Какие-то сухие, схематичные стишки. Не стоит говорить о том, что они не будут жить: они рождаются мертвыми».
Можно бы, конечно, уточнить, что речь должна идти не только о «полноте» чувства, которое являет собой жизненную почву поэзии, а не поэзию как таковую. И Николай Рубцов, надо думать, имел в виду полноту собственно художественной энергии, осуществляющейся уже не в духовной жизни автора, но в поэтическом слове и ритме. Эта энергия, так захватывающая нас в зрелом творчестве поэта, ощущается подчас и в его ранних, «флотских» стихах.
Четыре года на флоте, которые в глазах многих юношей предстают как годы тяжких испытаний, Николай Рубцов, человек труднейшей судьбы, воспринимал совсем по-иному. Его сослуживец, офицер, а впоследствии писатель Борис Романов писал в своих воспоминаниях о поэте: «Время службы на флоте было для него самым благополучным — в бытовом отношении — за всю-то его несладкую жизнь». Другой сослуживец Рубцова, также нашедший позднее свой путь в литературе, Валентин Сафонов, вспоминал, как накануне конца службы поэт сказал с грустью: «Четыре года старшина голову ломал, как меня одеть-обуть и накормить. Теперь самому ломать придется…»
Правда, первые годы после завершения флотской службы были относительно благополучными. 2 июля 1960 года Николай Рубцов сообщал Валентину Сафонову: «Работать устроился на хороший завод175, где, сам знаешь, меньше семисот рублей176 никто не получает. С получки особенно хорошо: хожу в театры и в кино, жру пирожное и мороженое и шляюсь по городу, отнюдь не качаясь от голода».
Работал Николай Рубцов сначала кочегаром, потом шихтовщиком, жил в общежитии, учился в школе рабочей молодежи. Нашел он здесь и товарищей по стихам — стал посещать литературное объединение при заводской газете «Кировец», а позднее познакомился со многими молодыми поэтами Ленинграда, в частности с Глебом Горбовским. Печатался в «Кировце», в сборнике литераторов-рабочих «Первая плавка», в ленинградских газетах. Выступал на литературных вечерах, и подчас с немалым успехом.
Ленинградские годы (конец 1959-1962) были для Николая Рубцова периодом сложных и многообразных творческих исканий. Многие написанные тогда стихи совсем не похожи на зрелую его поэзию; это стихи, насквозь пропитанные иронией, или, напротив, предельно драматичные, даже мелодраматичные; стихи чисто «экспериментального» характера, а рядом с ними, как ни странно, стихи упрощенной, расхожей манеры, близкой к каким-нибудь популярным песенкам того времени.
Но эта разностильность только на первый взгляд может показаться проявлением слабости; в действительности она свидетельствует об открытости поэтического сознания, о его свободе и естественности. В поисках своего собственного пути в поэзии Николай Рубцов был смелым, дерзким, безоглядным. Он прошел через всевозможные искусы и пристрастия (в том числе и через модное тогда поветрие стихотворной «эстрадности») и в конце концов поистине завоевал и выстрадал свою поэтическую дорогу.
Это произошло уже в Москве, куда он приехал в 1962 году. Кстати сказать, в том же году он после долгой, одиннадцатилетней разлуки побывал в своем родном Никольском, что, несомненно, имело для него громадное значение.
В моей памяти Николай Рубцов неразрывно связан со своего рода поэтическим кружком, в который он вошел в 1962 году, вскоре после приезда в Москву, в Литературный институт. К кружку этому так или иначе принадлежали Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Владимир Соколов и ряд более молодых поэтов — Эдуард Балашов, Борис Примеров, Александр Черевченко, Игорь Шкляревский и другие.
Нельзя не подчеркнуть, что речь идет именно о кружке , а не о том, что называют литературной школой, течением и т. п. Правда, позднее, к концу 60-х годов, на основе именно этого кружка действительно сложилось уже собственно литературное явление, которое получило в критике название или, вернее, прозвание — «тихая лирика». Более того, течение это вместе с глубоко родственной ему и тесно связанной с ним школой прозаиков, прозванных тогдашней критикой «деревенщиками», определило целый этап в развитии отечественной литературы.
Но все это выявилось позднее. В те же годы, когда Николай Рубцов непосредственно жил в Москве, близкие ему поэты, в сущности, не играли сколько-нибудь значительной роли в литературной жизни как таковой. Их вдохновляла и объединяла твердая вера в истинность избранного ими творческого пути, и они в той или иной мере удовлетворялись признанием «внутри» своего кружка.
Я вовсе не хочу сказать, что эти поэты — и в их числе Николай Рубцов — были вообще равнодушны к широкому успеху, известности, славе. Почти все они были молоды, молоды в прямом смысле слова (это нужно оговорить, ибо сплошь и рядом называют «молодыми» стихотворцев, чей возраст недалек от сорокалетия), и не могли не пленяться ореолом популярности. Но они сумели утвердить в себе убеждение, что в судьбе поэта есть ценности, которые выше и важнее этого.
