– И до самого конца, пока живет в детдоме, на работу вне дома не посылать! – предложил Виктор.
Никто его не поддержал. Мефодий проворчал негромко:
– Больно круто забираешь.
– Кто за предложение Якушева? – спросил Искра.
Всe молчали. Потом Коломыта хмуро сказал Виктору:
– А если бы твоего батьку… вором, ты бы тогда как?
Больше о предложении Якушева речи не было.
И еще решили – снять Коломыту с поста командира сводного отряда. У нас давно повелось: старший за все отвечает. И конечно, это и было для Николая самое чувствительное наказание. А Коломыта и бровью не повел: ему что командиром, что не командиром – главное, в поле, а этого у него не отнимут!
Пока решался вопрос о Катаеве, ребята сидели словно замороженные, говорили сквозь зубы. Но вот решено с Колей – и их словно подменили. Даже не сумею сказать, что произошло – кто выпрямился, кто поднял голову, – но воздух стал другой.
– А Сизов пускай уходит! – громко сказал Витязь.
– Уходит, пускай уходит! – тотчас горячо крикнул Лира.
– Что за ярмарка! Почему не просишь слова? – сказал Степан.
Подряд берут слово Горошко, Коломыта, Литвиненко и еще ребята, и каждый говорит одно:
– Пускай уходит!
– Пускай уходит!
Рядом со мною, жестом попросив у Степана разрешения говорить, поднимается Василий Борисович:
– Это легко сказать – пускай уходит! Его сюда привели, чтоб вы сумели воспитать его человеком, а вы говорите – пускай уходит. Да кто же вам это позволит? И роно никогда не утвердит такого решения.
– Другому уйти некуда. Вот мне – куда я пойду? Или Витязь – кто у него есть? Мать? Отец? Или, может, тетка? Нет у него никого. А Сизову есть куда пойти, у него и отец, и дед с бабкой. – Это говорит Коломыта.
– А ты что думаешь, Лида? – спрашивает Искра.
– Я думаю, он не маленький. Конечно, воспитывать надо. Но ведь нельзя же так: вы меня воспитывайте, а я буду делать что хочу.
– Крещук, ты? – спрашивает Степан.
– Исключить, – откликается Федя.
– Ты, Анюта?
– Но ведь правда же… подлость, – говорит Анюта негромким, ясным своим голосом. – Он, верно, понял. Пускай скажет – понял он?
– Утром напакостил, а вечером уже понял? – говорит Лира.
– Мы никуда не можем его отослать, – объясняю я. – Иван Никитич увез Анну Павловну лечиться на Кавказ. Отец и мачеха на новой стройке, там и жить толком негде.
– Я брал Сизова не у тетки – у отца.
– Предлагаю: пускай пока живет. А как Иван Никитич, приедет, Сизов уйдет отсюда, – говорит Коломыта.
И никто не хочет слушать, что скажет Сизов. Утром совершив подлость, к вечеру и впрямь трудно ее осознать. Соврать можно – так ведь нам вранья не надо.
Что же будет?
Решение ребят мне не по сердцу. Какими глазами я посмотрю в глаза Ивану Никитичу – забирайте, мол, мы не справились? Да и разве мы сделали все, что могли, все, что обязаны были сделать?
– Я не согласен с вами, – говорю я. – Сизов у нас живет недолго – и разве он таким сюда пришел? Нет, многое в нем переменилось, во многом он стал лучше…
– А Тоську Борщика денщиком обернул?
– Что ж, верно – он оступался, ошибался. Но мы сильны, мы можем еще многое сделать.
– Семен Афанасьевич, – говорит Витязь, – он не просто подлость учинил, он из мести… Из мести! Потому что Катаев тогда про Тоську сказал.
Искра голосует: все до одного за исключение Сизова из нашего дома. Впервые ребята не хотят понять меня, впервые, идут наперекор.
* * *
Уже после сигнала «спать» я застал Катаева у нас – он сидел напротив Гали, сцепив руки меж колен и повесив голову. Лица его не было видно; когда я вошел, он опустил голову еще ниже, и вдруг я понял, что он плачет.
– Полно, – сказал я. – Из-за Сизова плакать?
