На крыльце я останавливаюсь: нет, девчонки не видно. Что за чертовщина?..
— Давай мешок, — ворчит Славка. — Давай мне мешок, а сам попрешь молоко. Что ты головой вертишь?
— Шея онемела, — говорю я, беру ведро с молоком, и мы неторопливо идем по щедро усыпанной коровьими лепешками деревенской улице.
— Ну и народ наши славяне! — вдруг смеется Славка. — Чем хлеще врешь, тем больше верят…
А я не слушаю его. Я гляжу через плетень: у крыльца стоит она, та самая. Значит, не чертовщина, значит, она действительно существует!.. Я набираю полную грудь воздуха и начинаю очень громко петь:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо…
Кажется, она смотрит в мою сторону!..
Пусть всегда будет мама…
— Чего ты разорался? — удивляется Славка. — Мама ему понадобилась!
Она не только смотрит — она быстро идет к калитке, открывает ее и выходит на улицу. Значит, она — это она, та, что танцевала…
— Славка, бежим!.. — кричу я, наступаю на свежую коровью лепешку, поскальзываюсь и с ног до головы обдаюсь прохладным, отстоявшимся в погребе молоком…
Славка корчится. Смеется девчонка, смеется какая-то женщина. А я весь мокрый и весь перемазанный. Видно, встал не сразу, а побарахтался, ища ускользавшую точку опоры.
У Славки судороги от хохота. Он абсолютно лишился дара речи, а только показывает на меня пальцем:
— Ва… ва… ва…
Я брожу по молочной луже и никак не могу отыскать ведро. Не раздавил же я его, в конце концов!..
— Вот ведро! — кричит девчонка, давясь смехом. — Ты его за плетень забросил!..
Я молча поднимаю слегка погнутое ведро. Штаны, рубашка и кеды промокли насквозь и стали противно жирными; наверно, со стороны я похож на осеннего сома, сонного и жирного. Мне бы следовало подобрать ведро и уносить отсюда ноги, а я начинаю выпрямлять его на коленке.
— Балет!.. — выдавливает наконец Славка.
Я молча гну ведро в трех шагах от девчонки и чувствую, как от меня пахнет коровой.
— Иди умойся, — говорит она. — Волосы у тебя слиплись.
Я прекращаю попытки придать ведру прежнюю форму и, не поднимая головы, иду к мешку. Подхватываю его и вдруг замираю.
Вокруг слышится гнусное жужжание: зеленые толстые мухи нагло атакуют мои штаны. Славка отбирает мешок:
— Ты рассадник! Я с тобой и шагу не сделаю!..
Потом мы оказываемся во дворе. Я остаюсь в одних плавках, и Славка поливает мне из бадьи колодезной водой. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заорать, и все время лихорадочно ловлю ускользающий брусок колючего мыла. Девчонка стоит рядом и командует:
— Намыль голову еще раз. Уши забыл. Локти грязные.
— Сохни, — говорит Славка, обдав меня последней двухведерной порцией. Он берет ведро, к которому теперь никак не подходит крышка, и опять идет за молоком.
Я стираю свое барахлишко в долбленой колоде. Девчонка сидит на срубе колодца и болтает ногами.
— А ты кто? — спрашивает она.
— Испытатель, — к сожалению, обстоятельства не позволяют вложить в это слово достойную долю гордости. — Вездеход гоняем на гарантийный километраж.
— Это такая вонючая машина?
— Почему вонючая?.. — уныло обижаюсь я.
— Не знаю почему. Вероятно, такую сделали. А сам откуда?
— Из Москвы.
Некоторое время она молчит. Потом объявляет:
— Смешно.
— Почему?
— Потому что я тоже из Москвы. Я в гости к дедушке приехала.
Сердце мое чуть бултыхнулось, но я все-таки спросил:
— Это дедушкин дом?
— Нет, это тетин. Дедушка далеко отсюда, в Бруснятах. Там, где ты за мной подглядывал.
Я мучительно краснею. Просто чувствую, как наливаюсь кровью.