Владимир Соколов писал тогда в обращенном к Анатолию Передрееву стихотворении, что ему «пришкольной не надобно славы», что он хочет просто жить, «зная дело, сжимая перо», а Передреев отвечал ему:
Да шумят тебе листья и травы,
Да хранят тебя Пушкин и Блок,
И не надо другой тебе славы,
Ты и с этой не столь одинок.
Этот стихотворный диалог несколькими годами позднее получил широкую известность и даже стал предметом острых дискуссий…
Не исключено, что читатель может усомниться — надо ли говорить о судьбе других поэтов в статье о Николае Рубцове? Но я убежден, что это необходимо. Большой поэт обычно окончательно формируется в определенной творческой среде. К тому же все, что говорится здесь о других поэтах, имеет самое прямое отношение к судьбе Николая Рубцова.
К моменту приезда в Москву он уже вкусил толику если не славы, то, во всяком случае, эстрадного успеха. Об этом свидетельствуют литераторы, знавшие поэта по его «питерским» годам (конец пятидесятых — начало шестидесятых годов), в частности Борис Тайгин, который вспоминает о выступлении Николая Рубцова в зале Ленинградского Дома писателей в январе 1962 года: «Каждый прочитанный стих непременно сопровождался шумными аплодисментами, смехом, выкриками с мест: „Во дает!“, „Читай еще, парень!“ и тому подобным. Ему долго не давали уйти со сцены…»
Но, повторяю, поэты, в круг которых Николай Рубцов вошел в Москве, ставили перед собой совсем иные цели. Они отнюдь не жаждали, чтобы их стихи вызывали ту реакцию, которая выражается в вопле «Во дает!» — им это было не только чуждо, но и отвратительно. Помню, как еще в самом начале 1961 года один из них выступал перед студентами вместе с будущим героем «эстрады» (в то время его «карьера» только начиналась), который обрушил на слушателей набор эффектных метафор и словечек, усиливая их воздействие истерической интонацией и полублатным выговором. Из зала в ответ неслось нечто вроде «Во дает!», а на лице одного из будущих друзей Николая Рубцова невольно нарастало выражение глубокого отвращения.
Но дело было, конечно, вовсе не в самом по себе отталкивании от «эстрады», а в том, что оно определялось основательной позитивной программой.
Поэтический кружок, в который в 1962 году вошел Николай Рубцов, имел, несомненно, первостепенное значение в его творческой судьбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
Можно бы, конечно, уточнить, что речь должна идти не только о «полноте» чувства, которое являет собой жизненную почву поэзии, а не поэзию как таковую. И Николай Рубцов, надо думать, имел в виду полноту собственно художественной энергии, осуществляющейся уже не в духовной жизни автора, но в поэтическом слове и ритме. Эта энергия, так захватывающая нас в зрелом творчестве поэта, ощущается подчас и в его ранних, «флотских» стихах.
Четыре года на флоте, которые в глазах многих юношей предстают как годы тяжких испытаний, Николай Рубцов, человек труднейшей судьбы, воспринимал совсем по-иному. Его сослуживец, офицер, а впоследствии писатель Борис Романов писал в своих воспоминаниях о поэте: «Время службы на флоте было для него самым благополучным — в бытовом отношении — за всю-то его несладкую жизнь». Другой сослуживец Рубцова, также нашедший позднее свой путь в литературе, Валентин Сафонов, вспоминал, как накануне конца службы поэт сказал с грустью: «Четыре года старшина голову ломал, как меня одеть-обуть и накормить. Теперь самому ломать придется…»
Правда, первые годы после завершения флотской службы были относительно благополучными. 2 июля 1960 года Николай Рубцов сообщал Валентину Сафонову: «Работать устроился на хороший завод175, где, сам знаешь, меньше семисот рублей176 никто не получает. С получки особенно хорошо: хожу в театры и в кино, жру пирожное и мороженое и шляюсь по городу, отнюдь не качаясь от голода».
Работал Николай Рубцов сначала кочегаром, потом шихтовщиком, жил в общежитии, учился в школе рабочей молодежи. Нашел он здесь и товарищей по стихам — стал посещать литературное объединение при заводской газете «Кировец», а позднее познакомился со многими молодыми поэтами Ленинграда, в частности с Глебом Горбовским. Печатался в «Кировце», в сборнике литераторов-рабочих «Первая плавка», в ленинградских газетах. Выступал на литературных вечерах, и подчас с немалым успехом.
Ленинградские годы (конец 1959-1962) были для Николая Рубцова периодом сложных и многообразных творческих исканий. Многие написанные тогда стихи совсем не похожи на зрелую его поэзию; это стихи, насквозь пропитанные иронией, или, напротив, предельно драматичные, даже мелодраматичные; стихи чисто «экспериментального» характера, а рядом с ними, как ни странно, стихи упрощенной, расхожей манеры, близкой к каким-нибудь популярным песенкам того времени.
