– Спасибо, мужик, но ты так ошарашился, что забыл лагерные порядки.
Кто же в лагере даст мне бриться самому?.. Ты мне книги сдать не поможешь?
И они стали сгребать и складывать книги и журналы. Окружающие разошлись.
– Ну, как твой подопечный? – тихо спросил Глеб.
– Говорят, ночью арестовали. Главных двух.
– А почему – двух?
– Подозреваемых. История требует жертв.
– Может быть тот не попался?
– Думаю, что схватили. К обеду обещают магнитные ленты с допросов.
Сравним.
Нержин выпрямился от собранной стопки.
– Слушай, а зачем все-таки Советскому Союзу атомная бомба? Этот парень рассудил не так глупо.
– Московский пижон, мелкий субчик, поверь. Нагрузившись множеством томов, они вышли из лаборатории, поднялись по главной лестнице. У ниши верхнего коридора остановились поправить рассыпающиеся стопки и передохнуть.
Глаза Нержина, все сборы блиставшие огнем нездорового возбуждения, теперь потускнели и стали малоподвижны.
– И вот, друже, – протянул он, – и трех лет мы не пожили вместе, жили все время в спорах, издеваясь над убеждениями друг друга, – а сейчас, когда я теряю тебя, должно быть навсегда, я так ясно ощущаю, что ты – один из самых мне...
Его голос переломился.
Большие карие глаза Рубина, которые многим запоминались в искрах гнева, теплились добротой и застенчивостью.
– Так все сошлось, – кивал он. – Давай поцелуемся, зверь.
И принял Нержина в свою пиратскую черную бороду. Тотчас за этим, едва вошли они в библиотеку, их на-гнал Сологдин. У него было очень озабоченное лицо. Не рассчитав, он слишком хлопнул остекленной дверью, отчего она задребезжала, а библиотекарша оглянулась недовольно.
– Так, Глебчик! Так! – сказал Сологдин. – Свершилось. Ты уезжаешь.
Нисколько не замечая рядом «библейского фанатика», Сологдин смотрел только на Нержина.
Равно и Рубин не нашел в себе примиряющего чувства к «докучному гидальго» и отвел глаза.
– Да, ты уезжаешь. Жаль. Очень жаль.
Сколько они говаривали друг с другом на дровах, сколько спорили на прогулках! А сейчас не у места и не у времени были правила мышления и жизни, которые Сологдин хотел передать Глебу и не успел.
Библиотекарша ушла за полки. Сологдин малозвучно сказал:
– Все-таки ты свой скептицизм бросай. Это просто удобный прием, чтобы не бороться.
Так же тихо ответил и Нержин:
– Но твое вчерашнее... о стране потерянной и косопузой... это еще удобнее. Я ничего не понимаю. Сологдин сверкнул голубизною и зубами:
– Мы слишком мало с тобой говорили, ты отстаешь в развитии. Но слушай, время – деньги. Еще не поздно. Дай согласие остаться расчетчиком – и я, может быть, успею тебя оставить. Тут в одну группу. – (Рубин удивленно метнул взглядом по Сологдину.) – Но придется вкалывать, предупреждаю честно.
Нержин вздохнул.
– Спасибо, Митяй. Такая возможность у меня была. Но если вкалывать – то когда же развиваться? Что-то я и сам уже настроился на эксперимент.
Говорит пословица: не море топит, а лужа. Хочу попробовать пуститься в море.
– Да? Ну, смотри, ну, смотри. Очень жаль, очень жаль, Глебчик.
Лицо Сологдина было озабочено, он торопился, только заставлял себя не торопиться.
Так они стояли трое и ждали, пока библиотекарша с перекрашенными волосами, сильно накрашенными гу-бами и сильно напудренная, тоже лейтенант МГБ, лениво сверялась в библиотечном формуляре Нержина.
И Глеб, переживавший разлад друзей, в полной тишине библиотеки тихо сказал:
– Друзья! Надо помириться!
Ни Сологдин, ни Рубин не повели головами.
– Митя! – настаивал Глеб.
Сологдин поднял холодное голубое пламя взгляда.