— Я не подглядывал…
— Врешь, подглядывал, я тебя по голосу узнала: очень уж ты противно поешь. И вышла специально, чтобы сказать, что подглядывать подло. — Девчонка слезает с колодца, отряхивает платье и идет в дом. — Мыло не стащи.
Я собираю в охапку свои вещички, взваливаю на спину мешок с хлебом и в одних плавках выхожу на улицу. Выбираюсь из деревни и раскладываю на обочине одежду. Потом ложусь на живот в горячую пыльную траву. Горько, но справедливостью на свете и не пахнет. Я же действительно не подглядывал, я же случайно влип в эту историю, я же жертва, я не преступник. Наоборот, я нарочно заорал тогда, но как это ей докажешь? И вообще в этой девчонке, как выяснилось, ничего нет — только что розовой казалась, ну, так это просто оптический обман, разложение белого цвета на составляющие. Между прочим, черный цвет честнее белого: он ни на что не разлагается, а обладает собственным характером.
Вот если бы мы видели черными лучами, а не белыми, так эта девчонка никогда бы не показалась мне розовой, а была бы такой, какая есть…
Весь день ребята потешаются надо мной. Юрка просто отвратительно смеется, и поэтому я очень на него злюсь. Если человек попал в смешное положение, над ним можно немного повеселиться, но зачем же элементарно тыкать пальцем и гоготать?
Возмездие наступает вечером. Впрочем, судьба перестаралась, и нам было совсем не до смеха.
Ежедневно с семи до девяти у нас урок вождения. Лихоман выбирает укромное местечко, и мы по очереди садимся за рычаги. Обычно машина ходит по кругу, и поэтому все, кому надоело трястись, слезают на землю. Остаются ученики — я и Юрка — и инструктор Федор, или Степан.
Сегодня инструктором Степан, а это значит, что замечаний будет в девять раз больше. Степан очень придирчив и дотошен:
— Носком дави на газ, носком!..
— Я знаю, — огрызается Юрка.
— Рычагами не дергай: не грабли.
— Знаю! — злится Юрка, во всем усматривая унижение своего среднего технического образования.
— Говорю, рычагами не дергай!..
Машина рыскает, как ищейка. Я болтаюсь на надмоторном листе, то приваливаясь к Степану, то откатываясь к правому борту. Мотор воет в такт дерганьям: у Юрки какая-то странная взаимосвязь между конечностями, и он не может не шевелить рукой, если двигает ногой. Это очень раздражает Степана:
— Что ты все дрыгаешься?
— Сам знаю! — привычно парирует Юрка, а машина по-прежнему выписывает вензеля.
Мы учимся на широченной полосе отчуждения высоковольтной линии. Полевая дорога петляет между опор, и Степан все время направляет Юрку подальше от них. Линия, наверно, не очень мощная, потому что опоры деревянные. Тысяч шесть вольт, не больше.
— Левый рычаг, левый!.. Левый…
Бац! Машина с ходу бьет носом в опору. Столб трещит, провода раскачиваются, с них пригоршнями сыплются искры, а перед моим носом вдруг мелькают рыжие сапоги Степана. Тишина, только мелодично позванивают медные провода. Подрубленный столб наклонился в нашу сторону, и непонятно, почему он до сих пор не падает. Степана рядом нет, а из люка водителя торчит Юркина голова.
— Где Смеляков?
— Не знаю. — Я гляжу, как над головой, сверкая на солнце, раскачивается толстый провод. — Как ты в столб угодил?
— Левый тормоз не держит, — говорит Юрка. — Я тяну, а он не схватывает.
— «Не схватывает»!.. — кричит невесть откуда появившийся Степан. — Тебя бы так схватывало, раззява! А ну, вылазь из машины к…
Грудь, ноги и живот его в желтой пыли. Поскольку наши наряды всегда пропитаны маслом, пыль эта пристает раз и на всю жизнь.
— Вылазь!..
Юрка молча выбирается из машины. Степан с опаской подходит к столбу и, задрав голову, изучает его. Я слезаю и тоже задираю голову.
— На чем держится, а?
