.. – говорю. А сам думаю: «А верно, что дальше-то?..»
– Мне-то ладно... – говорит она. – Не криво? Посмотри оттуда.
Я посмотрел и говорю:
– Нормально.
– Ставь стул, – говорит. – Садись.
Я сел. А она снова:
– Так что будет дальше?
Ну тут, честно говоря, я не выдержал! И как рявкнул:
– Я тридцать лет отлетал! Что ты мне прикажешь делать?! Клубникой на рынке торговать?.. Я летать должен! Летать! Я летчик...
– Летчик, летчик... Самый лучший, самый смелый, самый опытный. Что там еще про тебя по праздникам говорят? Не помнишь?
Тут я даже растерялся... Ну надо же такое сморозить!..
– Что я, сам про себя это говорю, что ли?
– Нет. Но раз уж ты «самый смелый», то встань хоть раз и скажи: «Граждане! Может, когда это все и было, а сейчас мне летать уже невмоготу. Спасибо за компанию, извините, если что не так».
– Спятила, дура старая?!
У нее даже вроде бы ноги подкосились. Опустилась она на диван, лицо ладонями потерла и таким усталым голосом говорит:
– Это точно... Я старая дура, а ты у нас самый лучший, самый опытный. Учи свою таблицу, воруй свое счастьице...
И так мне ее жалко стало, что прямо слезы подступили.
Взяла она указку и говорит:
– Закрой правый глаз.
Я прикрыл ладонью глаз и жду, когда она ряд назовет. А она вдруг тихо-тихо говорит:
– Почему-то Миша Маслов мог уйти вовремя. Не учил эту таблицу наизусть...
– Правильно, – говорю. – Миша мог уйти... Ушел. Ушел и умер. А я не хочу уходить. Я не хочу умирать... Слышишь?!
И тут мне уже не ее, а себя жалко стало – просто и не высказать! Сижу как дурак на стуле, глаз рукой прикрыл...
Надежда промолчала, дала мне отдышаться и говорит:
– Я бы на твоем месте без второго пилота вообще не летала бы.
Я встал со стула и твердо, спокойненько ей говорю:
– Не твое дело.
Она подняла голову и так удивленно на меня посмотрела, будто увидела впервые или узнала про меня что-то такое, о чем и подозревать не могла.
– Ах, не мое дело?! Теперь это не мое дело?.. А если в один прекрасный день я окажусь почтенной вдовой на персональной пенсии! Это будет мое дело?! Этого ты хочешь? Этого?..
Меня такое отчаяние взяло:
– Да где я возьму тебе второго пилота?! Где? Соломенцева, что ли, мне просить?..
– Ладно, садись, – махнула рукой Надя.
Я сел.
– Ряд хорошо видишь?
– Ничего... – неуверенно ответил я.
– Какая буква? – Надежда ткнула указкой, кажется, в третий ряд.
– «Ша»...
– Правильно. А эта?
– «Эн»...
– Правильно. Эта?
– Черт... Забыл вроде... – пробормотал я.
– Забыл, забыл! Помнить нужно: третий ряд сверху, четвертая буква справа – «эм»! Понял?
Я повторил про себя несколько, раз расположение буквы «эм» и говорю ей:
– Слушай, Надь... А Соломенцева только на время от полетов отстранили или совсем о машины сняли?
– Не знаю.
– Ладно!.. Давай все сначала, – сказал я и снова прикрыл глаз ладонью.
– Четвертый ряд снизу, пятая буква слева?
«Ах, права моя Надюшка, права!.. Что же дальше будет?..»
– Ты меня слышишь? Четвертый ряд снизу, пятая буква справа.
Я поднял глаза на потолок, представил себе все расположение букв на таблице и вспомнил.
– «Ю», – говорю.
– Правильно...
