И не просчитался.
Захаров вошел в бар. Здесь было прохладно – кондиционеры работали на полную мощность – и почти пусто. У стойки сидел Аршакуни и негромко беседовал о чем-то с Барни. Захаров поздоровался с ними.
– Что стряслось, Матвей? – спросил Аршакуни.
До чего же трудно говорить! Горло сжало, и слова приходилось проталкивать – так бывает при хорошем гипертоническом кризе.
– Джулио, – сказал Захаров. – Джулио делла Пене и Чеслав Когоутек. Погибли. Полтора часа назад. – Последние слова он произнес по-английски, чтобы Барни понял тоже.
Аршакуни встал.
– Я не знал, – сказал он. – Я был в ремонтном… Как?
– Взорвались.
– Почему?
– Не знаю. И никто пока не знает.
Барни поставил на стойку стаканы и бутылку. В прозрачной жидкости купалась мохнатая зеленая ветвь. Барни плеснул водку в стаканы, бросил туда же лед.
– Джулио любил граппу. Выпейте за него.
– И ты, – сказал Захаров.
– Я при исполнении.
– И ты! – приказал Захаров.
На какое-то мгновение оба вернулись в прошлое – грозный вице-адмирал и старшина. Барни поставил на стойку третий стакан, налил.
– Есть, сэр, – с выработанным долгими годами флотской службы автоматизмом ответил он.
– Если бы они умерли на земле, – медленно проговорил Аршакуни, – я сказал бы: «Да будет земля им пухом». Но они погибли в море, и я не знаю, что сказать.
– Ничего, – сказал Захаров. – Ничего не говори, Карэн. Потому что нужного ты все равно не скажешь.
– Возьмите так, – сказал Аршакуни, зажав стакан в кулаке. – И чокнемся. Нет, не стеклом – пальцами. Так пьют у нас в Армении за помин души.
Они выпили. Граппа была холодной, но внутри от нее сразу же все согрелось, и Захаров почувствовал, как растаяла какая-то льдинка, застрявшая в горле и мешавшая говорить. И в этом ощущении трех соприкоснувшихся на мгновение рук тоже было что-то хорошее и настоящее.
– Джулио любил граппу, – снова сказал Барни.
– Он был итальянцем, – ответил Аршакуни.
– Нет. Смотрите. – Барни повертел бутылку в луче света. – Видите?
Жидкость струилась, обтекая зеленые мохнатые стебельки, и они качались, извивались, словно водоросли.
– И в этом для него было море. Он просто очень любил море. Хорошо, что он остался там.
Да, Джулио, подумал Захаров, помнишь, как не хотел ты ложиться в фамильный склеп на Капмо Санто? Будь ты сейчас с нами, Джулио, ты согласился бы с Барни. Ты выпил бы с нами – за то же. Если бы ты был с нами… Если бы не я сам послал тебя туда! «Славную работенку я сосватал тебе, Джулио? С тебя бутылка, адмирал! Отведи душу!» Ты не отвел, ты отдал ее, Джулио…
Барни налил по второй.
– Выпейте, адмирал. Вам сейчас надо выпить.
Захаров знал, что пить ему нельзя, но все-таки Барни был прав, и они с Аршакуни молча выпили.
– Почему те, кто погибает, самые лучшие? Сколько нас было и есть, и прекрасные люди, но те, кто погиб, – лучшие?
Аршакуни посмотрел на Захарова своими темными глазами – посмотрел пристально и добро.
– Мы есть, а их больше нет.
– Какие люди, какие люди… Джулио, Чеслав…
Аршакуни положил ему руку на плечо.
– Мне пора идти, Матвей. Меня ждут в ремонтном.
– Иди, – сказал Захаров.
Аршакуни ушел. У начальника ремонтных мастерских всегда очень мало времени. Захаров посмотрел ему вслед, потом повернулся к бармену:
– Налей мне еще, Барни.
В этот момент кто-то обратился к нему сзади – по-русски, но с таким невообразимым акцентом, что Захаров не сразу понял:
– Простите, мне сказали, что вы – дежурный диспетчер. Что слышно о «Дип Вью»?