– Я… не потому… – ответил он шепотом.
Галя подняла на меня глаза:
– Он решил, что это Анюта сказала Сизову про отца.
– Ах дурень! Как ты мог подумать? Он же просто подслушал твой разговор с Анютой.
– Я… после собрания… говорю ей… один на один…Зачем, мол, ты ему сказала, ведь ты честное слово… А она ничего не ответила, посмотрела только и ушла. Она теперь… знать меня не хочет.
И он заплакал навзрыд. Он говорил что-то бессвязное – тут было и «умру», и «все пропало», и еще невесть что.
– Перестань, как тебе не стыдно! – возмутился я.
Галя показала мне глазами на дверь, и, хлопнув дверью, я вышел.
Я не думал, что Катаева надо утешать. Когда-то, в юности, я был очень влюблен в одну девушку. Но она вышла замуж за другого. И я сказал Антону Семеновичу: «Не могу я больше жить после этого». – «Правильно, не живи». – «Нет, верно, Антон Семенович. Ни к чему душа не лежит, работать не могу» – И не работай, не надо». – «Я повешусь, Антон Семенович!» – «Правильно, вешайся. Только, пожалуйста, подальше от колонии, если можно».
Помню, вешаться мне в тот час расхотелось. И теперь я хотел бы привести Николая в чувство, встряхнув его, а не утешая.
Дождавшись, когда он ушел, я вернулся к себе.
– Вот когда я мальчишкой был влюблен без взаимности и хотел вешаться, Антон Семенович…
– Я знаю, что сказал тебе тогда Антон Семенович, ты мне рассказывал об этом уже четыре раза. Но как же ты не понимаешь разницы? Мальчику пятнадцать лет…
– Тем более…
– Нет, неправда! И еще как ты там был влюблен, а вот Коля действительно… Часто ли ты видел, чтоб он плакал? Сначала его обидели – трудно. А потом он сам обидел – еще труднее. Да кого обидел! И зря… Думаешь, легко?
– Что же ты ему сказала?
– Что когда любишь или дружишь, надо беречь… надо верить. И что он не смел так подумать про Анюту. И уж раз так вышло, надо извиниться. И надо быть мужчиной, взять себя в руки.
…На другой день Катаев извинился. Анюта очень спокойно сказала:
– Я не сержусь. – Но за этим спокойствием было: «Не сержусь, потому что ты мне больше не друг. А на чужого что сердиться?»
Казалось, все осталось по-прежнему. Анюта была с ним, как со всеми, ровна, но исчезло то, что было источником радости. Она стала не просто ровна, а равнодушна. Николай это понял. Несколько дней он ходил чернее тучи. А потом словно что-то приказал себе. И в один прекрасный день встал как ни в чем не бывало, и только очень пристальный глаз замечал, что на душе у него камень.
Сизов смотрел на все это исподлобья, угрюмо и потерянно. Искра – с грустью, молча. Лира бушевал.
– Она просто спятила! – жарко объяснял он Гале. – Вот я ей скажу.
– Что ты ей скажешь?
– Так и скажу, что она спятила.
– Очень будет вежливо и красиво…
– Галина Константиновна, за что же она на него злится? За то, что он на нее подумал? Что ж такого?
– Простых вещей не понимаешь. Вот возьму и подумаю что ты воруешь… Простил бы?
– Так то воровство. И потом – он сказал: «Прости».
– Она и простила.
– Нет! Не простила! Это каждый видит, что не простила и затаила.
Лира хочет, чтоб Анюта относилась к Коле по-прежнему хотя не может объяснить, чем отличается это прежнее от нынешнего. Галя пробует втолковать ему, что сердцу не прикажешь и что разговаривать с Анютой она ему не советует: такие дела люди решают сами, тут вмешиваться не надо.
– А не сухарь ли она – Анюта? – вслух раздумывает Лючия Ринальдовна, раскладывая пасьянс.
– Нет, тут не то, – откликается Василий Борисович. – Это натура цельная. Она не может уделить часть, немного. Либо все, либо ничего.
– Если не прощать – жить нельзя, – снова говорит Лючия Ринальдовна.
– Чтобы прощать, надо очень любить, – отвечает Василий Борисович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69