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
Вот ведь гадость-то! Недавно я поймал себя на том, что любой командный тон, от кого бы он ни исходил, подавляет меня. Вызывает желание оправдаться в чем-то, доказать свою невиновность. А еще противнее, что мне сразу хочется, чтобы человек, который по каким-то причинам командует мною, стал бы со мной, именно со мной, в силу какой-то самому мне неведомой моей исключительности, говорить запросто. Это отвратительно льстит мне, и я начинаю незаметно к нему подлаживаться. Незаметно для него и до отвращения заметно для самого себя. Однако если он не полный болван, то подозреваю, что и для него заметно. Тогда совсем худо.
Но в таком состоянии я пребываю до определенного момента. Точнее, до неопределенного момента. Вдруг мне становится на все наплевать, и я стихийно начинаю сопротивляться этому человеку и его попытке говорить со мной командным тоном. Происходит просто извержение бешеной, абсолютно не направленной ярости, никого не пугающей, а только раздражающей людей против меня.
Со мной так бывало и в школе, и в летном училище. Один раз случилось уже здесь, в эскадрилье. И вот что самое удивительное! Чем строже меня потом наказывали, тем большее я получал удовольствие. Я потом буквально наслаждался собственным страданием. Аномалия какая-то!
Последнее время со мной такое стало происходить, все реже и реже. Но сегодня, в порту, я был просто убежден, что это произойдет.
Я вообще-то не очень люблю Селезнева. Эта его постоянная ироническая манерочка разговаривать, это брызжущее из него благополучие, успокоенность, его убежденность в том, что «достиг он высшей власти», – меня просто тошнит от этого! Тоже мне «высшая власть»!.. В тридцать девять – командир отдельной зачуханной эскадрильи, который сам ишачит на «Ан-2» за какие-то три сотни рэ в месяц, и весь район его полетов не превышает двухсот километров в радиусе... Да если бы я только мог себе представить, что со мной произойдет то же самое, я бы удавился! А он ничего... Он всем доволен. Все у него замечательно! Апогей карьеры...
И поэтому я был просто убежден, что сегодня сорвусь. Я еще когда заруливал и видел его, спешащего к моему «Яку», подумал о том, что, если он попробует на меня крикнуть или попытается заговорить со мной в своей обычной манере, я ему все скажу!.. Да, я виноват! Я нарушил. Я взял на борт человека. Пусть я даже обманул!.. Хотя это как раз можно расценить как шутку. Но я требую, чтобы не попирали мое достоинство! То, что мне двадцать один год, это не недостаток, а преимущество. Вот увидите, кем я буду в тридцать пять! На чем я буду летать и куда буду летать – увидите!
Но то, что произошло, когда я оказался лицом к лицу с Селезневым, меня потрясло. Может быть, это все не так, но мне показалось, что передо мной стоит глубоко обиженный и оскорбленный мною человек. Он молча постоял передо мной, а потом повернулся и пошел.
И тогда мне захотелось броситься ему вслед и умолять простить меня и поверить в то, что я больше никогда так не буду поступать... И что я совсем не хотел принести ему столько горя, сколько увидел сегодня в его глазах...
Но я поступил как подонок. Я даже с места не сдвинулся. Наверное, мое состояние передалось этой девчонке, Лене. Потому что я будто во сне услышал, как она сказала:
– ... Ох черт!.. Напрасно мы все это...
... Я вспомнил об этом, сидя в маленьком пригостиничном ресторанчике нашего добрынинского Дома колхозника. Я сидел один в самом дальнем углу. Передо мной стояли нетронутая котлетина и две пустые пивные бутылки.
На крохотной эстрадочке четыре юных «битлза» в оранжевых пиджачках грустно и плохо играли «У незнакомого поселка, на безымянной высоте...».
Но мне было наплевать и на «битлзов», и на все на свете. И не было для меня сейчас ничего, кроме этой мелодии и собственного отчаяния.
«Ох черт... Напрасно мы все это...»
Это самая удивительная девчонка в моей жизни... Ее нет, а в кармане у меня лежит только ее московский адрес и телефон. А собственно говоря, на кой черт я ей теперь нужен?..
«Напрасно мы все это...»
Мимо меня проплыла полная молодая официантка с очень добрым лицом. Я ее уже целый год знаю. Только не помню, как ее зовут. Я всегда стараюсь сесть к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Мне-то ладно... – говорит она. – Не криво? Посмотри оттуда.
