Правда, Цшоке тоже был пьян и тоже щеголял вольнодумством. На что Штольберг (даже сейчас, вспоминая это, несмотря на ужас своего положения, он улыбнулся) ответствовал: «На словах ты либеральничаешь, а на деле сукин сын. Знаешь, Вилли, на кого ты похож? На того обывателя, который тайно посещает бардак, а уверяет, что в это время был в церкви».
Но тут безжалостная память подбросила Штольбергу еще один его вчерашний ляп, да такой, что его сейчас бросило в дрожь: «Мы преступили заповедь «не сотвори себе кумира». Мы заглушили в себе дух критицизма. Мы героизировали этого человека. Он занимает слишком большое место в нашей частной жизни…» После операции «Валькирия», как называли заговорщики июльское покушение на Гитлера, даже тень намека на критическое отношение к нему каралась смертью, притом мучительной. «Оперативно сработал Цшоке, – продолжал Штольберг ворочать в голове вчерашний вечер. – Да еще этот тост: «ваше стукачество»…» Штольберг был уверен, что донес на него именно Цшоке, а не Биттнер. «Но в таком случае, – мучительно думал он, – почему Цшоке берет меня своим заместителем в карательный отряд? Может быть, это способ испытать меня, устроить мне проверку на политическую благонадежность? А раз так, любое уклонение от этого задания, даже болезнь, приведет в лапы гестапо».
Чувствуя, что у него в голове от всего полная заверть, Штольберг вышел из дому и побрел к военному следователю, мысленно понося себя последними словами: «Вот что значит выпивать со всякой дрянью! Ну уж тут, в разговоре со следователем, я буду осторожен. Ни одного лишнего слова. Никаких вольностей…»
– Садитесь, пожалуйста, капитан Штольберг, – сказал Биттнер, любезно пожимая ему руку.
– Так это вы следователь? – изумился Штольберг.
– Разумеется, – сказал Биттнер. – Разве это что-нибудь меняет?
«Ну и влип же я! – подумал Штольберг. – Оказывается, я трепался прямо в пасти у гестапо…»
– А знаете, вы мне что-то знакомы, – сказал он развязно, чтобы протянуть время.
– Возможно, – учтиво согласился Биттнер, – что вы меня встречали, когда я служил в учебной роте переводчиков при ОКВ .
«Вот откуда у него этот назидательный тон, который так не вяжется с его физиономией жуира», – подумал Штольберг. И при этом снова, как вчера, его поразила тяжелая пристальность взгляда Биттнера. Она не вязалась с томной улыбочкой, все еще не покидавшей его губ. В этом сочетании было что-то недоброе, как в желтом цвете неба перед грозой.
– Значит, вы из переводчиков махнули в эсэсовцы? – сказал Штольберг.
Он силился придать разговору стиль легкой приятельской болтовни.
– Видите ли, я до войны работал как специалист по психологии торговли в крупной фирме Титца. А ведь следователь обязан быть опытным психологом, не правда ли?
Снова этот взгляд…
Штольберг по нетерпеливости своей натуры решил идти ва-банк.
– Слушайте, Биттнер, – сказал он, – мы все были вчера изрядно выпивши.
Биттнер перебил его.
– Неужели вы думаете, – сказал он меланхолично, – что я побеспокоил вас по поводу безобидной болтовни за стаканом вина?
Казалось, он тоже включился в этот тон дружеской солдатской беседы у костра.
– В таком случае… – обрадованно и удивленно сказал Штольберг.
Длинной рукой Биттнер доверительно коснулся колена Штольберга.
– Вы заподозрены в действиях, которые носят угрожающий государству характер.
Штольберг оторопел, потом рассмеялся – до того это было неожиданно.
Биттнер сел за стол. Не то чтобы он сразу переменился, нет, по-прежнему на лице его покоилось выражение мягкой грусти. Но уже не было солдатской беседы у костра, над которым висит котелок со вкусной дымящейся тюрей, откуда они по-братски черпают ложками. Теперь между ними залегали ледяные пространства письменного стола, папки, досье, высокий узкий стакан, ощетинившийся остро отточенными карандашами.
Но Штольберг словно и не замечал этой перемены. Он по-прежнему балагурил:
– Слушайте, Биттнер, а она не прогорела, эта фирма, где вы работали психологом по торговле, а? Нет, серьезно, вы, наверно, спутали меня с кем-то другим.
Биттнер задумчиво огладил свои щегольские черные усики и сказал, не повышая голоса:
– Вам известно такое имя – Ядзя-с-косичками?
Вот оно что!
Штольбергу понадобилось собрать все свое самообладание, чтобы не вскрикнуть, не измениться в лице и сказать с хорошо разыгранным недоумением:
– Какое дурацкое имя!
Биттнер посмотрел на Штольберга с нежным укором:
– Скажу вам откровенно, мой дорогой, провести столько времени на Восточном фронте в генерал-губернаторстве и не слышать имени этой знаменитой партизанки – в это трудно поверить.
– Баба-партизанка? Были и такие? – сказал Штольберг.
«Не переигрываю ли я», – подумал он и добавил:
– Напомните-ка мне, может, я и вспомню.
