Из Диканьки прибежала девка Мелашка и поведала, что царь разгневался на пана судью, что гетман его предупредил, и он укрылся, а мать уехала в Батурин. Мелашка также передала панночке маленькую записку гетмана. Он извещал свою «коханую Мотроненьку» о близком свидании и просил готовиться к отъезду.
Мотрю записка взволновала больше, чем судьба родителей. Она почувствовала, что происходят какие-то очень важные события, которые решают ее собственную судьбу.
Вечером она пошла ко всенощной. Монахини, до сих пор не замечавшие у девушки особого рвения к молитвам, диву дались, увидев, как Мотря усердно, со слезами на глазах отбивает поклоны.
– Впрямь, должно быть, беда у них случилась, недаром она убивается, – шептались монашки.
Они плохо знали Мотрю. Самолюбивая и своенравная девушка не испытывала особенной привязанности к родным. Частые беседы с крестным, его рассказы о блеске и великолепии придворной жизни вселили в ее душу отвращение к привычному, скучному быту, пробудили острое желание во что бы то ни стало подняться на высшую ступень жизни. Обещания гетмана украсить ее голову королевской короной превратили желание в страсть, подчинив ей и сердце и разум, сделав веселую, жизнерадостную двадцатилетнюю девушку малообщительной, холодной и равнодушной ко всему на свете, кроме своего собственного ослепительного будущего.
Перед ликами угрюмых святых Мотря молилась о ниспослании ей благодати и скорого благополучного исполнения надежд, терзавших все ее существо…
Всенощная кончилась. Стоял апрельский темный и теплый вечер. На паперти, как всегда, толпились странники и нищие. Мотря не заметила, как один из странников – высокий и бородатый, – отделившись от толпы, последовал за ней.
Мотря шла с келейницей игуменьи. У дверей игуменской кельи, когда келейница уже открыла дверь, странник быстро подошел и, сняв шляпу, дотронулся до руки Мотри:
– Подайте Христа ради…
Мотря вздрогнула, растерялась. Голос странника показался знакомым.
– Бог подаст, нечего тут шляться! – сурово отказала келейница.
– Ох, сердита ты, мать, ох, сердита… Ну, господь с вами, простите, коли так, – сказал странник.
И Мотря почувствовала, что он опять дотронулся до ее руки. Она отшатнулась, но рука уже ощутила прикосновение бумаги. Странник исчез в темноте.
Мотря наконец-то поняла, в чем дело и почему голос странника показался ей знакомым. Это был один из доверенных людей гетмана, управитель его имениями, пан Быстрицкий.
Приехав на другой день с печальными известиями из Батурина, игуменья застала в монастыре переполох. Ночью ее племянница исчезла. Монашки суетились, плели вздор…
Игуменья приказала им молчать и, никого не допрашивая, удалилась в свои покои. Здесь упала она на колени перед образами, и слезы обильно полились из ее глаз.
– Господи… Спаси и не погуби… Изведи душу ее из пленения сатанинского…
VIII
Гавриил Иванович Головкин – начальник Посольского приказа, – несмотря на постоянные болезни, был подвижен и деловит. Находясь при Петре в годы его малолетства в должности верховного постельничего, Гавриил Иванович изучил характер царя, участвовал во всех его затеях, одобрял все его мероприятия. Петр любил и уважал Гавриила Ивановича, доверяя ему самые секретные дела.
Мазепа знал, что Головкин служит честно и неподкупно, поэтому никогда не пытался расположить его к себе подарками и деньгами, до которых так жадны были многие другие царедворцы.
Но привыкнув строить свои отношения с людьми на умелом использовании их страстей и пороков, он нашел у Головкина другое уязвимое место.
Головкин в молодости слыл большим бабником, а с возрастом сделался великим охотником до острых, малоприличных шуток и историй, а также любителем хорошо покушать и крепко выпить.
Недостатков своих Гавриил Иванович не скрывал. В одном из писем к Петру он признается:
«Ваша милость напомянул о моей подагре, будто она начало восприняла от излишества венусовой утехи, – я же подлинно вам доношу, что та болезнь случилась мне от многопьянства…»
Мазепа, постоянно распинаясь перед Головкиным в своей верности царскому величеству, в то же время делал все, чтобы лично понравиться ему.
Он забавлял Гавриила Ивановича разными потешными баснями, угощал редкими заграничными винами, часто посылал ему «зверины своей охоты», сопровождая посылки остроумными, смешными записками. Постепенно он сделался для канцлера своим, близким человеком.
Донос Кочубея произвел на Головкина такое же впечатление, как и на царя, он ему не поверил.
Казалось совершенно невероятным, чтоб милый старый гетман, столько лет служивший Петру верой и правдой, мог замыслить худое. Более убедительным казалось предположение, что доносчики затеяли дело по наущению врагов, хотевших учинить на Украине смуту.
С таким предвзятым мнением, поддержанным и Шафировым, приступил Гавриил Иванович к разбору дела.
