Я покачиваюсь на задней площадке, трясусь... вместе со всеми своими радостями, и раздумьями, и печалями... И пассажиры толкают меня под бока...
Это старое уродливое электрическое животное - трамвай! Но на нем я уезжал в будущее, когда еще не существовали троллейбусы...
...Она будет идти по скользкой дороге. Будет уже темно вокруг. Ведь теперь темнеет рано. Осень ведь... Знает ли она о том, как она красива?.. И в губах - ничего детского, уже ничего... В деревнях взрослеют рано.
- Что ты будешь делать, когда домой вернешься?
Кто-то смеется. А может быть, кашель сдерживает...
- Воды наношу, - говорит она и смотрит в окно.
И уже ни пиджака мужского на ней, ни старого платка, ни валенок разбитых, ни красных, озябших пальцев... Что-то светлое, легкое, гордое...
Она идет по проходу к своей парте. Вот так она и будет идти всегда мимо молчаливых товарищей, мимо Васильевки, и проход меж рядами - это как продолжение поздней осенней дороги...
- В деревне часто встречаются великовозрастные ученики, - говорит Шулейкин в учительской.
- Какие?
- Ну, переростки. Условия труда, и всё такое прочее. Вот, например, Вера Багреева...
Он смотрит мне в глаза прямо и подозрительно.
- Не помню, - говорю я.
- Вера Багреева... Красивая такая...
- Не помню, - говорю я.
- Ей вот, к примеру, семнадцать, а она в восьмом...
- Она что, тупая?..
Он смотрит прямо в меня. Маленькие глазки его не моргают.
Шалишь! Ничего не получится. Я не таковский. Я тоже не дурак.
А за окном - темень. И три керосиновых солдатика с трудом освещают учительскую. И Вера Багреева носит воду. И коромысло изгибается на ее плече. И красными, озябшими пальцами она придерживает мокрое дерево. Сыплет дождичек осенний, а она идет медленно, но легко, покачивается. Она ступает так, словно пробует воду в реке кончиками пальцев.
- Неужели вы не заметили Багрееву? Такая красивая, стройная девица. У нее мать тоже... Особенно раньше... А у этой, у дочери, ресницы мохнатые...
- Не помню, не заметил.
- Городским она нравится. Нынешним летом инспектор молодой из Калуги приезжал... Возвращаться не хотел.
- Не помню, - говорю я. - Не помню Багрееву.
Конечно, если снять с нее эти валенки... Мне двадцать шесть - ей семнадцать. Это значит, девять лет разницы. Не так уж много...
- Вон вы какой красивый, - говорит Шулейкин.
- С чего это вы взяли?
- У вас усики черные, и вообще брюнет...
- Ну так что же?
Девять лет - такие пустяки...
- Непросвещенное мнение русских женщин относительно брюнетов... поясняет Шулейкин.
- Да ну что вы...
- Они считают: раз темный, значит, хорошо. Контраст.
Свет падает Шулейкину на лицо, и шрам на носу словно налился кровью. Набух. А в маленьких глазах его - боль и вопрос. Он подстрижен и выбрит на славу. Как это он здесь умудряется?.. Толстые монастырские стены холодные. Печи едва живы. Вот если бы на этом прекрасном холме выстроить прекрасное здание, стеклянное и прозрачное и теплое...
- От холода у учеников руки краснеют, - говорю я.
Он смотрит на меня и слегка улыбается.
- Я видел сегодня: руки красные, озябшие, мел не держат... Обидно...
- У Багреевой Веры руки от кипятка красные, - говорит он, - обварила. - Он смотрит на меня и слегка улыбается. - Конечно, обидно, - говорит он, такие красивые руки...
Ей семнадцать?.. Вот почему уже ничего детского в молчаливых и неподвижных ее губах.
- Мать у нее красавица, вот увидите... Так сказать, красит наш унылый пейзаж. А летом у нас хорошо.
И он продолжает внимательно вглядываться в меня. И что-то жалкое мелькает в его взгляде. Мне грустно и не по себе. Хочется уйти из этой комнаты, где, кроме стен и стола, покрытого красным сатином, больше ничего нет.
ПУСТЬ КОЛ, ДА СОБСТВЕННЫЙ
И здесь, оказывается, льют дожди. И здесь - холодно и сыро. И келья моя протекает. И четыре кубометра осиновых дров гниют под дождем. Чем я буду зимой отапливаться?
