Знаешь что, гриб, оставайся ты тут целый, невредимый. Не нарву я даже кукушкиных слезок и колокольчиков, только букетик земляники наберу для Гафьи, там, на опушке, где она слаще всего.
Гордубал останавливается, затаив дух: серна! На другой стороне склона стоит серна, светлая, чуть-чуть желтоватая, как прошлогодняя листва, стоит в папоротнике и прислушивается. Кто там: человек или пень? Я пень, я чурбан, просто темный сук. Только не убегай! Неужели и ты боишься меня, зверюга лесная? Нет, не боится. Щиплет листок за листком да поглядывает, словно коза. Потом блеет бе-бе и, топнув копытцами, мчится дальше.
Юрай вдруг чувствует себя счастливым, легко шагается ему в гору, ни о чем не хочется думать.
Идет себе и идет, хорошо ему.
- А я видел серну, - скажет он вечером Гафье.
- Где?
- Да где же, как не в горах. В степи, Гафья, серн не бывает.
А вот и... никто не знает, что это такое: развалившийся старый сруб, - ну что за бревна, хоть колокольню строй! зарос коровяком, "вороньим глазом", дикими лилиями, чемерицей, папоротником и геранькой. И впрямь диковинное место, словно заколдованное: лес тут на север глядит - лес черный, заросший мхом. Черна и топка здесь земля. Говорят, тут бродит нечистая сила. Грибы растут какие-то белесые, бесцветные, студенистые. И всегда здесь сумрачно, дико. Ни белки не слыхать, ни букашки, один черный лес кругом. Дети боятся ходить сюда, да и мужик войдет-перекрестится. Вот и опушка, черника по колена, а лишайнику сколько! Колючие кустики ежевики хватают тебя за ноги. Эх, нелегко выпускает лес человека на полонину, надо через кустарник продираться, словно ты кабан. Вдруг-бац, словно выпихнули тебя из лесу, словно лес сам тебя вытолкнул,- и ты на полонине. Слава богу, наконец-то выбрался!
Широка ты, полонина, тут и там поднимаются ели, большие, крепкие, как храм божий.
Хочется шапку снять и поздороваться вслух: "Здравствуйте". Трава гладкая, скользкая, короткая, ступать по ней мягко как по ковру. Длинная открытая полонина лежит среди лесов. Раскинулось широко над нею небо, словно разлегся добрый молодец - грудь нараспашку, лежит себе да глядит в окна божьих теремов... Ох, как легко дышится!
X
Юрай Гордубал стал вдруг совсем маленьким, он как муравей бежит по широкой поляне. Куда ты, куда, муравеюшка? - А туда, на гору, на самое темечко - пастись вместе с другими черными мурашками. Вон куда я спешу. Широка ты, широка, полонина.
Широка, о господи! Скажешь ты про те красные точки - что это стадо волов? Хорошо господу богу - глядит себе сверху и думает: вон это черное пятнышко - Гордубал, а вон то светлое - Полана. Посмотрим, сойдутся они или придется их подтолкнуть пальцем.
А тут, глядь, со склона что-то черное прямиком к Гордубалу мчится. Несется кувырком по косогору, прямо под ноги. Да кто ты такой? Ах, ты черный песик! Что разоряешься, лаешь? Ну, иди, иди, разве похож я на вора? Подойди сюда, ты молодчина, пес.
Иду поглядеть на Пастухову гору. Вон уж и стадо слыхать.
- Гей! - кричит Гордубал пастуху.
Большеглазые волы спокойно поглядывают на Гордубала и продолжают пастись, помахивая хвостами. Пастух стоит неподвижно, как куст, и молча смотрит на пришельца.
- Гей! - кричит Юрай. - Это ты, Миша? Ну, слава богу.
Миша глядит и - ни слова.
- Не узнаешь? Я - Гордубал.
- А-а, Гордубал, - говорит Миша, не удивляясь. Чему удивляться?
- Я из Америки вернулся...
- Чего?
- Из Америки.
- А, из Америки.
- Чьих волов пасешь, Миша?
- Чего?
- Чьи волы, говорю?
- А, чьи волы! Из Кривой.
- Так, так, из Кривой. Хорошая животина. А ты как, Миша, здоров? Я пришел на тебя поглядеть.
- Чего?
- Ну, поглядеть.