Захаров обернулся. Высокий блондин в форме американской гражданской авиации со значком «Траспасифика» на груди. Очевидно, с того дирижабля. И лицо… Странно знакомое лицо…
– Да, – сказал Захаров по-английски. – Я был дежурным диспетчером. До тринадцати ноль-ноль. «Дип Вью» ищут. И может быть, спасут. Вот только кто спасет двух подводников, погибших при поисках?
Получилось зло, резко и зло, и Захаров сам почувствовал это.
– Извините, – сказал он. – Погиб мой друг.
– Я не знал. Простите.
Летчик спросил виски.
– Двойной. Со льдом. – И, перехватив недоуменный взгляд Захарова, пояснил: – Мне можно. Теперь можно. Позвольте представиться: Сидней Стентон, командир этого дирижабля. Собственно, бывший командир. Меня уже отстранили – до окончания расследования. Следственная комиссия прилетит завтра. Так что сегодня мне можно.
Захаров в свою очередь представился.
– Стентон, Стентон… Почему мне кажется, что я знаю вас?
– Не знаю, – ответил Стентон. – По-моему, мы с вами до сих пор не встречались. – И сразу же переменил тему: – Как вы думаете, его спасут?
– Кого?
– Кулиджа. Который в «Дип Вью».
– По всей вероятности.
– Хоть бы его спасли, – тихо сказал Стентон. – Только бы его спасли…
– Вы знали его?
– Нет. Но он бы меня узнал. Если его спасут – я набью ему морду. Ох, как я набью ему морду! За все: за него, за Кору, за себя, за ваших подводников…
Захаров повернулся к бармену.
– Налей нам еще, Барни. Нет, мистеру Стентону повтори, а мне хватит. Мне минеральной. – И, обращаясь к Стентону, добавил: – Пойдемте за столик, мистер Стентон. Там уютнее. И легче поговорить.
VII
«Дип Вью» больше всего походил на увеличенный в десятки раз глубинный поплавок Своллоу. Трехметровая сфера была образована множеством пятиугольных стеклокерамических сегментов, вложенных в титановую решетку. Последнего, впрочем, Аракелов не видел, это он вычитал из описания, врученного ему Зададаевым еще наверху. Видел он просто гигантскую граненую пробку от хрустального графина, этакий слабо светящийся… Аракелов попытался подобрать подходящее стереометрическое определение, но в голову ничего не приходило: слишком много граней. Одним словом, дофигаэдр. Тоже неплохо. Аракелов улыбнулся. Сходство с пробкой довершал расположенный под сферической гондолой металлический цилиндр, наполовину ушедший в ил. Это был наполненный дробью аварийный балластный бункер, вес которого и не давал «Дип Вью» всплыть. Изображение на экране было четким. Аракелов видел даже две контрольные чеки – металлические спицы с красными жестяными флажками на концах.
Отсюда все выглядело предельно просто. Выйти, доплыть до аппарата – это каких-нибудь несколько десятков метров, – вынуть контрольные чеки. Девять штук. И все. На это уйдет максимум час. С двойным запасом – два. Время еще есть. Картина была соблазнительна в своей доступности, но в нее никак не укладывались взорвавшиеся субмарины. И взорвавшаяся «рыбка» тоже. Аракелов прошелся по камере баролифта. С ума впору сойти. А что? Это был бы неплохой выход… Особенно если учесть, что он – единственный батиандр на ближайшие тысячи миль и, кроме него, Кулиджа выручить некому.
Взять и выйти. А там будь что будет.
Нет, милый. Не имеешь ты на это права – не будь что будет. Ты должен выйти и сделать. Потому что больше сделать это некому.
Замигал вызов телетайпа. Аракелов подошел, посмотрел. На ленте было всего одно слово:
«Спускать?»
Аракелов прикинул: думать ему все равно где, а когда он сообразит, в чем дело, внизу он сразу же сможет выйти наружу. Или – выйдет через девяносто с чем-то минут, когда на размышления времени уже не останется. Со всех точек зрения спускаться имеет смысл.
«Спускайте», – отстучал он.