Петр лечился от лихорадки в Петербурге. Головкин, арестовав приехавших в Витебск Кочубея и Искру, заранее писал царю:
«Сыскав основание дела, пошлем их для публичного окончания розыска в Киев, чтоб тем показать довольство гетману…»
19 апреля оробевший Василий Леонтьевич предстал перед Головкиным. Тот сначала ободрил судью:
– Надейся на царскую милость и подробно изложи все дело, ничего не опасаясь и не тая…
Кочубей начал длинный и путаный рассказ. Он вспомнил прежние измены гетманов, дружбу Мазепы с Голицыным, вспомнил десятки различных слухов и догадок о злокозненных намерениях гетмана, однако в его рассказе не было ничего доказательного.
«Гетман хулил князя Огинского, гетмана литовского за союз с государем… Гетман ездил к княгине Дольской и не раз пил ее здоровье, а держит около себя слуг ляшской породы… Гетман сносится с ксендзом Заленским, а жене моей хвалил изменников Выговского и Брюховецкого, говорил, что он сам помышлял бы о своей цельности и вольности, да никто не хочет помогать ему…»
Головкин слушал зевая, ему давно были известны все эти вздорные, на его взгляд, слухи.
– Ты про дело сказывай, – перебил он судью, а до сплетен я не охотник…
Кочубей замолчал, вытер пот со лба, испуганно заморгал глазами. Потом засуетился, достал из кармана заранее написанные статьи гетманской измены, подал бумагу Головкину:
– Прошу вашу ясновельможность прочесть… Я не ради выгод своих сие дело начал, а единственно, величая превысокое достоинство великого государя…
– Знаю, знаю, – поморщился Головкин, – все вы так-то говорите…
– Прошу довести до сведения государя, что я…
– Ладно, – перебил Гавриил Иванович. – Доведем, ежели надобность будет… Ступай…
Кочубея увели. Головкин вызвал Шафирова. Тот только что закончил допрос Искры. Бывший полтавский полковник, заявив, что не имеет никакой корысти в этом доносе и что присоединился к нему по любви своей к отчизне, ничего нового и дельного не показал, сославшись во всем на Кочубея.
Лживость доноса казалась очевидной.
Бумага, поданная Кочубеем, в тридцати трех статьях повторяла его показание И не давала оснований смотреть на донос серьезно.
Шафирова заинтересовал только один пункт обвинения. Судья сообщал, будто Мазепа, ожидая приезда государя в Батурин, умышлял на его жизнь.
– Одно сие достойно внимания, остальное голословно и явно вымышлено, – сказал Шафиров, подчеркивая нужный пункт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Мотрю записка взволновала больше, чем судьба родителей. Она почувствовала, что происходят какие-то очень важные события, которые решают ее собственную судьбу.
Вечером она пошла ко всенощной. Монахини, до сих пор не замечавшие у девушки особого рвения к молитвам, диву дались, увидев, как Мотря усердно, со слезами на глазах отбивает поклоны.
– Впрямь, должно быть, беда у них случилась, недаром она убивается, – шептались монашки.
Они плохо знали Мотрю. Самолюбивая и своенравная девушка не испытывала особенной привязанности к родным. Частые беседы с крестным, его рассказы о блеске и великолепии придворной жизни вселили в ее душу отвращение к привычному, скучному быту, пробудили острое желание во что бы то ни стало подняться на высшую ступень жизни. Обещания гетмана украсить ее голову королевской короной превратили желание в страсть, подчинив ей и сердце и разум, сделав веселую, жизнерадостную двадцатилетнюю девушку малообщительной, холодной и равнодушной ко всему на свете, кроме своего собственного ослепительного будущего.
Перед ликами угрюмых святых Мотря молилась о ниспослании ей благодати и скорого благополучного исполнения надежд, терзавших все ее существо…
Всенощная кончилась. Стоял апрельский темный и теплый вечер. На паперти, как всегда, толпились странники и нищие. Мотря не заметила, как один из странников – высокий и бородатый, – отделившись от толпы, последовал за ней.
Мотря шла с келейницей игуменьи. У дверей игуменской кельи, когда келейница уже открыла дверь, странник быстро подошел и, сняв шляпу, дотронулся до руки Мотри:
– Подайте Христа ради…
Мотря вздрогнула, растерялась. Голос странника показался знакомым.
– Бог подаст, нечего тут шляться! – сурово отказала келейница.
– Ох, сердита ты, мать, ох, сердита… Ну, господь с вами, простите, коли так, – сказал странник.
И Мотря почувствовала, что он опять дотронулся до ее руки. Она отшатнулась, но рука уже ощутила прикосновение бумаги. Странник исчез в темноте.
Мотря наконец-то поняла, в чем дело и почему голос странника показался ей знакомым. Это был один из доверенных людей гетмана, управитель его имениями, пан Быстрицкий.
