– Позвольте, – сказал он, – но многие русские действительно ожесточенно сражались на немецкой стороне, против нас.
– С этими «хиви», как их называли немцы, Власов не имел никаких отношений, – ответил Малышкин. – И они никогда не были ему подчинены. А если они хорошо дрались, то лишь потому, что русские всегда были хорошими солдатами.
– Вы утверждаете, что их заставили воевать против американцев. Хорошо. Но против Сталина они шли драться добровольно. А Сталин и русские, в конце концов, наши союзники.
– Мы – ваши союзники, генерал Пэтч, а не те. Мы ведь те же русские. Власов – один из тех русских генералов и героев Красной армии, что защитили Москву от немецкого наступления и нанесли немцам их первое тяжелое поражение. Мы БСС – русские и бывшие красноармейцы. Но мы встали на сторону свободы. А что означает свобода, вы, генерал Пэтч, как американец, знаете много лучше, чем я.
Малышкин говорил убедительно и страстно. По выражению его лица и по его жестикуляции видно было, насколько сильно он переживал трагическую судьбу своего народа и своих солдат. То, что я пишу, – лишь бледное отражение его страстной речи. Перевод полковника Артамонова на английский был превосходен; видно было, что он внутренне сочувствовал Малышкину. Пэтча тоже явно захватило.
– Продолжайте, пожалуйста, продолжайте, – подбодрил он Малышкина, когда тот остановился.
(Надо думать, что у Пэтча были и более срочные дела, чем слушать Малышкина.)
Малышкин обратился к прошлому. Он рассказал о большевистском перевороте 1917 года в Петрограде о разгоне Учредительного Собрания меньшинством – большевиками, о гражданской войне, в которой англичане, французы и американцы поддерживали белые армии против большевистских узурпаторов, о восстании кронштадтских матросов, об ужасах коллективизации, и заключил словами:
– Ваши соотечественники уже были, значит, однажды союзниками русских антибольшевиков, генерал! То есть – нашими союзниками! А теперь мы вас просим не о военной поддержке, а всего лишь о праве убежища. Америка же – оплот свободы!
Пэтч подумал и сказал:
– К сожалению, проблема эта совершенно вне моей компетенции как армейского генерала. Но я обещаю вам тотчас же направить вашу просьбу генералу Эйзенхауэру. Я охотно постараюсь сделать всё, что смогу! Благодарю вас.
Когда мы простились с Пэтчем, я смог еще коротко поговорить с Артамоновым. Видно, он занимал в штабе Пэтча такое же, примерно, положение, как я в свое время у Бока. Очень сжато я обрисовал свои тогдашние и нынешние задачи и просил Артамонова выступить перед американцами в пользу своих русских земляков, как я делал это раньше перед немцами. Очевидно, по служебным мотивам, он не имел права ответить мне на это. Он упомянул лишь, что учился в Пажеском корпусе в Петербурге и сказал, что попытается сделать всё от него зависящее. Но вдруг мною овладел страх: а что, если Артамонов вовсе не американский полковник, а советский наблюдатель. Я назвал имя одного знакомого мне пажа, который мог бы быть его однолеткой. Артамонов его не знал. Мое недоверие росло. Язык Артамонова, его манера держать себя и весь облик говорили за то, что он не лгал. Но страх мой не исчез.
Лишь летом 1967 года я смог мысленно попросить у него прощения, когда узнал, что он отыскал и посетил в Германии своих немецко-балтийских родственников.
Когда на следующий день меня вели через залу, я был свидетелем, как два американских офицера кричали на седого господина. Тот стоял с достоинством и говорил американцам категорическим тоном, что не будет отвечать на поставленный ему вопрос и что они должны запомнить это раз и навсегда.
Американцы орали и угрожали. Но старик сохранял спокойствие барина. Сопровождавший меня сказал, когда мы прошли мимо, что это адмирал Хорти, бывший регент Венгерского королевства.
Находясь под впечатлением этого, мы особенно оценили рыцарское отношение генерала Пэтча, когда он принял нас во второй раз. Он сообщил нам, что, поскольку наше дело – политическое, генерал Эйзенхауэр должен запросить Вашингтон. Это, конечно, займет время; нельзя сказать, когда придет решение. Поэтому его предложение: никакого дальнейшего бессмысленного кровопролития. («Это означает, – подумал я, – что здесь, на Западе, жизнь человеческая еще чего-то стоит».) Русские дивизии должны тотчас же сложить оружие. Пэтч добавил, что с ними будут обращаться, как с немецкими военнопленными.
Я сразу насторожился:
– Значит ли это, господин генерал, что с русскими будут обращаться по правилам, установленным Женевской конвенцией?
– Почему этот вопрос? – лаконично бросил Пэтч.
– Потому что я после первой мировой войны работал при делегации Международного Комитета Красного Креста в Женеве, потому что Гитлер игнорировал при походе на восток Женевскую конвенцию и потому что я знаю, что это означает.
– Я могу лишь повторить и подчеркнуть, – медленно сказал генерал, – по действующим для немецких военнопленных правилам.
Что это значило? Не имел он права говорить яснее? Может быть, американцы также решили игнорировать положения ими принятой Женевской конвенции? Но тогда это означало отказ от права убежища, а может быть, и выдачу добровольцев Советам. Я содрогнулся.
Такова, значит, расплата за то, что Гитлер нарушил Женевскую конвенцию!
Я сказал это Малышкину, а потом изложил Пэтчу открыто свои соображения. Артамонов молчал.
Пэтч после этого неожиданно протянул Малышкину руку:
– Как генерал американской армии я сожалею, генерал, что это всё, что я могу сказать вам. От себя лично я добавлю, что делать это мне весьма не по душе. Я понимаю вашу точку зрения и хотел бы заверить вас в моем личном глубоком уважении. Но и вы должны меня понять: я – солдат.
(Так, или почти так, сказал Пэтч крайне удрученному русскому генералу.)
Мы считали себя парламентерами и потому рассчитывали, что нас перебросят обратно через фронт, к Власову, по поручению которого мы здесь находились.
– Как только фронтовая обстановка позволит, вас доставят к вашему штабу, – сказал Пэтч через Артамонова при прощании. Артамонов также высказал нам свои добрые пожелания. Шел день за днем. Но время как бы остановилось.
Устроены мы были хорошо, и отношение было вежливым. Никаких новостей из внешнего мира мы не получали.
Наступило 8 мая. Какой-то майор сообщил нам, что Германия капитулировала и что мы теперь не парламентёры, а военнопленные.
Через несколько дней нас доставили в лагерь для военнопленных в Аугсбурге. Отношение со стороны конвоя было жесткое, но корректное. Рабочий поселок на окраине города был очищен от жителей и превращен в приемный лагерь. То же делали нацисты в Польше и в России, с той лишь разницей, что американцы явно не собирались держать нас здесь долго.
Малышкин и еще несколько русских офицеров были помещены в двухкомнатной квартире.
Питание было хорошее. Перед домом стояла стража – коричневые пуэрториканцы, простые и дружелюбные парни. В закутке для метел мы нашли около сорока неотделанных черенков. Один из русских офицеров умел выжигать по дереву. Черенки тотчас же пустили на изготовление деревянных украшений и продукцию эту меняли у пуэрториканцев на сигареты. Особенно ценились палки с выжженными свастиками.
По утрам была общая прогулка на большом лугу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72