, сумрачно усмехаясь, потряс ее руку, поклонился Софье и продолжал: - Не ври, здесь не город, вранье не требуется! Все - свои люди…
Ефим, сидя за столом, зорко рассматривал странниц и что-то говорил товарищам жужжавшим голосом. Когда женщины подошли к столу, он встал и молча поклонился им, его товарищи сидели неподвижно, как бы не замечая гостей.
- Мы тут живем, как монахи! - сказал Рыбин, легонько ударяя Власову по плечу. - Никто не ходит к нам, хозяина в селе нет, хозяйку в больницу увезли, и я вроде управляющего. Садитесь-ка за стол. Чай, есть хотите? Ефим, достал бы молока!
Не торопясь, Ефим пошел в шалаш, странницы снимали с плеч котомки, один из парней, высокий и худой, встал из-за стола, помогая им, другой, коренастый и лохматый, задумчиво облокотясь на стол, смотрел на них, почесывая голову и тихо мурлыкая песню.
Тяжелый аромат дегтя сливался с душным запахом прелого листа и кружил голову.
- Вот этого звать Яков, - указывая на высокого парня, сказал Рыбин, - а тот - Игнатий. Ну, как сын твой?
- В тюрьме! - вздохнув, сказала мать.
- Опять в тюрьме? - воскликнул Рыбин. - Понравилось ему, однако…
Игнатий перестал петь, Яков взял палку из рук матери и
сказал:
- Садись!..
- А что же вы? Садитесь! - пригласил Рыбин Софью. Она молча села на обрубок дерева, внимательно разглядывая Рыбина.
- Когда взяли? - спросил Рыбин, усаживаясь против матери, и, качнув головой, воскликнул: - Не везет тебе, Ниловна!
- Ничего! - сказала она.
- Ну? Привыкаешь?
- Не привыкаю, а вижу - нельзя без этого!
- Так! - сказал Рыбин. - Ну, рассказывай… Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ - все молчали с минуту, не глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил на груди руки и опустил голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77