Я посмотрел и говорю:
– Нормально.
– Ставь стул, – говорит. – Садись.
Я сел. А она снова:
– Так что будет дальше?
Ну тут, честно говоря, я не выдержал! И как рявкнул:
– Я тридцать лет отлетал! Что ты мне прикажешь делать?! Клубникой на рынке торговать?.. Я летать должен! Летать! Я летчик...
– Летчик, летчик... Самый лучший, самый смелый, самый опытный. Что там еще про тебя по праздникам говорят? Не помнишь?
Тут я даже растерялся... Ну надо же такое сморозить!..
– Что я, сам про себя это говорю, что ли?
– Нет. Но раз уж ты «самый смелый», то встань хоть раз и скажи: «Граждане! Может, когда это все и было, а сейчас мне летать уже невмоготу. Спасибо за компанию, извините, если что не так».
– Спятила, дура старая?!
У нее даже вроде бы ноги подкосились. Опустилась она на диван, лицо ладонями потерла и таким усталым голосом говорит:
– Это точно... Я старая дура, а ты у нас самый лучший, самый опытный. Учи свою таблицу, воруй свое счастьице...
И так мне ее жалко стало, что прямо слезы подступили.
Взяла она указку и говорит:
– Закрой правый глаз.
Я прикрыл ладонью глаз и жду, когда она ряд назовет. А она вдруг тихо-тихо говорит:
– Почему-то Миша Маслов мог уйти вовремя. Не учил эту таблицу наизусть...
– Правильно, – говорю. – Миша мог уйти... Ушел. Ушел и умер. А я не хочу уходить. Я не хочу умирать... Слышишь?!
И тут мне уже не ее, а себя жалко стало – просто и не высказать! Сижу как дурак на стуле, глаз рукой прикрыл...
Надежда промолчала, дала мне отдышаться и говорит:
– Я бы на твоем месте без второго пилота вообще не летала бы.
Я встал со стула и твердо, спокойненько ей говорю:
– Не твое дело.
Она подняла голову и так удивленно на меня посмотрела, будто увидела впервые или узнала про меня что-то такое, о чем и подозревать не могла.
– Ах, не мое дело?! Теперь это не мое дело?.. А если в один прекрасный день я окажусь почтенной вдовой на персональной пенсии! Это будет мое дело?! Этого ты хочешь? Этого?..
Меня такое отчаяние взяло:
– Да где я возьму тебе второго пилота?! Где? Соломенцева, что ли, мне просить?..
– Ладно, садись, – махнула рукой Надя.
Я сел.
– Ряд хорошо видишь?
– Ничего... – неуверенно ответил я.
– Какая буква? – Надежда ткнула указкой, кажется, в третий ряд.
– «Ша»...
– Правильно. А эта?
– «Эн»...
– Правильно. Эта?
– Черт... Забыл вроде... – пробормотал я.
– Забыл, забыл! Помнить нужно: третий ряд сверху, четвертая буква справа – «эм»! Понял?
Я повторил про себя несколько, раз расположение буквы «эм» и говорю ей:
– Слушай, Надь... А Соломенцева только на время от полетов отстранили или совсем о машины сняли?
– Не знаю.
– Ладно!.. Давай все сначала, – сказал я и снова прикрыл глаз ладонью.
– Четвертый ряд снизу, пятая буква слева?
«Ах, права моя Надюшка, права!.. Что же дальше будет?..»
– Ты меня слышишь? Четвертый ряд снизу, пятая буква справа.
Я поднял глаза на потолок, представил себе все расположение букв на таблице и вспомнил.
– «Ю», – говорю.
– Правильно...
