Ею теперь опять засыпали эту трубу, чтобы подготовить упор для ожившей третьей колонны. Люк наглухо закрыт. Снаряд готов двинуться в путь.
Все стоят на своих местах: Мареев и Володя – в нижней камере, у дисков вращения, Брусков и Малевская – в верхней камере, у моторов бурового аппарата.
– Алло! Алло! – послышался из шаровой каюты слегка охрипший голос Цейтлина. – Никита! Как дела?
– Ответь, что не могу подойти, – сказал Мареев Володе. – Скажи, что начинается последняя проба. Проси отложить разговор на час.
Володя взлетел по лестнице в каюту и передал Цейтлину слова Мареева.
– Хорошо, Володичка, хорошо, – торопливо согласился Цейтлин. – Я потом подойду.
Вернувшись, Володя застал Мареева у микрофона.
– Ты готов, Михаил? – спросил Мареев.
– Готов, Никита! – последовал ответ. – Можно включать?
– Включай на малый ход. При малейшей заминке – выключай все моторы. Если что-нибудь случится с колоннами, я их выключу сам.
Через минуту гуденье моторов наполнило все помещения снаряда трепетом радости и тревожного ожидания. Послышался скрежет коронки и ножей. Лёгкая, едва заметная, живая дрожь прошла по всему стальному телу снаряда. В одновременном усилии напряглись стальные мускулы трёх колонн давления.
Люди замирали в напряжённом молчании, не сводя глаз с механизмов и приборов.
Лёгкий шорох размельчённой породы послышался за стеной…
"Снаряд идёт!" – радостно подумал Мареев.
Радость длилась не более минуты и – потухла.
Шорох за стеной прекратился. В верхней и нижней камерах четыре сердца сжались и замерли.
Моторы гудели всё ниже и глуше, всё больше и больше увеличивалось их напряжение.
Под возраставшим напором колонн корпус снаряда дрожал всё сильнее и ощутимее.
Испарина покрыла лоб Мареева. С посеревшим лицом он бросился к микрофону.
– В чём дело, Михаил?
– Снаряд не движется с места!
– Как работает буровой аппарат?
– Впустую. Он не забирает твёрдой породы!
– Не слышно движения размельчённой породы?
– Ей нет выхода вниз, Никита!
– Архимедов винт не работает?
– Да, очевидно, так!
Давление колонн становилось угрожающим. Снаряд начало трясти. Всё в нём дрожало, звенело, скрипело.
– Выключи моторы, Михаил!
Воцарилось глухое молчание. Мареев медленно провёл рукой по лбу, потом повернулся к дискам вращения и ослабил их давление на колонны.
Сверху послышались шаги Брускова и Малевской.
Мареев стоял неподвижно, не сводя глаз с носка своей туфли.
– Что ты думаешь об этом новом сюрпризе, Никита? – встревоженно спросил Брусков, спускаясь по пологой лестнице.
Мареев не сразу поднял голову.
– Н-не знаю… – медленно ответил он. – Что-то случилось с архимедовым винтом.
– Что же с ним могло случиться? – спросила Малевская.
Она стояла рядом с Брусковым, обняв Володю за плечи и поправляя свободной рукой перевязку на его щеке.
– Н-не знаю… Надо немедленно обследовать винт киноаппаратами, – сказал Мареев. – Возьми на себя, Нина, верхнюю буровую камеру, я с Володей будем делать это в нижней, а Михаил – в шаровой каюте.
Труднее всего было в нижней камере, где приходилось поднимать настил, отставлять от стены и переносить на середину ящики, мешки, баллоны, связки. Нелегко было и Брускову в шаровой каюте, где через каждые полметра, следуя по виткам винта, нужно было менять дистанцию и регулировать фокусное расстояние киноаппарата.
Едва Мареев с Володей, освободив стены камеры и отрегулировав аппарат, приладили его к стене и начали осматривать сквозь неё тёмную линию винта, из репродуктора послышался тихий голос Малевской:
– Никита!
– Да… слушаю.
– Подымись сюда, ко мне.
– В чём дело?
Малевская помедлила с ответом.
