– Он играет роль горничной у Матильды, – ответила баронесса и, словно почувствовав угрызения совести, добавила: – Она еще ребенок, этому не следует придавать значения. Не подозревайте ничего плохого, сударь. – И вдруг, резко изменив тон, она воскликнула: – Да вы ревнуете!
– И вы, баронесса, тоже!
– Быть может, еще буду ревновать!
– Не пропустите момента, баронесса. Это пожелание друга.
Тут вошел барон, ведя под руку Матильду в светло-зеленом бальном платье с таким глубоким вырезом, что видна была выемка между грудями.
Я сделал вид, что ослеплен ее красотой, и отступил на шаг, прикрыв ладонью глаза.
– О, Матильда! – воскликнул я. – На вас опасно смотреть!
– Не правда ли, она прелестна? – как-то неуверенно спросила баронесса.
Барон тут же увел Матильду, и я снова остался наедине с баронессой.
– Почему с некоторых пор вы так сурово говорите со мной? – спросила она, глядя на меня, как побитая собака, а в голосе ее звучали слезы.
– Я что-то этого не заметил.
– Вы ведете себя не так, как прежде, и я хотела бы знать, чем я провинилась перед вами?
Она придвинула ко мне свой стул, не сводя с меня лихорадочно блестящих глаз и дрожа как осиновый лист. И… Я встал.
– Видите ли, баронесса, отсутствие барона меня крайне удивляет. Мне неприятно его доверие, оно кажется мне оскорбительным.
– Что вы имеете в виду?
– Я считаю… Одним словом… Супругу не принято оставлять наедине с молодым человеком, а самому в это время запираться с молоденькой девушкой в спаль…
– Вы позволяете себе оскорблять меня! Сказать мне такое! Что у вас за манеры…
– При чем тут манеры? Я не могу смириться с этой гнусной ситуацией! Если вы не дорожите своим достоинством, то я вас презираю! Чем они занимаются там, запершись?
– Туалетами Матильды, – ответила она с невинным видом, но при этом не смогла сдержать смех. – Тут уж я ничего не могу поделать.
– Мужчине не пристало присутствовать при переодевании дамы, если они не находятся в любовных отношениях.
– Он уверяет, что она его «доченька», а она – что он «ее папочка».
– Я никогда не позволю своим детям играть в «дочки-матери», а тем более со взрослыми.
Она встала и пошла звать барона.
Остаток вечера мы провели в занятиях магнетизмом. Я делал тассы над лицом баронессы, и она уверяла, что от моих движений нервы ее успокаиваются. Вдруг, как раз в тот момент, когда ее уже начало клонить ко сну, она вскочила и, вперив в меня полубезумный взгляд, воскликнула:
– Оставьте! Я не хочу!… Вы меня заколдуете!
– Тогда ваша очередь испытать на мне свою магнетическую силу.
И она начала делать над моим лицом те же движения, какие только что делал я над ней.
За роялем, в том уголке, где барон занимался магнетизмом с Матильдой, царила такая полная тишина, что она показалась мне подозрительной, и я невзначай бросил взгляд между ножками инструмента и его лирообразной педалью. То, что я увидел, заставило меня вскочить со стула, я подумал, что это мне снится. Барон тоже пулей выскочил из-за рояля и предложил всем выпить пунша.
Мы стояли вчетвером со стаканами в руках и собирались чокаться, но тут барон вдруг обратился к жене:
– Выпей за Матильду в знак того, что вы помирились.
– За твое здоровье, моя маленькая колдунья, – сказала баронесса с улыбкой и добавила, обернувшись ко мне: – Мы с ней поссорились, и, представьте себе, из-за вас!
Сперва я от этого заявления лишился дара речи, но потом все же сказал:
– Извольте объяснить, баронесса, что это значит?
– Никаких объяснений! – ответили мне все хором.
– Жаль, – возразил я, – потому что мне кажется, что мы все слишком долго молчали.
Возникло тягостное чувство неловкости, я попрощался и ушел.