Через минуту пол под ногами дрогнул: баролифт отделился от корпуса «Руслана».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Захаров вошел в бар. Здесь было прохладно – кондиционеры работали на полную мощность – и почти пусто. У стойки сидел Аршакуни и негромко беседовал о чем-то с Барни. Захаров поздоровался с ними.
– Что стряслось, Матвей? – спросил Аршакуни.
До чего же трудно говорить! Горло сжало, и слова приходилось проталкивать – так бывает при хорошем гипертоническом кризе.
– Джулио, – сказал Захаров. – Джулио делла Пене и Чеслав Когоутек. Погибли. Полтора часа назад. – Последние слова он произнес по-английски, чтобы Барни понял тоже.
Аршакуни встал.
– Я не знал, – сказал он. – Я был в ремонтном… Как?
– Взорвались.
– Почему?
– Не знаю. И никто пока не знает.
Барни поставил на стойку стаканы и бутылку. В прозрачной жидкости купалась мохнатая зеленая ветвь. Барни плеснул водку в стаканы, бросил туда же лед.
– Джулио любил граппу. Выпейте за него.
– И ты, – сказал Захаров.
– Я при исполнении.
– И ты! – приказал Захаров.
На какое-то мгновение оба вернулись в прошлое – грозный вице-адмирал и старшина. Барни поставил на стойку третий стакан, налил.
– Есть, сэр, – с выработанным долгими годами флотской службы автоматизмом ответил он.
– Если бы они умерли на земле, – медленно проговорил Аршакуни, – я сказал бы: «Да будет земля им пухом». Но они погибли в море, и я не знаю, что сказать.
– Ничего, – сказал Захаров. – Ничего не говори, Карэн. Потому что нужного ты все равно не скажешь.
– Возьмите так, – сказал Аршакуни, зажав стакан в кулаке. – И чокнемся. Нет, не стеклом – пальцами. Так пьют у нас в Армении за помин души.
Они выпили. Граппа была холодной, но внутри от нее сразу же все согрелось, и Захаров почувствовал, как растаяла какая-то льдинка, застрявшая в горле и мешавшая говорить. И в этом ощущении трех соприкоснувшихся на мгновение рук тоже было что-то хорошее и настоящее.
– Джулио любил граппу, – снова сказал Барни.
– Он был итальянцем, – ответил Аршакуни.
– Нет. Смотрите. – Барни повертел бутылку в луче света. – Видите?
Жидкость струилась, обтекая зеленые мохнатые стебельки, и они качались, извивались, словно водоросли.
– И в этом для него было море. Он просто очень любил море. Хорошо, что он остался там.
Да, Джулио, подумал Захаров, помнишь, как не хотел ты ложиться в фамильный склеп на Капмо Санто? Будь ты сейчас с нами, Джулио, ты согласился бы с Барни. Ты выпил бы с нами – за то же. Если бы ты был с нами… Если бы не я сам послал тебя туда! «Славную работенку я сосватал тебе, Джулио? С тебя бутылка, адмирал! Отведи душу!» Ты не отвел, ты отдал ее, Джулио…
Барни налил по второй.
– Выпейте, адмирал. Вам сейчас надо выпить.
Захаров знал, что пить ему нельзя, но все-таки Барни был прав, и они с Аршакуни молча выпили.
– Почему те, кто погибает, самые лучшие? Сколько нас было и есть, и прекрасные люди, но те, кто погиб, – лучшие?
Аршакуни посмотрел на Захарова своими темными глазами – посмотрел пристально и добро.
– Мы есть, а их больше нет.
– Какие люди, какие люди… Джулио, Чеслав…
Аршакуни положил ему руку на плечо.
– Мне пора идти, Матвей. Меня ждут в ремонтном.
– Иди, – сказал Захаров.
Аршакуни ушел. У начальника ремонтных мастерских всегда очень мало времени. Захаров посмотрел ему вслед, потом повернулся к бармену:
– Налей мне еще, Барни.
В этот момент кто-то обратился к нему сзади – по-русски, но с таким невообразимым акцентом, что Захаров не сразу понял:
– Простите, мне сказали, что вы – дежурный диспетчер. Что слышно о «Дип Вью»?