– Тут у меня что-то не ладится.
Мареев поднял брови.
– Иду… Продолжай, Володя, работу. Я сейчас вернусь.
Придерживая плотно прижатый к стене киноаппарат, Малевская стояла на лестнице, почти под самым потолком. У неё побледнело лицо, и широко раскрытые глаза были наполнены смятением и тревогой. Она протянула Марееву жёлтую пластинку киноснимка.
– Посмотри!
Мареев поднял пластинку к свету. С минуту он внимательно рассматривал её. Густые брови сходились всё теснее, знакомо заострились скулы.
На снимке тёмная извилистая линия винта была разделена широкой, зияющей трещиной.
– Всё ясно… – глухо сказал наконец Мареев, опуская пластинку. – Винт сломан…
Малевская вздрогнула и покачнулась. Помолчав, она спросила запинающимся голосом:
– Продолжать… осмотр?
– Не стоит…
Мареев тяжело опустился на стул возле столика и задумался. Малевская с киноаппаратом в руках спускалась по лестнице.
– Что же теперь делать, Никита? – тихо спросила она, остановившись подле Мареева.
– Ждать помощи с поверхности.
– Исправить невозможно?
Мареев отрицательно покачал головой:
– Туда не доберёшься.
Молчание воцарилось в камере.
– Надо сообщить Цейтлину, – глухо сказал Мареев.
Он встал перед Малевской, подняв на неё глубоко запавшие глаза, положил ей руку на плечо.
– Нина… Нас ожидают тяжёлые испытания…
Малевская кивнула головой. У неё дрогнули губы.
Острой, щемящей болью сжалось сердце Мареева.
– Мы их вместе перенесём, Никита…
Мареев слегка пожал Малевской плечо и направился к люку.
В шаровой каюте Брусков стоял на стуле и внимательно глядел в аппарат.
– Можешь не продолжать, Мишук! – сказал Мареев. – Винт сломан на втором витке.
Брусков повернул голову и молча посмотрел на него. Потом, всё так же молча, сошёл со стула и поставил аппарат на стол.
– Та-а-ак! – протянул он. – Начинается последний акт?
Он нервно потёр руки, постоял и направился к люку в нижнюю камеру.
– Не торопись с заключениями, – сказал ему вслед Мареев, подходя к микрофону.
Голова Брускова скрылась в люке.
– Алло! – позвал Мареев, переключив радиоприёмник.
– Я здесь, Никита! – тотчас же ответил голос Цейтлина. – Как дела?
– Дела, Илюша, неважные. Колонны работают прекрасно, но обнаружилась новая неприятность: архимедов винт сломан на втором витке, нижняя часть отделилась совсем…
Из громкоговорителя послышались хриплые, нечленораздельные звуки.
– Что ты говоришь, Илья? – спросил Мареев. – Я не понял.
– Сейчас… Никита… – задыхаясь, говорил Цейтлин. – Сейчас… кашель… сейчас… Ну вот, прошло…
Он помолчал минуту и заговорил ясно, твёрдо и чётко:
– На сколько вы можете растянуть свой запас кислорода?
– Максимум на семь-восемь суток.
– Так вот, слушай, Никита. Уже пятые сутки мы роем к вам шахту.
– Шахту?!
– Да, шахту!
– Илюша, ведь это абсурд!
– В других случаях я тоже так подумал бы. Но здесь дело идёт о вас… о вашей жизни… Ты можешь предложить что-нибудь другое?
Ответа не последовало, и Цейтлин продолжал:
– Проходка идёт теперь по пятнадцати-шестнадцати метров в сутки. Уже пройдено девяносто шесть метров. Я обещаю тебе, что через двадцать пять – двадцать шесть суток мы доберёмся до вас. Хотя бы мне пришлось лопнуть!.. Я прошу тебя, Никитушка… умоляю… дотяни! Растяни! Думай, придумывай, изворачивайся… Может быть, там у вас какие-нибудь резервы: вода, химические материалы… Ниночка! Я особенно тебя прошу… Ты же химичка… Ты же умница…
И все в шаровой каюте, лишившейся телевизора, ярко представили себе, как Цейтлин стоит перед микрофоном и упрашивает их:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Все стоят на своих местах: Мареев и Володя – в нижней камере, у дисков вращения, Брусков и Малевская – в верхней камере, у моторов бурового аппарата.
