Я ждал.
- Вы отдаете себе отчет, насколько это рисковано? - спросила
наконец она. - Вы же видели, что стало с тем парнем...
страховым агентом.
- Видел и отдаю. Вы только скажите мне, Марина, у меня
есть хотя бы шанс?
- Шанс всегда есть. Но что мы будем искать, что мы можем
найти?
- У меня есть основания полагать, что часть моей памяти
была заменена. Я хотел бы знать, что находится там, за блоками
ложных воспоминаний. Может, отыщется ниточка к Герострату.
- Вы уверены, что отыщется?
- Я уверен в одном: нужно попробовать!
- Зачем?!
- Это ход, которого от нас не ждут. Никто не допустит и
мысли о том, что я решусь на подобный шаг. Но я решился. И ради
успеха дела вы должны, Марина, мне помочь.
- Но риск, Борис, риск! Не буду я этого делать.
Я оттолкнулся от косяка, пересек комнату и, чуть помедлив,
встал перед ее креслом на колени. Марина отпрянула:
- Что?.. Зачем это?!
- Марина, помоги мне, - сказал я, заглядывая ей в глаза. - Мы
знаем друг друга всего двенадцать дней; знаем, наверное,
еще очень плохо. Я не знаю, например, что значит для тебя
мое предложение, но ты - единственная, кто может мне помочь.
Я прошу тебя, Марина, первый и последний раз прошу: помоги
мне.
Марина качала головой, слушая меня, и я решил было уже
в отчаянии, что она откажется, но вместо этого она только
сказала:
- Ты не знаешь, Борис, ЧЕГО ты у меня просишь на самом
деле. Если бы ты понимал, знал...
- Марина, мы должны это сделать.
И она согласилась. Нехотя кивнула, встала на ноги, поправляя
блузку, и мы пошли в гостиную. Не берусь объяснить,
почему именно туда, но не в кабинет же нам, в самом деле,
было идти. В гостиной Марина указала мне рукой на одно из
кресел, стоявшее спинкой к окну, и ушла за своим чемоданчиком.
Я сел, чувствуя, как замирает сердце; дыхание перехватило
и пришлось сосредоточить все силы, чтобы не выдать
в оставшиеся минуты Марине своего страха, своей нерешительности.
Она вернулась через минуту, остановилась посередине
гостиной, глядя на меня.
- Нет, не могу... - сказала она почти жалобно.
Я вскочил, схватил ее за плечи, прижал к себе; она дернулась,
словно руки мои были наэлектризованы.
- Надо, Марина, - (убежденность! Главное - убежденность). - Мы
сделаем это.
Она расслабилась, и когда я отстранился, то увидел слезы
в ее глазах.
- Если бы ты только знал, Борис, чего у меня просишь...
Она положила чемоданчик на журнальный столик, на тот
самый, где Сифоров разбрасывал помеченные большой кровью
карточки, - еще один знак судьбы - открыла и передала мне
наушники. Я взял их в руки, ощутил под пальцами холод металлической
дужки, одел наушники и откинулся в кресле.
- Начинай, - сказал я Марине, успев подумать, что так
по-настоящему и не простился ни с мамой, ни с Еленой, но
жалеть теперь об этом поздно.
Я ожидал, что будет мелодия. Впрочем, может быть, и
была это мелодия, но мне она показалась невообразимо сложной
какофонией, в которой трудно было различить ритм, хоть какую-то
упорядоченность.
Звуки ударили в голову, именно ударили, потому что сопровождались
они болью, почти невыносимой, и я застонал сквозь
зубы, а потом обнаружил, что теряю зрение. Я еще какое-то время
видел Марину, ее лицо, она что-то говорила, шевеля губами,
а пространство вокруг, на периферии зрения, вдруг стало оплывать,
углы перспективы исказились, потекли, как бывает, когда
смотришь снятые в сильный дождь видеокадры, и вот уже коснулись
и самого прекрасного ее лица, и оно тоже расплылось, подбородок
изогнулся, убежал за ухо, как на картинах Пикассо; нос,
извиваясь змеей, невообразимо удлинился; глаза косыми щелками
прорезали скулы до истончившихся предельно губ - потом лицо
размазалось в бледное бесформенное пятно. И исчезло.