Приехав на другой день с печальными известиями из Батурина, игуменья застала в монастыре переполох. Ночью ее племянница исчезла. Монашки суетились, плели вздор…
Игуменья приказала им молчать и, никого не допрашивая, удалилась в свои покои. Здесь упала она на колени перед образами, и слезы обильно полились из ее глаз.
– Господи… Спаси и не погуби… Изведи душу ее из пленения сатанинского…
VIII
Гавриил Иванович Головкин – начальник Посольского приказа, – несмотря на постоянные болезни, был подвижен и деловит. Находясь при Петре в годы его малолетства в должности верховного постельничего, Гавриил Иванович изучил характер царя, участвовал во всех его затеях, одобрял все его мероприятия. Петр любил и уважал Гавриила Ивановича, доверяя ему самые секретные дела.
Мазепа знал, что Головкин служит честно и неподкупно, поэтому никогда не пытался расположить его к себе подарками и деньгами, до которых так жадны были многие другие царедворцы.
Но привыкнув строить свои отношения с людьми на умелом использовании их страстей и пороков, он нашел у Головкина другое уязвимое место.
Головкин в молодости слыл большим бабником, а с возрастом сделался великим охотником до острых, малоприличных шуток и историй, а также любителем хорошо покушать и крепко выпить.
Недостатков своих Гавриил Иванович не скрывал. В одном из писем к Петру он признается:
«Ваша милость напомянул о моей подагре, будто она начало восприняла от излишества венусовой утехи, – я же подлинно вам доношу, что та болезнь случилась мне от многопьянства…»
Мазепа, постоянно распинаясь перед Головкиным в своей верности царскому величеству, в то же время делал все, чтобы лично понравиться ему.
Он забавлял Гавриила Ивановича разными потешными баснями, угощал редкими заграничными винами, часто посылал ему «зверины своей охоты», сопровождая посылки остроумными, смешными записками. Постепенно он сделался для канцлера своим, близким человеком.
Донос Кочубея произвел на Головкина такое же впечатление, как и на царя, он ему не поверил.
Казалось совершенно невероятным, чтоб милый старый гетман, столько лет служивший Петру верой и правдой, мог замыслить худое. Более убедительным казалось предположение, что доносчики затеяли дело по наущению врагов, хотевших учинить на Украине смуту.
С таким предвзятым мнением, поддержанным и Шафировым, приступил Гавриил Иванович к разбору дела.
Петр лечился от лихорадки в Петербурге. Головкин, арестовав приехавших в Витебск Кочубея и Искру, заранее писал царю:
«Сыскав основание дела, пошлем их для публичного окончания розыска в Киев, чтоб тем показать довольство гетману…»
19 апреля оробевший Василий Леонтьевич предстал перед Головкиным. Тот сначала ободрил судью:
– Надейся на царскую милость и подробно изложи все дело, ничего не опасаясь и не тая…
Кочубей начал длинный и путаный рассказ. Он вспомнил прежние измены гетманов, дружбу Мазепы с Голицыным, вспомнил десятки различных слухов и догадок о злокозненных намерениях гетмана, однако в его рассказе не было ничего доказательного.
«Гетман хулил князя Огинского, гетмана литовского за союз с государем… Гетман ездил к княгине Дольской и не раз пил ее здоровье, а держит около себя слуг ляшской породы… Гетман сносится с ксендзом Заленским, а жене моей хвалил изменников Выговского и Брюховецкого, говорил, что он сам помышлял бы о своей цельности и вольности, да никто не хочет помогать ему…»
Головкин слушал зевая, ему давно были известны все эти вздорные, на его взгляд, слухи.
– Ты про дело сказывай, – перебил он судью, а до сплетен я не охотник…
Кочубей замолчал, вытер пот со лба, испуганно заморгал глазами. Потом засуетился, достал из кармана заранее написанные статьи гетманской измены, подал бумагу Головкину:
– Прошу вашу ясновельможность прочесть… Я не ради выгод своих сие дело начал, а единственно, величая превысокое достоинство великого государя…
– Знаю, знаю, – поморщился Головкин, – все вы так-то говорите…
– Прошу довести до сведения государя, что я…
– Ладно, – перебил Гавриил Иванович. – Доведем, ежели надобность будет… Ступай…
Кочубея увели. Головкин вызвал Шафирова. Тот только что закончил допрос Искры. Бывший полтавский полковник, заявив, что не имеет никакой корысти в этом доносе и что присоединился к нему по любви своей к отчизне, ничего нового и дельного не показал, сославшись во всем на Кочубея.
Лживость доноса казалась очевидной.
Бумага, поданная Кочубеем, в тридцати трех статьях повторяла его показание И не давала оснований смотреть на донос серьезно.
Шафирова заинтересовал только один пункт обвинения. Судья сообщал, будто Мазепа, ожидая приезда государя в Батурин, умышлял на его жизнь.
– Одно сие достойно внимания, остальное голословно и явно вымышлено, – сказал Шафиров, подчеркивая нужный пункт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53