– Алло! Алло! – послышался из шаровой каюты слегка охрипший голос Цейтлина. – Никита! Как дела?
– Ответь, что не могу подойти, – сказал Мареев Володе. – Скажи, что начинается последняя проба. Проси отложить разговор на час.
Володя взлетел по лестнице в каюту и передал Цейтлину слова Мареева.
– Хорошо, Володичка, хорошо, – торопливо согласился Цейтлин. – Я потом подойду.
Вернувшись, Володя застал Мареева у микрофона.
– Ты готов, Михаил? – спросил Мареев.
– Готов, Никита! – последовал ответ. – Можно включать?
– Включай на малый ход. При малейшей заминке – выключай все моторы. Если что-нибудь случится с колоннами, я их выключу сам.
Через минуту гуденье моторов наполнило все помещения снаряда трепетом радости и тревожного ожидания. Послышался скрежет коронки и ножей. Лёгкая, едва заметная, живая дрожь прошла по всему стальному телу снаряда. В одновременном усилии напряглись стальные мускулы трёх колонн давления.
Люди замирали в напряжённом молчании, не сводя глаз с механизмов и приборов.
Лёгкий шорох размельчённой породы послышался за стеной…
"Снаряд идёт!" – радостно подумал Мареев.
Радость длилась не более минуты и – потухла.
Шорох за стеной прекратился. В верхней и нижней камерах четыре сердца сжались и замерли.
Моторы гудели всё ниже и глуше, всё больше и больше увеличивалось их напряжение.
Под возраставшим напором колонн корпус снаряда дрожал всё сильнее и ощутимее.
Испарина покрыла лоб Мареева. С посеревшим лицом он бросился к микрофону.
– В чём дело, Михаил?
– Снаряд не движется с места!
– Как работает буровой аппарат?
– Впустую. Он не забирает твёрдой породы!
– Не слышно движения размельчённой породы?
– Ей нет выхода вниз, Никита!
– Архимедов винт не работает?
– Да, очевидно, так!
Давление колонн становилось угрожающим. Снаряд начало трясти. Всё в нём дрожало, звенело, скрипело.
– Выключи моторы, Михаил!
Воцарилось глухое молчание. Мареев медленно провёл рукой по лбу, потом повернулся к дискам вращения и ослабил их давление на колонны.
Сверху послышались шаги Брускова и Малевской.
Мареев стоял неподвижно, не сводя глаз с носка своей туфли.
– Что ты думаешь об этом новом сюрпризе, Никита? – встревоженно спросил Брусков, спускаясь по пологой лестнице.
Мареев не сразу поднял голову.
– Н-не знаю… – медленно ответил он. – Что-то случилось с архимедовым винтом.
– Что же с ним могло случиться? – спросила Малевская.
Она стояла рядом с Брусковым, обняв Володю за плечи и поправляя свободной рукой перевязку на его щеке.
– Н-не знаю… Надо немедленно обследовать винт киноаппаратами, – сказал Мареев. – Возьми на себя, Нина, верхнюю буровую камеру, я с Володей будем делать это в нижней, а Михаил – в шаровой каюте.
Труднее всего было в нижней камере, где приходилось поднимать настил, отставлять от стены и переносить на середину ящики, мешки, баллоны, связки. Нелегко было и Брускову в шаровой каюте, где через каждые полметра, следуя по виткам винта, нужно было менять дистанцию и регулировать фокусное расстояние киноаппарата.
Едва Мареев с Володей, освободив стены камеры и отрегулировав аппарат, приладили его к стене и начали осматривать сквозь неё тёмную линию винта, из репродуктора послышался тихий голос Малевской:
– Никита!
– Да… слушаю.
– Подымись сюда, ко мне.
– В чём дело?
Малевская помедлила с ответом.
– Тут у меня что-то не ладится.
Мареев поднял брови.
