— Знаешь, Юлий, он главному подал докладную на сто восемьдесят три дефекта…
Желающих присутствовать при поломке почему-то не оказывается, и мы выезжаем вдвоем. Я стою на месте Юрки, на сиденье позади водителя, и прямо передо мной торчит из люка Федорова голова.
Выезжаем на дорогу и едем, пока не кончаются хлеба. Здесь Федор вылезает и начинает детально изучать кюветы. Он долго топает сапогами на одном месте и наконец возвращается:
— Ну, держись покрепче, Москвич.
«Москвич» — значит, не забыл еще, как ему пришлось нырять в речку, разыскивая мой труп…
Вездеход, покачиваясь, перебирается через кювет и идет по скошенному лугу. Федор разворачивает его носом к дороге и что-то кричит, но я записываю показания приборов и не слышу. Машина с ревом срывается с места. Федор беспощадно разгоняет ее, и дорога все ближе: сейчас, вероятно, он сбросит газ, но все происходит совсем не так. Он продолжает гнать, пока нос не нависает над кюветом, резко убирает обороты и неуловимо накреняет машину.
Я перестаю держаться и подпрыгиваю, чтобы самортизировать удар, но запаздываю, а когда возвращаюсь в исходное положение, меня со страшной силой подбрасывает встречным толчком. Я подлетаю выше борта, почему-то переворачиваюсь вверх тормашками и ныряю в люк впереди Федора. Башкой утыкаюсь в какое-то железо, застреваю, и Федор вместо дороги видит мой обтянутый джинсами зад.
— Говорил, держись крепче, раззява!.. — орет он сверху, а я стою на собственной голове, двигаю ногами и не могу выбраться, потому что нас заклинило в люке насмерть.
— Вылезай!.. — орет Федор. — И не дрыгай ногами: песок в глаза сыплется!..
— Ты вылезай! — глухо кричу я изнутри. — Мне некуда тут!..
— Да я же встать не могу, холера!.. — бушует Федор. — Повис на мне, а еще командует!..
— Ну, некуда тут, Федя, некуда!.. Ты меня вверх тяни! За штаны, Федя!..
— Ты же мне руки прижал, балда!.. Чем я тебя за штаны буду тянуть? Зубами, что ли?
Тут он начинает двигать своими ручищами, и моя голова вертится вместе с ними, как рулевое колесо.
— Тише!.. — кричу. — Шею сломаешь!..
Федор перестает вертеть мою голову и начинает шевелить ногами. Он пытается поджать их, чтобы можно было встать вместе со мной, но ему мешают мои плечи. Пыхтит, тискает меня своими жердями, но толку из этого не получается. Я не выдерживаю:
— Не могу, Федя…
— А я могу? — огрызается он. — Даже покурить нельзя, и муха, гадина, шею жрет…
— Едем к нашим, Федя. Задохнусь я…
Федор размышляет, вздыхая. Потом говорит:
— Погоди, педали нашарю.
Пять минут пытки, и Федор наконец нащупывает рычаги. К счастью, мотор не заглох, и Федору удается, невероятно свернув мне шею, включить передачу.
— Задницу можешь убрать? — спрашивает он.
— Куда?
— Ну вперед, что ли.
Я складываюсь, как перочинный ножик, свесив ноги на нос машины. В голове шумит от прилива крови.
— Только передачи не переключай.
— Ладно, — ворчит он. — Энтузиаст чертов, связался я с тобой…
Ползем невероятно медленно. Вокруг стоит адский грохот, поскольку я влип ухом в моторную перегородку. Не знаю, сколько времени мы так ехали, но я до гробовой доски буду считать это путешествие самым длинным в своей жизни.
Сознание я каким-то чудом сохраняю, хотя ухо зажарилось, как картошка. Слышу, как вдруг глохнет мотор, настает пауза, а потом идиотский вопрос удивленного Славки:
— Что, Федя, уже сломал?..
— Что сломал, чертова дура?.. — орет Федор. — Псих этот голову сломал, понятно вам?.. Вынимайте его из меня к такой-то матери!..
Но вынимать меня они не торопятся. Может, онемели от страха за мою жизнь? Чтобы успокоить их, я задираю ноги и несколько раз свожу и развожу их.