Реальности мира предметов перестала для меня существовать...
Это был сон. Или нет, не сон. Сон подразумевает неконтролируемый
обмен информацией с подсознанием, с подкоркой - я же
был собран и знал, что делаю. А еще у меня имелся проводник,
ведущий - тихий, едва различимый, иногда совсем глохнущий,
теряющийся голос Марины. Но он был, и его присутствие поддерживало
меня на трудном пути.
Я прошел по лабиринтам, в которые не привыкли заглядывать
люди, потому что нет им надобности туда заглядывать. А
у меня такая надобность была.
Трудно описать свое состояние в те несколько часов блужданий
по изнанке собственного мозга. Словами не передать, не
воспроизвести, что я испытывал, слыша поступь собственных ног,
поступь в безвременьи, в мире, не существующем, как объективная
реальность; в мире, который умрет когда-нибудь вместе со
мной; на пути, куда нет хода никому другому, если, конечно,
он не имеет в своем распоряжении арсенала методов, которыми
располагают Герострат и ему подобные. Здесь не было лифтов,
эскалаторов, здесь не было указателей, и потому как подсказки
Марины из тех, куда следовать дальше, помогали мало, чаще
я продвигался наобум и попадал в тупики.
Я начал с окраин. Тут хранилась атрибутика всех моих
двадцати четырех неполных лет. Детские игрушки: паровозик,
который я где-то посеял в три года, и была это тогда для
меня величайшая трагедия. Набор солдатиков: красноармейцы,
зеленые пограничники и полторы сотни - предмет особой гордости - пластмассовых
синих, как утопленники, матросов.
Из погранцов, помнится, я выделял тех, что сидят на одном
колене, удерживая за поводок такую же зеленую собаку, назначал
их офицерами, и они почти всегда оставались живы
в ходе многочисленных победоносных кампаний. Красноармейцам
и морякам везло меньше.
Прошагав мимо, я попал в тупик, где были свалены мои
школьные тетради, дневники с полным комплектом оценок: от
мала до велика; разнокалиберные шахматные доски. Друзья
дарили мне их на каждый день рождения, зная о моих увлечениях,
и к шестому классу у меня их скопилось больше двух
десятков. Среди них я увидел настоящую реликвию - пачку аккуратно
сложенных листков. Помню, Зоя Михайловна, наша классная,
отобрала у меня очень компактную, а потому удобную для
игры на уроках доску, и мы с Ванькой Головлевым придумали
такую штуку: рисовали на листке в клетку шариковой ручкой
игровое поле, а фигурки - карандашом, чтобы можно было легко
стереть при переводе их с клетки на клетку. Так и играли,
незаметно передавая листок через целый ряд.
Я покинул этот тупик и почти сразу оказался в другом.
Здесь были книги детских и юношеских лет, стоял полуразобранным
мопед - подарок отца (ох и пришлось мне с машиной этой
повозиться!), И рядком выстроились четыре модельки самолетов
с настоящими бензиновыми моторчиками, еще одно увлечение, ставшее,
видимо, в последствии основой выбора профессии.
А скоро я оказался в коридоре, где стены были окрашены
в грязно-зеденый цвет хаки, где лежала моя боевая амуниция
напоминанием о страшных годах, проведенных в Карабахе и Тбилиси.
Я поспешил миновать это место и, шагая быстро, вновь
обнаружил, что дальше хода нет.
"Ты почти у цели," - шепнул голос Марины, и я, оглядевшись,
понял, что она права: я иду верным путем. Здесь были
груды конспектов, связки новых взрослых книг, в которых
Воннегут и Булгаков мирно соседствовали с "Теорией турбомашин"
Кириллова;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57