– Иду… Продолжай, Володя, работу. Я сейчас вернусь.
Придерживая плотно прижатый к стене киноаппарат, Малевская стояла на лестнице, почти под самым потолком. У неё побледнело лицо, и широко раскрытые глаза были наполнены смятением и тревогой. Она протянула Марееву жёлтую пластинку киноснимка.
– Посмотри!
Мареев поднял пластинку к свету. С минуту он внимательно рассматривал её. Густые брови сходились всё теснее, знакомо заострились скулы.
На снимке тёмная извилистая линия винта была разделена широкой, зияющей трещиной.
– Всё ясно… – глухо сказал наконец Мареев, опуская пластинку. – Винт сломан…
Малевская вздрогнула и покачнулась. Помолчав, она спросила запинающимся голосом:
– Продолжать… осмотр?
– Не стоит…
Мареев тяжело опустился на стул возле столика и задумался. Малевская с киноаппаратом в руках спускалась по лестнице.
– Что же теперь делать, Никита? – тихо спросила она, остановившись подле Мареева.
– Ждать помощи с поверхности.
– Исправить невозможно?
Мареев отрицательно покачал головой:
– Туда не доберёшься.
Молчание воцарилось в камере.
– Надо сообщить Цейтлину, – глухо сказал Мареев.
Он встал перед Малевской, подняв на неё глубоко запавшие глаза, положил ей руку на плечо.
– Нина… Нас ожидают тяжёлые испытания…
Малевская кивнула головой. У неё дрогнули губы.
Острой, щемящей болью сжалось сердце Мареева.
– Мы их вместе перенесём, Никита…
Мареев слегка пожал Малевской плечо и направился к люку.
В шаровой каюте Брусков стоял на стуле и внимательно глядел в аппарат.
– Можешь не продолжать, Мишук! – сказал Мареев. – Винт сломан на втором витке.
Брусков повернул голову и молча посмотрел на него. Потом, всё так же молча, сошёл со стула и поставил аппарат на стол.
– Та-а-ак! – протянул он. – Начинается последний акт?
Он нервно потёр руки, постоял и направился к люку в нижнюю камеру.
– Не торопись с заключениями, – сказал ему вслед Мареев, подходя к микрофону.
Голова Брускова скрылась в люке.
– Алло! – позвал Мареев, переключив радиоприёмник.
– Я здесь, Никита! – тотчас же ответил голос Цейтлина. – Как дела?
– Дела, Илюша, неважные. Колонны работают прекрасно, но обнаружилась новая неприятность: архимедов винт сломан на втором витке, нижняя часть отделилась совсем…
Из громкоговорителя послышались хриплые, нечленораздельные звуки.
– Что ты говоришь, Илья? – спросил Мареев. – Я не понял.
– Сейчас… Никита… – задыхаясь, говорил Цейтлин. – Сейчас… кашель… сейчас… Ну вот, прошло…
Он помолчал минуту и заговорил ясно, твёрдо и чётко:
– На сколько вы можете растянуть свой запас кислорода?
– Максимум на семь-восемь суток.
– Так вот, слушай, Никита. Уже пятые сутки мы роем к вам шахту.
– Шахту?!
– Да, шахту!
– Илюша, ведь это абсурд!
– В других случаях я тоже так подумал бы. Но здесь дело идёт о вас… о вашей жизни… Ты можешь предложить что-нибудь другое?
Ответа не последовало, и Цейтлин продолжал:
– Проходка идёт теперь по пятнадцати-шестнадцати метров в сутки. Уже пройдено девяносто шесть метров. Я обещаю тебе, что через двадцать пять – двадцать шесть суток мы доберёмся до вас. Хотя бы мне пришлось лопнуть!.. Я прошу тебя, Никитушка… умоляю… дотяни! Растяни! Думай, придумывай, изворачивайся… Может быть, там у вас какие-нибудь резервы: вода, химические материалы… Ниночка! Я особенно тебя прошу… Ты же химичка… Ты же умница…
И все в шаровой каюте, лишившейся телевизора, ярко представили себе, как Цейтлин стоит перед микрофоном и упрашивает их:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73