И пока Биттнер мерным скучающим голосом перечислял: участие Ядзи в знаменитой акции 17 октября сорокового года, когда в отмщение за повешенных поляков в одну ночь было уничтожено тридцать четыре германских офицера; налет с участием Ядзи на германскую кассу, где был захвачен миллион злотых (Штольберг защелкал языком – ц-ц-ц! – самым естественным тоном); наконец, чтоб не распространяться об остальном, неслыханное по дерзости убийство начальника гестапо у него же в кабинете, куда Ядзя проникла с поддельной кеннкарте1 на фальшивое имя Эрики Неттельхорст.
Биттнер очень отчетливо произнес это имя. А Штольбергу тем легче было изобразить на лице полное недоумение, что действительно он слышал это имя впервые. Мысленно он усмехнулся: до того нелепым представилось ему, что он спрашивает у Ядзи документ в ту минуту, когда упрятывал ее в ящик из-под македонских сигарет, а кругом топали искавшие ее эсэсовцы.
– Я позволил себе побеспокоить вас, капитан…
Штольберг насторожился. В голосе Биттнера появилось что-то рокочущее, словно отдаленный раскат приближающейся грозы.
– …потому что в этот день вскоре после убийства полковника из этого места, то есть недалеко от Сандомежа, вышла автоколонна, груженная пустой тарой из-под продовольствия. Это были ящики крупной вместимости, куда при желании свободно можно было упрятать человека небольших габаритов. Известно, что транспортировкой тары ведали вы.
В общем, Биттнер говорил довольно корректно. Вот только последнее слово, это «вы», он внезапно точно отхватил топором.
– Ядзя… Ядзя… – медленно проговорил Штольберг.
Он нахмурился, задумчиво уставился в потолок, всем своим видом показывая, что роется в памяти.
– Так Ядзя, говорите?
Удостоверение личности в оккупированных немцами областях.
– Ядзя-с-косичками, – довольно нетерпеливо сказал Биттнер.
– Помню, зацапали мы такого Андрея из хлопского батальона, – вдумчиво врал Штольберг. – Там мы его, знаете, на месте… Потом – это было где-то недалеко от Барнува, – как же его звали?… Ага, Стефан! Мы его отправили в Аушвиц . Ну а там, конечно, – как это вы вчера здорово сказали! – его пустили в трубу.
– Так это же все мужчины, – сказал Биттнер уже с некоторой досадой.
– Да… Погодите, еще там были… Дай бог памяти…
– Мужчины?
– Да… Ах, вы ищете бабу? Вот что-то баб нам не попадалось… А имена этих парней я вам сейчас припомню…
– Да нет, не трудитесь. Вы лучше постарайтесь вспомнить Ядзю. Это очень важно для вас же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Но тут безжалостная память подбросила Штольбергу еще один его вчерашний ляп, да такой, что его сейчас бросило в дрожь: «Мы преступили заповедь «не сотвори себе кумира». Мы заглушили в себе дух критицизма. Мы героизировали этого человека. Он занимает слишком большое место в нашей частной жизни…» После операции «Валькирия», как называли заговорщики июльское покушение на Гитлера, даже тень намека на критическое отношение к нему каралась смертью, притом мучительной. «Оперативно сработал Цшоке, – продолжал Штольберг ворочать в голове вчерашний вечер. – Да еще этот тост: «ваше стукачество»…» Штольберг был уверен, что донес на него именно Цшоке, а не Биттнер. «Но в таком случае, – мучительно думал он, – почему Цшоке берет меня своим заместителем в карательный отряд? Может быть, это способ испытать меня, устроить мне проверку на политическую благонадежность? А раз так, любое уклонение от этого задания, даже болезнь, приведет в лапы гестапо».
Чувствуя, что у него в голове от всего полная заверть, Штольберг вышел из дому и побрел к военному следователю, мысленно понося себя последними словами: «Вот что значит выпивать со всякой дрянью! Ну уж тут, в разговоре со следователем, я буду осторожен. Ни одного лишнего слова. Никаких вольностей…»
– Садитесь, пожалуйста, капитан Штольберг, – сказал Биттнер, любезно пожимая ему руку.
– Так это вы следователь? – изумился Штольберг.
– Разумеется, – сказал Биттнер. – Разве это что-нибудь меняет?
«Ну и влип же я! – подумал Штольберг. – Оказывается, я трепался прямо в пасти у гестапо…»
– А знаете, вы мне что-то знакомы, – сказал он развязно, чтобы протянуть время.
– Возможно, – учтиво согласился Биттнер, – что вы меня встречали, когда я служил в учебной роте переводчиков при ОКВ .
«Вот откуда у него этот назидательный тон, который так не вяжется с его физиономией жуира», – подумал Штольберг. И при этом снова, как вчера, его поразила тяжелая пристальность взгляда Биттнера. Она не вязалась с томной улыбочкой, все еще не покидавшей его губ. В этом сочетании было что-то недоброе, как в желтом цвете неба перед грозой.
– Значит, вы из переводчиков махнули в эсэсовцы? – сказал Штольберг.