— На машине, — говорю я. — Видишь, провода не натянуты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Давай мешок, — ворчит Славка. — Давай мне мешок, а сам попрешь молоко. Что ты головой вертишь?
— Шея онемела, — говорю я, беру ведро с молоком, и мы неторопливо идем по щедро усыпанной коровьими лепешками деревенской улице.
— Ну и народ наши славяне! — вдруг смеется Славка. — Чем хлеще врешь, тем больше верят…
А я не слушаю его. Я гляжу через плетень: у крыльца стоит она, та самая. Значит, не чертовщина, значит, она действительно существует!.. Я набираю полную грудь воздуха и начинаю очень громко петь:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо…
Кажется, она смотрит в мою сторону!..
Пусть всегда будет мама…
— Чего ты разорался? — удивляется Славка. — Мама ему понадобилась!
Она не только смотрит — она быстро идет к калитке, открывает ее и выходит на улицу. Значит, она — это она, та, что танцевала…
— Славка, бежим!.. — кричу я, наступаю на свежую коровью лепешку, поскальзываюсь и с ног до головы обдаюсь прохладным, отстоявшимся в погребе молоком…
Славка корчится. Смеется девчонка, смеется какая-то женщина. А я весь мокрый и весь перемазанный. Видно, встал не сразу, а побарахтался, ища ускользавшую точку опоры.
У Славки судороги от хохота. Он абсолютно лишился дара речи, а только показывает на меня пальцем:
— Ва… ва… ва…
Я брожу по молочной луже и никак не могу отыскать ведро. Не раздавил же я его, в конце концов!..
— Вот ведро! — кричит девчонка, давясь смехом. — Ты его за плетень забросил!..
Я молча поднимаю слегка погнутое ведро. Штаны, рубашка и кеды промокли насквозь и стали противно жирными; наверно, со стороны я похож на осеннего сома, сонного и жирного. Мне бы следовало подобрать ведро и уносить отсюда ноги, а я начинаю выпрямлять его на коленке.
— Балет!.. — выдавливает наконец Славка.
Я молча гну ведро в трех шагах от девчонки и чувствую, как от меня пахнет коровой.
— Иди умойся, — говорит она. — Волосы у тебя слиплись.
Я прекращаю попытки придать ведру прежнюю форму и, не поднимая головы, иду к мешку. Подхватываю его и вдруг замираю.
Вокруг слышится гнусное жужжание: зеленые толстые мухи нагло атакуют мои штаны. Славка отбирает мешок:
— Ты рассадник! Я с тобой и шагу не сделаю!..
Потом мы оказываемся во дворе. Я остаюсь в одних плавках, и Славка поливает мне из бадьи колодезной водой. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заорать, и все время лихорадочно ловлю ускользающий брусок колючего мыла. Девчонка стоит рядом и командует:
— Намыль голову еще раз. Уши забыл. Локти грязные.
— Сохни, — говорит Славка, обдав меня последней двухведерной порцией. Он берет ведро, к которому теперь никак не подходит крышка, и опять идет за молоком.
Я стираю свое барахлишко в долбленой колоде. Девчонка сидит на срубе колодца и болтает ногами.
— А ты кто? — спрашивает она.
— Испытатель, — к сожалению, обстоятельства не позволяют вложить в это слово достойную долю гордости. — Вездеход гоняем на гарантийный километраж.
— Это такая вонючая машина?
— Почему вонючая?.. — уныло обижаюсь я.
— Не знаю почему. Вероятно, такую сделали. А сам откуда?
— Из Москвы.
Некоторое время она молчит. Потом объявляет:
— Смешно.
— Почему?
— Потому что я тоже из Москвы. Я в гости к дедушке приехала.
Сердце мое чуть бултыхнулось, но я все-таки спросил:
— Это дедушкин дом?
— Нет, это тетин. Дедушка далеко отсюда, в Бруснятах. Там, где ты за мной подглядывал.
Я мучительно краснею. Просто чувствую, как наливаюсь кровью.