И тут слышится рев, визг и хрюканье: в жизни не слыхал такого пошлого смеха. Они воют на все лады, Федор кроет их матом, а Колычев кричит:
— Не трогайте! Не трогайте их! Фотоаппарат возьму!..
Позируем под их восторженные вопли. Колычев отщелкивает пленку, и только после этого они выволакивают меня из люка. Ставят на ноги, но я тут же начинаю валиться, как чурка, и они волокут меня в тень. Лихоман лично исследует мою голову:
— Все нормально, только шишка на темени.
Пока он меня щупал, они из вежливости молчали, но, как только изрек диагноз, все началось сначала. Я не злюсь потому, что понимаю: над Федором не похохочешь. Славка, икая от хохота, приносит воду, я осушаю подряд две кружки и сажусь, хотя голова вроде еще не совсем моя. Федор мрачно курит возле машины; рядом крутится Степан:
— Расскажи, Федя. Ну, не скрывай, Федя…
Федор отсылает его подальше и, швырнув окурок, лезет в машину.
— Куда, Федор? — интересуется командор.
— Куда, куда?.. На кудыкину гору! — ревет Федор.
— А техник на той горе не понадобится?
Федор угрюмо молчит. Я встаю, пытаюсь выпрямить шею, но она не поддается. Иду к машине лбом вперед, как бык на тореро.
— Слазь! — кричит Федор. — К чертовой матери!..
— Нет уж, Федя, — говорю я. — Принципиально.
— Вторая попытка! — объявляет Виталий Павлович, все веселятся, но Федор заводит мотор, и мы поспешно отъезжаем.
Все повторяется: Федор съезжает на луг, разворачивается и вдруг глушит мотор.
— Вылезай.
— Зачем?
— Вылезай, говорят тебе!..
— Не ори, я на работе.
Он привстает, пытаясь меня схватить, но я предусмотрительно отступаю. Федор разражается длиннейшей руганью.
— Генка, не заводи меня!..
— Не слезу. Бить будешь — все равно не слезу.
Он яростно пялится на меня, но я выдерживаю этот взгляд. И вдруг вижу, что уголки его губ неудержимо ползут в стороны, и тоже начинаю улыбаться. Через секунду мы уже хохочем до изнеможения.
— Ну, номер!.. — стонет Федор. — Ну, ты даешь, Генка!
— Ты тоже хорош: чуть башку мне не открутил…
— Тогда держись!..
Он мог бы этого и не говорить: я вцепился как клещ. Федор дал полные обороты, раскачал машину перед кюветом, довернул и всей массой ударил правым бортом в землю. Я на сей раз удержался, но все мои печенки-селезенки лихо поменялись местами. Федор вылез, критически осмотрел машину и плюнул:
— Крепкий, холера…
Я судорожно глотаю воздух, мучительно пытаясь вогнать свои внутренности в места, предназначенные им от природы. Федор подозрительно смотрит на меня:
— Может, на травке посидишь?
Отрицательно качаю головой, слова куда-то провалились. Федор улыбается:
— Придется повторить.
Повторяем. Торсион цел, но в животе у меня такая боль, что вот-вот заору.
— Слез бы, Генка.
— Нет… — хриплю я.
— Молоток. Ну, сейчас хана этому торсиону.
Но хана приходит только на четвертом заезде. К этому времени я настолько ошалеваю от рева, ударов и боли, что Федор снимает меня с машины, как ребенка, и укладывает на траву.
— Ты, Генка, не тужься никогда, — наставляет он, покуривая с чувством выполненного долга. — Держи себя свободно, но в готовности. Соображаешь?
— Соображаю…
— От тужливых пот один, а толку — нуль. Потому, они все время не то напрягают: либо глотку, либо спину, либо еще что. А включать в себе надо только то, что требуется, но до упора. Болит?
— Немного.
— Ну ничего, зато выиграли! — Он торжествующе смеется. — Чудаки! Борисыч, тот сразу смикитил, что я дело говорю, а этих никак не проймешь. Конечно, радиусы галтелек маловаты, это ж ясно. Потому мы с тобой и рвали тут животы, чтоб доказать. Лучше здесь двадцать торсионов сломать, чем хоть один где-нибудь в Антарктиде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Желающих присутствовать при поломке почему-то не оказывается, и мы выезжаем вдвоем. Я стою на месте Юрки, на сиденье позади водителя, и прямо передо мной торчит из люка Федорова голова.
