Вот и Виктору надо открыть радость дарить, давать. Заработал много денег? Вот и ладно, вот и хорошо! Посмотрим, как много радости можно принести людям, а значит, и себе. А если мы будем только укорять, мы загоним болезнь внутрь. Он станет стыдиться этого, станет прятать. Но ведь не этого же мы хотим.
Зина Костенко. Вот за кого у меня болит сердце. Она кончает седьмой класс и уходит в жизнь с той же уверенностью, с какой пришла к нам: никому до нее дела нет. Чего она добьется, расталкивая локтями тех, кто поближе, то и будет у нее.
Мы устроили ее на сахарозавод с общежитием. Накануне Зининого отъезда мы сидели с ней в саду и разговаривали.
– Вот, – сказала она, – начну работать. Встану на ноги. Потом, может, доучусь, кончу институт. Стану жить хорошо. Мать придет, старая, скажет: «Помоги, ты мне дочь». А я ей скажу: «Пускай тебе помогают твои новые дети. С какими ты жила, каких ты любила. А я – отрезанный ломоть, и ты обо мне забудь. Мне денег не жалко. Я, может, свои деньги на ветер пущу. Но тебе до моих денег дела нет».
– Оставайся у нас. Будешь с нами жить, как Митя.
– Нет, Галина Константиновна. Если я своей родной матери не нужна, так лучше я буду одна на ноги становиться,
Я отвезла ее на сахарозавод, мы вместе с ней убрали кровать и тумбочку (в комнате шесть девушек). На прощание мы поцеловались, и она заплакала.
Маша Горошко обещала за ней приглядывать.
Ездила в облоно – и кого же я там увидела? Любопытнова! Стоит в отделе детских домов – ничуть не вырос, все такой же: маленький, щуплый. А глаза скучные.
– Петя! Ты что тут делаешь?
Поднял голову и молчит. И вдруг слезы как закапают!
– Галина Константиновна! Возьмите меня в Черешенки! Тот детдом закрыли, меня в Криничанск ушлют, а я… я к вам хочу.
– И давно бы так!
– Да я… Да кабы не Семен Афанасьевич, я давно бы… Я боялся, он засмеет… А то скажет: чего тебе у нас надо? Ушел, и ладно, уходи, мол, опять. И Борисова хотела обратно, да тоже его забоялась.
Документы мы выправили быстро. Приехали. Семен ничего не сказал. А ведь я знаю: рад.
Сегодня в газете третьего класса пробрали Егора за то, что он шумит на уроках. Федя эту газету содрал! В школе его вызвали на совет отряда, и было предложение снять с него галстук, но порешили вынести выговор.
На совете нашего дома Федино поведение обсуждали впервые. Он стоял мрачный, насупленный и слушал. Ребят всегда больше всего задевает проступок, совершенный вне дома. Там, где по одному судят обо всех. И обычно ребята говорят об этом резко, не желая слушать никаких оправданий. Но Федя и не оправдывается.
– Что тебе в голову такое втемяшилось? – спрашивал Искра. – Никто твоего Егора не обижает. Что же, ему все спускать? Учительница говорит, он до того распустился, никакого сладу с ним нет, – так уж про него нельзя и слова сказать?
Никакого наказания не придумали. Решение вынесли очень странное: чтоб Крещук опомнился.
Какой праздник! Какой Виктор молодец! До чего же я рада!
Вот и праздник. Что же мы знаем о ребятах, если могли так ошибаться. Тошно мне. И не знаю, когда было так тошно.
Сеня, я знаю, что ты не вытерпишь и прочитаешь эту тетрадку. Это ничего. Сказать тебе не всегда можно, и не всегда ты хочешь и умеешь выслушать. Вот я я стала иногда записывать. Для себя. И для тебя отчасти».
IV
Черешенскую школу обследовала комиссия под руководством Кляпа. Теперь в качестве областного начальства он имел дело не только с детскими домами, но и со школами.