Но эта разностильность только на первый взгляд может показаться проявлением слабости; в действительности она свидетельствует об открытости поэтического сознания, о его свободе и естественности. В поисках своего собственного пути в поэзии Николай Рубцов был смелым, дерзким, безоглядным. Он прошел через всевозможные искусы и пристрастия (в том числе и через модное тогда поветрие стихотворной «эстрадности») и в конце концов поистине завоевал и выстрадал свою поэтическую дорогу.
Это произошло уже в Москве, куда он приехал в 1962 году. Кстати сказать, в том же году он после долгой, одиннадцатилетней разлуки побывал в своем родном Никольском, что, несомненно, имело для него громадное значение.
В моей памяти Николай Рубцов неразрывно связан со своего рода поэтическим кружком, в который он вошел в 1962 году, вскоре после приезда в Москву, в Литературный институт. К кружку этому так или иначе принадлежали Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Владимир Соколов и ряд более молодых поэтов — Эдуард Балашов, Борис Примеров, Александр Черевченко, Игорь Шкляревский и другие.
Нельзя не подчеркнуть, что речь идет именно о кружке , а не о том, что называют литературной школой, течением и т. п. Правда, позднее, к концу 60-х годов, на основе именно этого кружка действительно сложилось уже собственно литературное явление, которое получило в критике название или, вернее, прозвание — «тихая лирика». Более того, течение это вместе с глубоко родственной ему и тесно связанной с ним школой прозаиков, прозванных тогдашней критикой «деревенщиками», определило целый этап в развитии отечественной литературы.
Но все это выявилось позднее. В те же годы, когда Николай Рубцов непосредственно жил в Москве, близкие ему поэты, в сущности, не играли сколько-нибудь значительной роли в литературной жизни как таковой. Их вдохновляла и объединяла твердая вера в истинность избранного ими творческого пути, и они в той или иной мере удовлетворялись признанием «внутри» своего кружка.
Я вовсе не хочу сказать, что эти поэты — и в их числе Николай Рубцов — были вообще равнодушны к широкому успеху, известности, славе. Почти все они были молоды, молоды в прямом смысле слова (это нужно оговорить, ибо сплошь и рядом называют «молодыми» стихотворцев, чей возраст недалек от сорокалетия), и не могли не пленяться ореолом популярности. Но они сумели утвердить в себе убеждение, что в судьбе поэта есть ценности, которые выше и важнее этого.
Владимир Соколов писал тогда в обращенном к Анатолию Передрееву стихотворении, что ему «пришкольной не надобно славы», что он хочет просто жить, «зная дело, сжимая перо», а Передреев отвечал ему:
Да шумят тебе листья и травы,
Да хранят тебя Пушкин и Блок,
И не надо другой тебе славы,
Ты и с этой не столь одинок.
Этот стихотворный диалог несколькими годами позднее получил широкую известность и даже стал предметом острых дискуссий…
Не исключено, что читатель может усомниться — надо ли говорить о судьбе других поэтов в статье о Николае Рубцове? Но я убежден, что это необходимо. Большой поэт обычно окончательно формируется в определенной творческой среде. К тому же все, что говорится здесь о других поэтах, имеет самое прямое отношение к судьбе Николая Рубцова.
К моменту приезда в Москву он уже вкусил толику если не славы, то, во всяком случае, эстрадного успеха. Об этом свидетельствуют литераторы, знавшие поэта по его «питерским» годам (конец пятидесятых — начало шестидесятых годов), в частности Борис Тайгин, который вспоминает о выступлении Николая Рубцова в зале Ленинградского Дома писателей в январе 1962 года: «Каждый прочитанный стих непременно сопровождался шумными аплодисментами, смехом, выкриками с мест: „Во дает!“, „Читай еще, парень!“ и тому подобным. Ему долго не давали уйти со сцены…»
Но, повторяю, поэты, в круг которых Николай Рубцов вошел в Москве, ставили перед собой совсем иные цели. Они отнюдь не жаждали, чтобы их стихи вызывали ту реакцию, которая выражается в вопле «Во дает!» — им это было не только чуждо, но и отвратительно. Помню, как еще в самом начале 1961 года один из них выступал перед студентами вместе с будущим героем «эстрады» (в то время его «карьера» только начиналась), который обрушил на слушателей набор эффектных метафор и словечек, усиливая их воздействие истерической интонацией и полублатным выговором. Из зала в ответ неслось нечто вроде «Во дает!», а на лице одного из будущих друзей Николая Рубцова невольно нарастало выражение глубокого отвращения.
Но дело было, конечно, вовсе не в самом по себе отталкивании от «эстрады», а в том, что оно определялось основательной позитивной программой.
Поэтический кружок, в который в 1962 году вошел Николай Рубцов, имел, несомненно, первостепенное значение в его творческой судьбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165