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
Вот ведь гадость-то! Недавно я поймал себя на том, что любой командный тон, от кого бы он ни исходил, подавляет меня. Вызывает желание оправдаться в чем-то, доказать свою невиновность. А еще противнее, что мне сразу хочется, чтобы человек, который по каким-то причинам командует мною, стал бы со мной, именно со мной, в силу какой-то самому мне неведомой моей исключительности, говорить запросто. Это отвратительно льстит мне, и я начинаю незаметно к нему подлаживаться. Незаметно для него и до отвращения заметно для самого себя. Однако если он не полный болван, то подозреваю, что и для него заметно. Тогда совсем худо.
Но в таком состоянии я пребываю до определенного момента. Точнее, до неопределенного момента. Вдруг мне становится на все наплевать, и я стихийно начинаю сопротивляться этому человеку и его попытке говорить со мной командным тоном. Происходит просто извержение бешеной, абсолютно не направленной ярости, никого не пугающей, а только раздражающей людей против меня.
Со мной так бывало и в школе, и в летном училище. Один раз случилось уже здесь, в эскадрилье. И вот что самое удивительное! Чем строже меня потом наказывали, тем большее я получал удовольствие. Я потом буквально наслаждался собственным страданием. Аномалия какая-то!
Последнее время со мной такое стало происходить, все реже и реже. Но сегодня, в порту, я был просто убежден, что это произойдет.
Я вообще-то не очень люблю Селезнева. Эта его постоянная ироническая манерочка разговаривать, это брызжущее из него благополучие, успокоенность, его убежденность в том, что «достиг он высшей власти», – меня просто тошнит от этого! Тоже мне «высшая власть»!.. В тридцать девять – командир отдельной зачуханной эскадрильи, который сам ишачит на «Ан-2» за какие-то три сотни рэ в месяц, и весь район его полетов не превышает двухсот километров в радиусе... Да если бы я только мог себе представить, что со мной произойдет то же самое, я бы удавился! А он ничего... Он всем доволен. Все у него замечательно! Апогей карьеры...
И поэтому я был просто убежден, что сегодня сорвусь. Я еще когда заруливал и видел его, спешащего к моему «Яку», подумал о том, что, если он попробует на меня крикнуть или попытается заговорить со мной в своей обычной манере, я ему все скажу!.. Да, я виноват! Я нарушил. Я взял на борт человека. Пусть я даже обманул!.. Хотя это как раз можно расценить как шутку. Но я требую, чтобы не попирали мое достоинство! То, что мне двадцать один год, это не недостаток, а преимущество. Вот увидите, кем я буду в тридцать пять! На чем я буду летать и куда буду летать – увидите!
Но то, что произошло, когда я оказался лицом к лицу с Селезневым, меня потрясло. Может быть, это все не так, но мне показалось, что передо мной стоит глубоко обиженный и оскорбленный мною человек. Он молча постоял передо мной, а потом повернулся и пошел.
И тогда мне захотелось броситься ему вслед и умолять простить меня и поверить в то, что я больше никогда так не буду поступать... И что я совсем не хотел принести ему столько горя, сколько увидел сегодня в его глазах...
Но я поступил как подонок. Я даже с места не сдвинулся. Наверное, мое состояние передалось этой девчонке, Лене. Потому что я будто во сне услышал, как она сказала:
– ... Ох черт!.. Напрасно мы все это...
... Я вспомнил об этом, сидя в маленьком пригостиничном ресторанчике нашего добрынинского Дома колхозника. Я сидел один в самом дальнем углу. Передо мной стояли нетронутая котлетина и две пустые пивные бутылки.
На крохотной эстрадочке четыре юных «битлза» в оранжевых пиджачках грустно и плохо играли «У незнакомого поселка, на безымянной высоте...».
Но мне было наплевать и на «битлзов», и на все на свете. И не было для меня сейчас ничего, кроме этой мелодии и собственного отчаяния.
«Ох черт... Напрасно мы все это...»
Это самая удивительная девчонка в моей жизни... Ее нет, а в кармане у меня лежит только ее московский адрес и телефон. А собственно говоря, на кой черт я ей теперь нужен?..
«Напрасно мы все это...»
Мимо меня проплыла полная молодая официантка с очень добрым лицом. Я ее уже целый год знаю. Только не помню, как ее зовут. Я всегда стараюсь сесть к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36