- Еще будут хорошие деньки, - говорит Мария Филипповна, пионервожатая. - Еще в колхозе наработаемся.
- То есть как это?
- Обязательно, - говорит она. - Все пойдем: и ученики, и учителя.
Если бы я был посчастливей, сидел бы сейчас в публичке. Завтракал бы дома. Ходил бы в кино, когда хотел...
- Вы приходите к нам пообедать, - говорит Мария Филипповна. - Что ж на молоке на одном сидеть... Разве можно?.. Живот испортите.
- Я солдат, - смеюсь я. - Я привык ко всему.
А у них дома, наверное, тепло. Они обжились... Дом!
- Мне бы вот сахару достать, - говорю я.
- А вот мы в воскресенье в Козельск за продуктами поедем... Давайте с нами...
Чаю хочется!.. Обыкновенного горячего чаю... Раньше мне хотелось быть великим, хотелось попасть на Северный полюс... Хотелось написать роман... А сейчас хочется чаю...
- А я примус в Козельске куплю. Чай буду варить себе.
Она смотрит на гнилые дрова. Покачивает головой.
- Безобразие, - говорит. - Человек университет окончил, а они дров хороших дать не могли!.. - И оглядывается.
- Кто о н и?
Она смеется. Оглядывается по сторонам.
- Вы потише, - лицо у нее растерянное, - у нас в поселке слышно очень.
- Колхоз тут у вас развалюшка какая-то, - говорю я.
- Тшшш...
Губы у нее становятся белыми. И она шепчет этими белыми губами:
- Что вы... что вы... - И снова громко: - Послевоенные трудности. Ничего, это мы наладим... - И снова шепотом: - А то еще ученики услышат. Белыми губами: - Они знаете какие?.. - И снова, извиняясь: - Вы мне всю работу испортите...
...Я говорю своим восьмиклассникам:
- Результаты третьего диктанта - колы. Нравится?
Они молчат.
- Не нравится?
Они молчат.
- Цыганков Ваня, тебе нравится?
Он стоит за партой. Крутит рыжей кудлатой головой.
- Ну, нравится тебе такой результат?
- Не-е...
- Кому нравится?
Они молчат.
- Вот и выбирайте. Сами выбирайте, - говорю я. - Как скажете, так и буду поступать.
Что-то подкатывает к горлу. Что-то душит меня. Ну вы, ну поддержите хоть вы меня! Скажите хоть одно слово. Я не знаю, чем это кончится, но давайте воевать...
- Мы можем писать легкие диктанты, как тогда... Если вы хотите. Я даже могу подсказывать вам. Вы меня любить будете за доброту мою... А?
Они молчат.
- Меня все хвалить будут... Хороших дров мне привезут. Будет большой праздник...
Кто-то фыркает. Или я напрасно взываю к ним?
- И спрашивать я буду очень облегченно. И когда буду спрашивать, буду в окно глядеть, чтобы не мешать вам в учебник подсматривать...
Коля Зимосадов сидит насупившись. У Маши Калашкиной растерянная улыбка на некрасивом лице. Шура Евсиков барабанит по парте пальцами. Он очень сосредоточен.
- Хотите такую жизнь? Да? Одно слово, и всё будет по-вашему.
Они молчат.
- Хотите?
- Не хотим, - говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу.
- А ты за всех не отвечай, - говорит Саша Абношкин.
- Хотите?
- Лучше, чтоб полегче, - улыбается Маша Калашкина.
Подвел ты меня, Абношкин!
- Полегче не будет, - говорю я.
Они молчат. Бунт?
- Пусть кол, да мой собственный, - говорит Шура Евсиков. - Мне чужие четверки не нужны.
Ааа... Вот оно!
- Зимосадов.
- А мне тоже не нужны...
- А ты, Абношкин?
- А чего я?..
- Нагорит вам потом, - говорит мне Маша Калашкина. - Вам Шулейкин даст...
- Не твоя забота, - говорит ей Саша Абношкин.
- Выставлять колы в журнал? - спрашиваю я.
Они молчат.
- Выставлять?
Они молчат.
- Выставлять или нет?
- Ставьте, - говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17