– Почему ты обращаешься ко мне? – удивился он.
– Лева! – повторил Глеб.
Рубин посмотрел на него скучающе.
– Ты знаешь, почему лошади долго живут? – И после паузы объяснил:
– Потому что они никогда не выясняют отношений.
Исчерпав свое служебное имущество и дела по службе, понукаемый надзирателем идти в тюрьму собираться, – Нержин с ворохом папиросных пачек в руках встретил в коридоре спешащего Потапова с ящичком под мышкой. На работе Потапов и ходил совсем не так, как на прогулке: несмотря на хромоту, он шел быстро, шею держал напряженно выгнутой сперва вперед, а потом назад, глаза щурил и смотрел не под ноги, а куда-то вдаль, как бы спеша головой и взглядом опередить свои немолодые ноги. Потапову обязательно надо было проститься и с Нержиным и с другими отъезжающими, но едва только он утром вошел в лабораторию, как внутренняя логика работы захватила его, подавив в нем все остальные чувства и мысли. Эта способность целиком захватываться работой, забывая о жизни, была основой его инженерных успехов на воле, делала его незаменимым роботом пятилеток, а в тюрьме помогала сносить невзгоды.
– Вот и все, Андреич, – остановил его Нержин. – Покойник был весел и улыбался.
Потапов сделал усилие. Человеческий смысл включился в его глаза.
Свободной от ящика рукой он дотянулся до затылка, как если б хотел почесать его.
– Ку-ку-у...
– Подарил бы вам, Андреич, Есенина, да вы все рав-но кроме Пушкина...
– И мы там будем, – сокрушенно сказал Потапов.
Нержин вздохнул.
– Где теперь встретимся? На котласской пересылке? На индигирских приисках? Не верится, чтобы, самостоятельно передвигая ногами, мы могли бы сойтись на городском тротуаре. А?..
С прищуром у углов глаз, Потапов проскандировал:
Для при-зра-ков закрыл я вежды.
Лишь отдаленные надежды
Тревожат сердце и-но-гда.
Из двери Семерки высунулась голова упоенного Маркушева.
– Ну, Андреич! Где же фильтры? Работа стоит! – крикнул он раздраженным голосом.
Соавторы «Улыбки Будды» обнялись неловко. Пачки «Беломора» посыпались на пол.
– Вы ж понимаете, – сказал Потапов, – икру мечем, все некогда.
ИкрометаниемПотапов называл тот суетливый,крикливый, безалаберно-поспешный стиль работы, который царил и в институте Марфино, и во всем хозяйстве державы, тот стиль, который газеты невольно тоже признавали и называли «штурмовщиной» и «текучкой».
– Пишите! – добавил Потапов, и оба засмеялись. Ничего не было естественней сказать так при прощаньи, но в тюрьме это пожелание звучало издевательством. Между островами ГУЛАГа переписки не было.
И снова, держа ящичек фильтров под мышкой, запрокинув голову вверх и назад, Потапов помчался по коридору, почти вроде и не хромая.
Поспешил и Нержин – в полукруглую камеру, где стал собирать свои вещи, изощренно предугадывая враждебные неожиданности шмонов, ожидающих его сперва в Марфине, а потом в Бутырках.
Уже дважды заходил торопить его надзиратель. Уже другие вызванные ушли или были угнаны в штаб тюрьмы. Под самый конец сборов Нержина, дыша дворовой свежестью, в комнату вошел Спиридон в своем черном перепоясанном бушлате.
Сняв большеухую рыжую шапку и осторожно загнув с угла чью-то неподалеку от Нержина постель, обернутую белым пододеяльником, он присел нечистыми ватными брюками на стальную сетку.
– Спиридон Данилыч! Глянь-ка! – сказал Нержин и перетянулся к нему с книгой. – Есенин уж здесь!
– Отдал, змей? – По мрачному, особенно изморщенному сегодня лицу Спиридона пробежал лучик.
– Не так мне книга, Данилыч, – распространялся Нержин, – как главное, чтобы по морде нас не били.
– Именно, – кивнул Спиридон.
– Бери, бери ее! Это я на память тебе.
– Не увезть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206