Кляп сидел на занятиях, просматривал планы уроков, беседовал с учителями. Я понял, что Кляп на руководящей работе совсем не то, что был Кляп – скромный инспектор. Руководящий Кляп вроде бы даже ростом стал выше и в плечах шире. Он приосанился. Теперь, заделавшись большим начальством, он не сыпал слова горохом, как прежде, а цедил их сквозь зубы.
Конечно, Кляп остался чрезвычайно доволен работой Якова Никаноровича Костенецкого. У того все планы неизменно в полнейшем порядке, вся отчетность блистает точностью и каллиграфией. По всем статьям Яков Никанорович со всей верностью инструкциям, параграфам и указаниям должен был прийтись Кляпу по вкусу. Но Кляп отличил еще и учителя физики Старчука.
Смутное чувство внушал мне Старчук. Он был очень хвастлив – качество, мне глубоко отвратительное. Но когда хвастался Старчук, его всегда было жалко. Он рассказывал о каких-то своих неслыханных успехах, о том, как ему все удавалось в той школе, где он работал прежде, как «весь район гремел, такой у меня там был физический кружок». Как приезжал нарком просвещения и говорил: «Прекрасно работаете, товарищ Старчук, ваш опыт надо сделать достоянием миллионной массы учительства».
Старчук рассказывал, захлебывался – и слышался в этой похвальбе горемыка, которому на самом-то деле ничего не удавалось и не давалось, которого, жизнь обманывала, хлестала, обижала горько, и рассказами о своей силе, о своих удачах он словно пытался утвердить себя, отвоевать право на уважение.
А самое главное: может, он и знал свой предмет, но ни один опыт у него не получался, потому что он был неудачник и попросту недотепа. Однажды в пятом классе он должен был наглядно доказать ребятам, что тела от нагревания расширяются. Он взял дощечку с двумя вбитыми в нее гвоздиками и провел между ними медный пятак. Потом долго и усердно, прихватив пинцетом, нагревал этот пятак на спиртовке и снова просунул пятак между гвоздиками. По законам науки пятак должен был расшириться и не пройти, но он прошел как: ни в чем не бывало. Наши, придя из школы, рассказывали об этом случае с насмешкой, и нам нечем было Старчука защищать.
Ребята плохо знали физику, но у всех до одного стояли хорошие и отличные отметки – это вполне устраивало Кляпа. Не то получилось с Ольгой Алексеевной. Она преподавала русский язык и литературное чтение, тут плохих отметок было больше всего – на класс три-четыре человека, а то и больше.
Кляп был недоволен Ольгой Алексеевной. Недоволен процентом успеваемости по ее предмету. Недоволен ее независимостью, совершенным покоем, с каким она сносила его посещения. А он сидел на ее уроках вот уже пять дней, и называлось это «изучением метода преподавания педагога Зотовой О. А.».
На педагогическом совете, куда Остапчук попросил прийти Галю и Василия Борисовича, Кляп произнес по адресу Ольги Алексеевны целую обвинительную речь. Галя сидела как на иголках, а когда он кончил, попросила слова и сказала, что уроки Ольги Алексеевны умные, интересные, поэтому ребята любят и литературу, и даже грамматику. И она не жалеет сил, занимается с отстающими, она даже на дом к иным ребятам ходит заниматься – к тем, у кого много забот по хозяйству.
– Товарищ Карабанова не является членом педагогического коллектива данной школы, – важно сказал Кляп, – но ее присутствие, так же как и присутствие товарища Казачка, здесь чрезвычайно уместно. Им очень полезно будет узнать о некоторых фактах работы педагога Зотовой, деятельность которой товарищ Карабанова считает безупречной. Глубже надо смотреть, товарищи, глубже. Да, педагог Зотова занимается отстающими. Да, она занимается проверкой тетрадей, она аккуратно ведет опрос учащихся. Но все ли это, товарищи? Можем ли мы этим удовлетвориться? Нет. Если всмотреться внимательно, мы увидим, что в основе своей метод педагога Зотовой во многом порочен… и если квалифицировать с политической точки зрения, то мы не увидим здесь полного благополучия… Вот сегодня дети писали сочинение «Моя родина».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69