Наконец, 25 октября 1923 года прибыли мы в Москву. Поселился я, по ходатайству Дальбюро ВЦСПС, в общежитии гостиницы ВЦСПС «Деловой двор», располагавшейся на площади Ногина. Сразу явился к декану экономического факультета А.Я.Вышинскому (тому самому). Он направил меня к директору института Челяпову. Тот отказал в приеме: поздно. Но ведь я приехал с Дальнего Востока! Все равно – поздно. Пошел в Главпрофобр. Начальником Главпрофобра оказался тот же Челяпов, подтвердивший свой отказ. Пошел в ВЦСПС: ведь в институт меня направили профсоюзы. Заведующий культотделом Сенюшкин, переговорив с Челяповым, холодно сказал: ничем помочь не может.
Опечаленный, шел я по длинному извилистому коридору ВЦСПС, помещавшемуся тогда на Солянке, в здании, описанном впоследствии Ильфом и Петровым. Вдруг натыкаюсь на Кнопинского. Вид мой был достаточно выразительным, и Кнопинский спросил: что случилось? Я рассказал.
– Пойдем-ка со мной, – сказал Кнопинский.
Он привел меня к кабинету М.П.Томского, тогдашнего председателя ВЦСПС и члена Политбюро ЦК РКП(б), приоткрыл дверь, увидел, что у Томского есть посетители, и предложил мне подождать. Несколько минут мы посидели в приемной, а когда Томский освободился, зашли к нему в кабинет. Никто нас не останавливал, не спрашивал, по какому мы делу.
К.Кнопинский представил меня М.П.Томскому как только что приехавшего из Владивостока бывшего секретаря губпрофсовета. Томский, усадив нас, сразу стал расспрашивать меня о Приморье, о положении во Владивостоке при белых, о том, какая там обстановка сейчас, о настроениях рабочих, о кадрах профработников… Я подробно рассказал ему все, что мог. А потом Кнопинский сказал:
– Михаил Павлович, у него есть путевка Дальбюро в Институт народного хозяйства на учебу, но его не принимают, потому что он опоздал. А опоздал потому, что губком не отпускал его с работы…
Тогда никаких экзаменов не было, и путевка от организации была достаточным основанием для зачисления в Вуз. Томский спросил меня, обращался ли я в культотдел ВЦСПС, узнал, что Сенюшкин отказался мне помогать, и велел секретарю вызвать к нему заведующего культотделом. Когда Сенюшкин явился, он тут же, при нас, резко осудил и его, и Челяпова за бюрократическое отношение к товарищу, приехавшему из недавно освобожденного района, тем более, что причины моего опоздания были безусловно уважительными, и дал указание немедленно зачислить меня в институт.
Сенюшкин, выйдя со мной из кабинета Томского, тут же позвонил Челяпову – и все было сделано. Я поехал в институт, предъявил Челяпову путевку и остальные документы, тот поставил резолюцию – и я стал студентом ИНХ. Только на прощанье Челяпов полюбопытствовал, как я попал к Томскому?
К нему попасть легче, чем к вам или к Сенюшкину, – сказал я, прощаясь.
…Занятия начались. Жил я, как уже сказано, в общежитии гостиницы «Деловой двор». В громадной комнате стояло не менее 60 коек, на которых все время сменялись командированные в Москву периферийные работники. С 6 утра до 12 ночи здесь стоял непрерывный гул. Люди приходили с работы, из театров, музеев, магазинов, ужинали, курили, делились впечатлениями, спорили. Заниматься тут было невозможно, и я занимался в библиотеке, но и отдохнуть было негде.
О своей беде я рассказал бывшему дальневосточнику Николаю Илюхову, с которым встретился в институте. Илюхов рассказал мне, что в Москве, в отдельной квартире живет наш товарищ Александр Слинкин – и дал мне его адрес.
Слинкин, действительно, жил один в квартире нашего общего знакомого, командированного из Москвы во Владивосток. Свою квартиру, забронированную за ним на время командировки, он предоставил Слинкину, пока тот не получит собственного жилья. Как мы с Илюховым и думали, Слинкин предложил мне поселиться с ним, и я с радостью согласился. Правда, дом, в котором жил на первом этаже Слинкин, был достаточно запущен, квартира состояла всего из одной комнаты с небольшой кухней, но я не был избалован. Все меня устраивало: и то, что я избавлялся от общежития, и то, что дом был расположен на Садовом кольце, откуда было удобно ехать в институт, и то, что Слинкин работал – и я целый день мог без помехи заниматься.
Я забрал свои вещи из камеры хранения и переехал к Слинкину. А позже мои квартирные дела устроились совсем хорошо. Я встретился со своим старым приятелем, который работал в Наркомате почт и телеграфов, в отделе учета и распределения кадров. Жил он в том же здании, где размещался наркомат, в одной из коммунальных квартир, отведенных сотрудникам. Приятеля моего, когда я его встретил, мобилизовали на флот, и он предложил мне занять его должность и его комнату со всей обстановкой (и телефоном). Володя повел меня к своему начальству – и мы быстро обо всем договорились. Занятия в институте тогда шли только вечером – и, ради комнаты, я согласился совмещать работу с учебой.
Зачислили меня начальником подотдела учета Наркомата (по-нынешнему заместителем начальника управления кадров; впрочем, тогда, несмотря на наличие безработицы, отдел кадров такого значения, как впоследствии, не имел). Оклад мой был 225 рублей – партмаксимум. Такой оклад получал и я, и нарком, и председатель Совнаркома.
В квартире, кроме меня, жили три семьи: Зискинда, референта наркома Довгалевского, Б.И.Духовного, бывшего начальника управления ФОН, и начальника финансового управления наркомата Раева с женой и дочерью.
Все шло хорошо. Но учеба занимала все больше времени – и я решил уйти с работы. Но в таком случае, как предупредил меня начальник общего управления К.Трофимов, меня, в соответствии с законом, запросто выселили бы из квартиры.
Я пошел к секретарю Московского комитета партии Зеленскому, рассказал ему, что хочу сосредоточиться на учебе и уйти с работы, но мне грозит в таком случае выселение из квартиры. Зеленский позвонил Трофимову – и меня оставили в покое, только сняли у меня телефон. Это было не так уж страшно: у всех моих соседей были телефоны, и я беспрепятственно пользовался ими.
Отдельная комната и свободное время сильно облегчили мои занятия. Моя комната стала местом встреч с товарищами, общих занятий и многочисленных дискуссий по теоретическим вопросам. Отказ от зарплаты меня тоже, в общем, не волновал. Стипендии, от которой я отказался, пока был на службе и которую возобновил, когда со службы ушел, хватало на питание и на покупку необходимых книг. Получив стипендию, я сразу закупал на месяц вперед чай, сахар, масло, сыр и колбасу (хранил я их зимой между рамами окон). Купил примус. Обедал в студенческой столовой, талоны в которую тоже покупал на месяц вперед. Обед стоил дешево, не помню – не то 12, не то 20 копеек. Кроме того, у меня были еще мои золотые монеты, накопленные во Владивостоке. Тратил я их очень сдержанно, бумажные деньги тогда падали очень быстро, и я, обменяв золотую монету в отделении Госбанка, тут же покупал продукты.
По время одной из таких операций я встретил Кнопинского. Разговорились. Узнав, что я меняю золото на бумажные деньги в Госбанке, Кнопинский удивился:
– На «черной бирже» у Ильинских ворот ты получишь в три или четыре раза больше, – сказал он, пожав плечами. – Ты студент, тебе каждая копейка дорога, никто тебя не осудит…
Тут пришла очередь удивляться мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72