Выезжаем на дорогу и едем, пока не кончаются хлеба. Здесь Федор вылезает и начинает детально изучать кюветы. Он долго топает сапогами на одном месте и наконец возвращается:
— Ну, держись покрепче, Москвич.
«Москвич» — значит, не забыл еще, как ему пришлось нырять в речку, разыскивая мой труп…
Вездеход, покачиваясь, перебирается через кювет и идет по скошенному лугу. Федор разворачивает его носом к дороге и что-то кричит, но я записываю показания приборов и не слышу. Машина с ревом срывается с места. Федор беспощадно разгоняет ее, и дорога все ближе: сейчас, вероятно, он сбросит газ, но все происходит совсем не так. Он продолжает гнать, пока нос не нависает над кюветом, резко убирает обороты и неуловимо накреняет машину.
Я перестаю держаться и подпрыгиваю, чтобы самортизировать удар, но запаздываю, а когда возвращаюсь в исходное положение, меня со страшной силой подбрасывает встречным толчком. Я подлетаю выше борта, почему-то переворачиваюсь вверх тормашками и ныряю в люк впереди Федора. Башкой утыкаюсь в какое-то железо, застреваю, и Федор вместо дороги видит мой обтянутый джинсами зад.
— Говорил, держись крепче, раззява!.. — орет он сверху, а я стою на собственной голове, двигаю ногами и не могу выбраться, потому что нас заклинило в люке насмерть.
— Вылезай!.. — орет Федор. — И не дрыгай ногами: песок в глаза сыплется!..
— Ты вылезай! — глухо кричу я изнутри. — Мне некуда тут!..
— Да я же встать не могу, холера!.. — бушует Федор. — Повис на мне, а еще командует!..
— Ну, некуда тут, Федя, некуда!.. Ты меня вверх тяни! За штаны, Федя!..
— Ты же мне руки прижал, балда!.. Чем я тебя за штаны буду тянуть? Зубами, что ли?
Тут он начинает двигать своими ручищами, и моя голова вертится вместе с ними, как рулевое колесо.
— Тише!.. — кричу. — Шею сломаешь!..
Федор перестает вертеть мою голову и начинает шевелить ногами. Он пытается поджать их, чтобы можно было встать вместе со мной, но ему мешают мои плечи. Пыхтит, тискает меня своими жердями, но толку из этого не получается. Я не выдерживаю:
— Не могу, Федя…
— А я могу? — огрызается он. — Даже покурить нельзя, и муха, гадина, шею жрет…
— Едем к нашим, Федя. Задохнусь я…
Федор размышляет, вздыхая. Потом говорит:
— Погоди, педали нашарю.
Пять минут пытки, и Федор наконец нащупывает рычаги. К счастью, мотор не заглох, и Федору удается, невероятно свернув мне шею, включить передачу.
— Задницу можешь убрать? — спрашивает он.
— Куда?
— Ну вперед, что ли.
Я складываюсь, как перочинный ножик, свесив ноги на нос машины. В голове шумит от прилива крови.
— Только передачи не переключай.
— Ладно, — ворчит он. — Энтузиаст чертов, связался я с тобой…
Ползем невероятно медленно. Вокруг стоит адский грохот, поскольку я влип ухом в моторную перегородку. Не знаю, сколько времени мы так ехали, но я до гробовой доски буду считать это путешествие самым длинным в своей жизни.
Сознание я каким-то чудом сохраняю, хотя ухо зажарилось, как картошка. Слышу, как вдруг глохнет мотор, настает пауза, а потом идиотский вопрос удивленного Славки:
— Что, Федя, уже сломал?..
— Что сломал, чертова дура?.. — орет Федор. — Псих этот голову сломал, понятно вам?.. Вынимайте его из меня к такой-то матери!..
Но вынимать меня они не торопятся. Может, онемели от страха за мою жизнь? Чтобы успокоить их, я задираю ноги и несколько раз свожу и развожу их.