«Поссорились из-за меня, – твердил я себе, перебирая в памяти события последних дней. – Что бы это могло значить?» Уж не наивное ли это признание? Если две женщины ссорятся из-за мужчины, то можно не сомневаться, что они ревнуют его друг к другу! Но тогда баронесса просто сошла с ума. Зачем же выдавать себя так безрассудно! Нет, это невозможно. Значит, за этим таится что-то другое!
«Что же все-таки происходит в этом доме?» – не уставал спрашивать я сам себя, вновь и вновь мысленно возвращаясь к сцене за роялем, которая так ужаснула меня в тот вечер, хотя не берусь Утверждать, что она была непристойной, настолько неправдоподобным показалось мне то, что я подглядел.
Сцены ревности, к месту и не к месту, страхи, высказанные старой матерью, бред баронессы, навеянный пьянящим весенним ветром, – все это смешивалось и бродило в моем мозгу, и после бессонной ночи я принял еще одно решение, на сей раз окончательное, – бежать отсюда без оглядки, иначе всем не миновать непоправимых бед. Поэтому я встал рано утром, чтобы сочинить письмо, разумное, искреннее, исполненное глубокого уважения да к тому же изысканное по форме. Я рассуждал о том, как опасно злоупотреблять дружбой, что-то объяснял, ничего не объясняя, молил об отпущении моих грехов, обвинял себя в том, что посеял раздор между родственниками, – короче, одному богу известно, что я там плел.
И вот что за этим воспоследовало: едва я вышел в полдень из библиотеки, как повстречал баронессу. Она остановила меня посредине Северного моста, заговорила со мной, потом увлекла в аллею, что за площадью Карла XII, и чуть ли не со слезами на глазах принялась умолять не покидать их, дружить с ними, как прежде, и не требовать никаких объяснений. О боже, как она была прекрасна в тот день! Но я любил ее слишком возвышенно, чтобы причинить ей зло.
– Уходите. Нам нельзя стоять здесь вместе, вы погубите свою репутацию, – твердо сказал я, косясь на прохожих, которые не без любопытства глядели на нас. – Ступайте домой, немедленно, не то я буду вынужден прогнать вас.
Она глубоко заглянула мне в глаза с таким несчастным видом, что я еле удержался, чтобы не упасть на колени и не целовать ей ноги, моля о прощении.
Но вместо этого я повернулся к ней спиной и пошел прочь по боковой дорожке.
Пообедав, я поднялся к себе в мансарду с чистой совестью, но с растерзанным сердцем. О, как эта женщина умела пронзать взглядом мужчину!
Короткий дневной сон несколько приободрил меня. Я кинул взгляд на висящий на стене календарь. 13 марта! «Beware the ides of March!» , – слышал я. «Берегись 13 марта!» Знаменитые слова, процитированные в «Юлии Цезаре» Шекспира, звучали у меня в ушах, когда горничная принесла мне записку от барона.
Он настойчиво просил меня провести этот вечер у них, поскольку баронессе нездоровилось, а Матильда уходила в гости.
Будучи не в силах бороться с искушением, я отправился к ним. Баронесса выглядела ужасно, как говорится, краше в гроб кладут. Она поднялась мне навстречу, схватила обе мои руки, прижала их к своей груди и принялась горячо благодарить меня за мое великодушие, за то, что я не лишаю их друга, брата – по недоразумению, из-за пустяков, чепухи.
– Она сошла с ума, – сказал, усмехнувшись, барон, высвобождая меня из ее объятий.
– Да, я сошла с ума от радости, что к нам пришел наш милый дружок, который собирался покинуть нас навсегда.
И она зарыдала.
– Ей было по-настоящему плохо весь день, – сказал барон, как бы извиняясь. Он был явно смущен этой душераздирающей сценой.
Бедняжка и вправду была не в себе. Ее огромные глаза, занимавшие, казалось, половину лица, пылали темным пламенем, а щеки имели зеленоватый оттенок, так она была бледна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70