— Я не подглядывал…
— Врешь, подглядывал, я тебя по голосу узнала: очень уж ты противно поешь. И вышла специально, чтобы сказать, что подглядывать подло. — Девчонка слезает с колодца, отряхивает платье и идет в дом. — Мыло не стащи.
Я собираю в охапку свои вещички, взваливаю на спину мешок с хлебом и в одних плавках выхожу на улицу. Выбираюсь из деревни и раскладываю на обочине одежду. Потом ложусь на живот в горячую пыльную траву. Горько, но справедливостью на свете и не пахнет. Я же действительно не подглядывал, я же случайно влип в эту историю, я же жертва, я не преступник. Наоборот, я нарочно заорал тогда, но как это ей докажешь? И вообще в этой девчонке, как выяснилось, ничего нет — только что розовой казалась, ну, так это просто оптический обман, разложение белого цвета на составляющие. Между прочим, черный цвет честнее белого: он ни на что не разлагается, а обладает собственным характером.
Вот если бы мы видели черными лучами, а не белыми, так эта девчонка никогда бы не показалась мне розовой, а была бы такой, какая есть…
Весь день ребята потешаются надо мной. Юрка просто отвратительно смеется, и поэтому я очень на него злюсь. Если человек попал в смешное положение, над ним можно немного повеселиться, но зачем же элементарно тыкать пальцем и гоготать?
Возмездие наступает вечером. Впрочем, судьба перестаралась, и нам было совсем не до смеха.
Ежедневно с семи до девяти у нас урок вождения. Лихоман выбирает укромное местечко, и мы по очереди садимся за рычаги. Обычно машина ходит по кругу, и поэтому все, кому надоело трястись, слезают на землю. Остаются ученики — я и Юрка — и инструктор Федор, или Степан.
Сегодня инструктором Степан, а это значит, что замечаний будет в девять раз больше. Степан очень придирчив и дотошен:
— Носком дави на газ, носком!..
— Я знаю, — огрызается Юрка.
— Рычагами не дергай: не грабли.
— Знаю! — злится Юрка, во всем усматривая унижение своего среднего технического образования.
— Говорю, рычагами не дергай!..
Машина рыскает, как ищейка. Я болтаюсь на надмоторном листе, то приваливаясь к Степану, то откатываясь к правому борту. Мотор воет в такт дерганьям: у Юрки какая-то странная взаимосвязь между конечностями, и он не может не шевелить рукой, если двигает ногой. Это очень раздражает Степана:
— Что ты все дрыгаешься?
— Сам знаю! — привычно парирует Юрка, а машина по-прежнему выписывает вензеля.
Мы учимся на широченной полосе отчуждения высоковольтной линии. Полевая дорога петляет между опор, и Степан все время направляет Юрку подальше от них. Линия, наверно, не очень мощная, потому что опоры деревянные. Тысяч шесть вольт, не больше.
— Левый рычаг, левый!.. Левый…
Бац! Машина с ходу бьет носом в опору. Столб трещит, провода раскачиваются, с них пригоршнями сыплются искры, а перед моим носом вдруг мелькают рыжие сапоги Степана. Тишина, только мелодично позванивают медные провода. Подрубленный столб наклонился в нашу сторону, и непонятно, почему он до сих пор не падает. Степана рядом нет, а из люка водителя торчит Юркина голова.
— Где Смеляков?
— Не знаю. — Я гляжу, как над головой, сверкая на солнце, раскачивается толстый провод. — Как ты в столб угодил?
— Левый тормоз не держит, — говорит Юрка. — Я тяну, а он не схватывает.
— «Не схватывает»!.. — кричит невесть откуда появившийся Степан. — Тебя бы так схватывало, раззява! А ну, вылазь из машины к…
Грудь, ноги и живот его в желтой пыли. Поскольку наши наряды всегда пропитаны маслом, пыль эта пристает раз и на всю жизнь.
— Вылазь!..
Юрка молча выбирается из машины. Степан с опаской подходит к столбу и, задрав голову, изучает его. Я слезаю и тоже задираю голову.
— На чем держится, а?
— На машине, — говорю я. — Видишь, провода не натянуты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24