Захаров обернулся. Высокий блондин в форме американской гражданской авиации со значком «Траспасифика» на груди. Очевидно, с того дирижабля. И лицо… Странно знакомое лицо…
– Да, – сказал Захаров по-английски. – Я был дежурным диспетчером. До тринадцати ноль-ноль. «Дип Вью» ищут. И может быть, спасут. Вот только кто спасет двух подводников, погибших при поисках?
Получилось зло, резко и зло, и Захаров сам почувствовал это.
– Извините, – сказал он. – Погиб мой друг.
– Я не знал. Простите.
Летчик спросил виски.
– Двойной. Со льдом. – И, перехватив недоуменный взгляд Захарова, пояснил: – Мне можно. Теперь можно. Позвольте представиться: Сидней Стентон, командир этого дирижабля. Собственно, бывший командир. Меня уже отстранили – до окончания расследования. Следственная комиссия прилетит завтра. Так что сегодня мне можно.
Захаров в свою очередь представился.
– Стентон, Стентон… Почему мне кажется, что я знаю вас?
– Не знаю, – ответил Стентон. – По-моему, мы с вами до сих пор не встречались. – И сразу же переменил тему: – Как вы думаете, его спасут?
– Кого?
– Кулиджа. Который в «Дип Вью».
– По всей вероятности.
– Хоть бы его спасли, – тихо сказал Стентон. – Только бы его спасли…
– Вы знали его?
– Нет. Но он бы меня узнал. Если его спасут – я набью ему морду. Ох, как я набью ему морду! За все: за него, за Кору, за себя, за ваших подводников…
Захаров повернулся к бармену.
– Налей нам еще, Барни. Нет, мистеру Стентону повтори, а мне хватит. Мне минеральной. – И, обращаясь к Стентону, добавил: – Пойдемте за столик, мистер Стентон. Там уютнее. И легче поговорить.
VII
«Дип Вью» больше всего походил на увеличенный в десятки раз глубинный поплавок Своллоу. Трехметровая сфера была образована множеством пятиугольных стеклокерамических сегментов, вложенных в титановую решетку. Последнего, впрочем, Аракелов не видел, это он вычитал из описания, врученного ему Зададаевым еще наверху. Видел он просто гигантскую граненую пробку от хрустального графина, этакий слабо светящийся… Аракелов попытался подобрать подходящее стереометрическое определение, но в голову ничего не приходило: слишком много граней. Одним словом, дофигаэдр. Тоже неплохо. Аракелов улыбнулся. Сходство с пробкой довершал расположенный под сферической гондолой металлический цилиндр, наполовину ушедший в ил. Это был наполненный дробью аварийный балластный бункер, вес которого и не давал «Дип Вью» всплыть. Изображение на экране было четким. Аракелов видел даже две контрольные чеки – металлические спицы с красными жестяными флажками на концах.
Отсюда все выглядело предельно просто. Выйти, доплыть до аппарата – это каких-нибудь несколько десятков метров, – вынуть контрольные чеки. Девять штук. И все. На это уйдет максимум час. С двойным запасом – два. Время еще есть. Картина была соблазнительна в своей доступности, но в нее никак не укладывались взорвавшиеся субмарины. И взорвавшаяся «рыбка» тоже. Аракелов прошелся по камере баролифта. С ума впору сойти. А что? Это был бы неплохой выход… Особенно если учесть, что он – единственный батиандр на ближайшие тысячи миль и, кроме него, Кулиджа выручить некому.
Взять и выйти. А там будь что будет.
Нет, милый. Не имеешь ты на это права – не будь что будет. Ты должен выйти и сделать. Потому что больше сделать это некому.
Замигал вызов телетайпа. Аракелов подошел, посмотрел. На ленте было всего одно слово:
«Спускать?»
Аракелов прикинул: думать ему все равно где, а когда он сообразит, в чем дело, внизу он сразу же сможет выйти наружу. Или – выйдет через девяносто с чем-то минут, когда на размышления времени уже не останется. Со всех точек зрения спускаться имеет смысл.
«Спускайте», – отстучал он.
Через минуту пол под ногами дрогнул: баролифт отделился от корпуса «Руслана».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19