И тут слышится рев, визг и хрюканье: в жизни не слыхал такого пошлого смеха. Они воют на все лады, Федор кроет их матом, а Колычев кричит:
— Не трогайте! Не трогайте их! Фотоаппарат возьму!..
Позируем под их восторженные вопли. Колычев отщелкивает пленку, и только после этого они выволакивают меня из люка. Ставят на ноги, но я тут же начинаю валиться, как чурка, и они волокут меня в тень. Лихоман лично исследует мою голову:
— Все нормально, только шишка на темени.
Пока он меня щупал, они из вежливости молчали, но, как только изрек диагноз, все началось сначала. Я не злюсь потому, что понимаю: над Федором не похохочешь. Славка, икая от хохота, приносит воду, я осушаю подряд две кружки и сажусь, хотя голова вроде еще не совсем моя. Федор мрачно курит возле машины; рядом крутится Степан:
— Расскажи, Федя. Ну, не скрывай, Федя…
Федор отсылает его подальше и, швырнув окурок, лезет в машину.
— Куда, Федор? — интересуется командор.
— Куда, куда?.. На кудыкину гору! — ревет Федор.
— А техник на той горе не понадобится?
Федор угрюмо молчит. Я встаю, пытаюсь выпрямить шею, но она не поддается. Иду к машине лбом вперед, как бык на тореро.
— Слазь! — кричит Федор. — К чертовой матери!..
— Нет уж, Федя, — говорю я. — Принципиально.
— Вторая попытка! — объявляет Виталий Павлович, все веселятся, но Федор заводит мотор, и мы поспешно отъезжаем.
Все повторяется: Федор съезжает на луг, разворачивается и вдруг глушит мотор.
— Вылезай.
— Зачем?
— Вылезай, говорят тебе!..
— Не ори, я на работе.
Он привстает, пытаясь меня схватить, но я предусмотрительно отступаю. Федор разражается длиннейшей руганью.
— Генка, не заводи меня!..
— Не слезу. Бить будешь — все равно не слезу.
Он яростно пялится на меня, но я выдерживаю этот взгляд. И вдруг вижу, что уголки его губ неудержимо ползут в стороны, и тоже начинаю улыбаться. Через секунду мы уже хохочем до изнеможения.
— Ну, номер!.. — стонет Федор. — Ну, ты даешь, Генка!
— Ты тоже хорош: чуть башку мне не открутил…
— Тогда держись!..
Он мог бы этого и не говорить: я вцепился как клещ. Федор дал полные обороты, раскачал машину перед кюветом, довернул и всей массой ударил правым бортом в землю. Я на сей раз удержался, но все мои печенки-селезенки лихо поменялись местами. Федор вылез, критически осмотрел машину и плюнул:
— Крепкий, холера…
Я судорожно глотаю воздух, мучительно пытаясь вогнать свои внутренности в места, предназначенные им от природы. Федор подозрительно смотрит на меня:
— Может, на травке посидишь?
Отрицательно качаю головой, слова куда-то провалились. Федор улыбается:
— Придется повторить.
Повторяем. Торсион цел, но в животе у меня такая боль, что вот-вот заору.
— Слез бы, Генка.
— Нет… — хриплю я.
— Молоток. Ну, сейчас хана этому торсиону.
Но хана приходит только на четвертом заезде. К этому времени я настолько ошалеваю от рева, ударов и боли, что Федор снимает меня с машины, как ребенка, и укладывает на траву.
— Ты, Генка, не тужься никогда, — наставляет он, покуривая с чувством выполненного долга. — Держи себя свободно, но в готовности. Соображаешь?
— Соображаю…
— От тужливых пот один, а толку — нуль. Потому, они все время не то напрягают: либо глотку, либо спину, либо еще что. А включать в себе надо только то, что требуется, но до упора. Болит?
— Немного.
— Ну ничего, зато выиграли! — Он торжествующе смеется. — Чудаки! Борисыч, тот сразу смикитил, что я дело говорю, а этих никак не проймешь. Конечно, радиусы галтелек маловаты, это ж ясно. Потому мы с тобой и рвали тут животы, чтоб доказать. Лучше здесь двадцать торсионов сломать, чем хоть один где-нибудь в Антарктиде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24