Он силился придать разговору стиль легкой приятельской болтовни.
– Видите ли, я до войны работал как специалист по психологии торговли в крупной фирме Титца. А ведь следователь обязан быть опытным психологом, не правда ли?
Снова этот взгляд…
Штольберг по нетерпеливости своей натуры решил идти ва-банк.
– Слушайте, Биттнер, – сказал он, – мы все были вчера изрядно выпивши.
Биттнер перебил его.
– Неужели вы думаете, – сказал он меланхолично, – что я побеспокоил вас по поводу безобидной болтовни за стаканом вина?
Казалось, он тоже включился в этот тон дружеской солдатской беседы у костра.
– В таком случае… – обрадованно и удивленно сказал Штольберг.
Длинной рукой Биттнер доверительно коснулся колена Штольберга.
– Вы заподозрены в действиях, которые носят угрожающий государству характер.
Штольберг оторопел, потом рассмеялся – до того это было неожиданно.
Биттнер сел за стол. Не то чтобы он сразу переменился, нет, по-прежнему на лице его покоилось выражение мягкой грусти. Но уже не было солдатской беседы у костра, над которым висит котелок со вкусной дымящейся тюрей, откуда они по-братски черпают ложками. Теперь между ними залегали ледяные пространства письменного стола, папки, досье, высокий узкий стакан, ощетинившийся остро отточенными карандашами.
Но Штольберг словно и не замечал этой перемены. Он по-прежнему балагурил:
– Слушайте, Биттнер, а она не прогорела, эта фирма, где вы работали психологом по торговле, а? Нет, серьезно, вы, наверно, спутали меня с кем-то другим.
Биттнер задумчиво огладил свои щегольские черные усики и сказал, не повышая голоса:
– Вам известно такое имя – Ядзя-с-косичками?
Вот оно что!
Штольбергу понадобилось собрать все свое самообладание, чтобы не вскрикнуть, не измениться в лице и сказать с хорошо разыгранным недоумением:
– Какое дурацкое имя!
Биттнер посмотрел на Штольберга с нежным укором:
– Скажу вам откровенно, мой дорогой, провести столько времени на Восточном фронте в генерал-губернаторстве и не слышать имени этой знаменитой партизанки – в это трудно поверить.
– Баба-партизанка? Были и такие? – сказал Штольберг.
«Не переигрываю ли я», – подумал он и добавил:
– Напомните-ка мне, может, я и вспомню.
И пока Биттнер мерным скучающим голосом перечислял: участие Ядзи в знаменитой акции 17 октября сорокового года, когда в отмщение за повешенных поляков в одну ночь было уничтожено тридцать четыре германских офицера; налет с участием Ядзи на германскую кассу, где был захвачен миллион злотых (Штольберг защелкал языком – ц-ц-ц! – самым естественным тоном); наконец, чтоб не распространяться об остальном, неслыханное по дерзости убийство начальника гестапо у него же в кабинете, куда Ядзя проникла с поддельной кеннкарте1 на фальшивое имя Эрики Неттельхорст.
Биттнер очень отчетливо произнес это имя. А Штольбергу тем легче было изобразить на лице полное недоумение, что действительно он слышал это имя впервые. Мысленно он усмехнулся: до того нелепым представилось ему, что он спрашивает у Ядзи документ в ту минуту, когда упрятывал ее в ящик из-под македонских сигарет, а кругом топали искавшие ее эсэсовцы.
– Я позволил себе побеспокоить вас, капитан…
Штольберг насторожился. В голосе Биттнера появилось что-то рокочущее, словно отдаленный раскат приближающейся грозы.
– …потому что в этот день вскоре после убийства полковника из этого места, то есть недалеко от Сандомежа, вышла автоколонна, груженная пустой тарой из-под продовольствия. Это были ящики крупной вместимости, куда при желании свободно можно было упрятать человека небольших габаритов. Известно, что транспортировкой тары ведали вы.
В общем, Биттнер говорил довольно корректно. Вот только последнее слово, это «вы», он внезапно точно отхватил топором.
– Ядзя… Ядзя… – медленно проговорил Штольберг.
Он нахмурился, задумчиво уставился в потолок, всем своим видом показывая, что роется в памяти.
– Так Ядзя, говорите?
Удостоверение личности в оккупированных немцами областях.
– Ядзя-с-косичками, – довольно нетерпеливо сказал Биттнер.
– Помню, зацапали мы такого Андрея из хлопского батальона, – вдумчиво врал Штольберг. – Там мы его, знаете, на месте… Потом – это было где-то недалеко от Барнува, – как же его звали?… Ага, Стефан! Мы его отправили в Аушвиц . Ну а там, конечно, – как это вы вчера здорово сказали! – его пустили в трубу.
– Так это же все мужчины, – сказал Биттнер уже с некоторой досадой.
– Да… Погодите, еще там были… Дай бог памяти…
– Мужчины?
– Да… Ах, вы ищете бабу? Вот что-то баб нам не попадалось… А имена этих парней я вам сейчас припомню…
– Да нет, не трудитесь. Вы лучше постарайтесь вспомнить Ядзю. Это очень важно для вас же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61