Миша - ни слова, только хлопает глазами. Отвыкнешь говорить здесь, под самым небом. Гордубал ложится на траву, опершись о локоть, и жует стебелек.
Здесь другой мир, здесь говорить не полагается да и не надо. С апреля до сентября пасет стадо Миша неделями души живой не видит.
- Скажи, Миша, был ты когда-нибудь там, внизу, в степи?
- Чего?
- В степи, говорю, был, Миша?
- А, в степи? Нет. Не бывал.
- А наверху? На Дурном бывал?
- Бывал.
- А за той горой?
- Нет. Не бывал.
- Вот видишь, а я в самой Америке был. Да что проку? Даже жену свою - и ту не понимаю.
- Там, - говорит Миша, - там не такие выгоны.
- Слушай, - спрашивает Юрай, как допытывался, бывало, еще мальчишкой, - что такое там было, где сруб в лесу?
- Чего?
- Сруб, говорю, в лесу.
- А, сруб.
Миша задумчиво попыхивает трубкой.
- Кто его знает. Говорят, разбойники крепость ставили. Да мало ли что болтают...
- А верно, что там нечистый ходит?
- И то!.. - неопределенно отзывается Миша.
Гордубал переворачивается на спину. "Благодать, - думает он себе. - А что там внизу, и не знаешь. Люди суетятся, мешают друг другу, вот-вот сцепятся, как петухи; стиснешь зубы - только бы не закричать".
- Жена у тебя есть, Миша?
- Чего?
- Жена у тебя есть?
- Нету.
Над равниной не увидишь таких облаков. Небо там пустое. А здесь их - точно коров на выгоне. Человек лежит на спине и пасет облака. Они плывут, и он плывет вместе с ними, даже странно - какой он легкий, поднимается вместе с облаками! Куда же идут эти тучки, куда денутся вечером? Растают. Но разве может что-нибудь исчезнуть просто так?
Гордубал опирается на локоть.
- Хочу спросить тебя кой о чем, Миша. Не знаешь ли ты какой приворотной травы?
- Чего?
- Траву приворотную знаешь? Ну, чтоб девка в тебя влюбилась.
- А, - ворчит Миша, - на что мне.
- Да не тебе, а, скажем, другому надобно.
- На что она? - сердится Миша. - Не к чему.
- А все-таки знаешь ты такую траву?
- Не знаю, - отплевывается Миша. - Что я, цыганка?
- Да ведь лечить ты умеешь?
Миша ни слова, только помаргивает.
- А ты нешто знаешь, какой смертью умрешь? - говорит он вдруг.
Гордубал садится, и сердце у него учащенно колотится.
- Думаешь скоро, дядя Миша?
Миша задумчиво моргает.
- А кто его знает. Долго ли жить человеку!
- А сколько лет тебе, Миша?
- Чего?
- Сколько лет тебе?
- А я не знаю. На что знать?
- Правильно, на что знать? - вздыхает Гордубал.
Зачем, к примеру, знать, о чем думает Полана. Там внизу человек мучается от этого, а здесь - думай, голубка, что хочешь. Была бы счастлива - не думала бы. Просто чудно, как все это далеко отсюда, так далеко, прямо сердце замирает. Когда человек один остается, он точно с большущей высоты на себя смотрит и видит, как он суетится, сердится, волнуется... А сам-то всего-навсего эдакий перепуганный, маленький муравьишка, который не знает куда деться.
Великое спокойствие нисходит на Юрая. Такое великое, что сердцу больно. Гляньте-ка, эдакий мужик, а вздыхает, вздыхает под бременем благодати. Эх, как не хочется вставать и спускаться в деревню. Да что там - не хочется, просто сил нет. Лежать бы здесь тихо, тихо, чтобы в душе все смирилось и улеглось. Лежать дни и недели, лежать, пока все утихнет и заживет. Лежать дни, лежать недели и ждать, пока все успокоится внутри. Пусть ворочается купол небесный, пусть вол наклоняет над тобой голову и фыркает прямо в лицо, пусть сурок приглядывается - человек ты или камень. Камень, конечно, и зверек прыг на тебя, поднимается на задние лапки и прислушивается... Гордубал лежит, раскинув руки: нет сейчас ни Гордубала, ни Поланы, только небо, земля, ветер и звяканье коровьих колокольцев. Облака тают, как дыхание на стекле, от них не остается и следа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30