Будешь обучать сосунков?
- А разве я смогу?
- Что ж, тебе три года воевать, чтобы школярам наше дело объяснить?
Наше дело? Мое дело? Это о минометах? Я буду обучать?
- Буду, - говорю я.
...Школяры. Я ведь тоже был школяром. А теперь я не школяр, значит? А на том собрании я был школяром. И когда все зашумели, и я зашумел. Женя сказала:
- Вы шумите, как школяры. А ведь там этого нельзя. Там нужна суровость.
И она посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. Кто-то сказал, что, если девушка любит, она не выдерживает взгляда - краснеет и опускает глаза. Значит, она меня не любила. Не любила.
- Пошли всем классом! - крикнул кто-то.
- Пошли! - крикнули мне.
- Заткнись, - сказали мне, - заткнись, трепло...
Потом вошел директор школы, и комсорг сказал:
- Ладно, продолжим повестку дня.
А на повестке стоял один вопрос: учеба комсомольцев.
- Когда с дисками кончишь, зайдешь в каптерку, - говорит старшина и уходит.
...А после собрания мы шли по набережной все вместе. И Женя шла с нами и только не смотрела на меня. Было темно. Настороженно.
- А десятого нам не видать, ребята, - сказал кто-то. И тотчас завыла сирена. А я очутился с Женей.
- Значит, мы - школяры? - спросил я.
- Конечно, - сказала она миролюбиво.
- Значит, из нас воины не получатся?
- Конечно.
- Чтобы быть воином, нужно быть широкоплечим, да?
- Да, - засмеялась она.
- И равнодушным, да?
- Нет, - сказала она, - этого я не говорила.
- Пойдем туда, - я указал в темный переулок.
Мы шли по переулку. Было еще темнее. Еще настороженнее. И вдруг распахнулось окно. С треском. На третьем этаже. И оттуда посыпался смех. А потом поплыла музыка. Патефон играл старое довоенное танго.
- Как будто ничего и не случилось, да?
- Да, - сказал я.
Окно захлопнулось. Музыка стихла. И снова завыла сирена.
...Я зарядил все диски и иду в каптерку. Это не каптерка, а обыкновенная изба, где старшина остановился.
Старшина греет руки у печки. Наш комбат сидит за столом. Пишет. А комвзвода Карпов, розовощекий такой, бреется у окна. И сквозь белую мыльную пену видно, какие розовые у него щеки.
А перед комбатом стоит руки по швам Сашка Золотарев.
- Значит, воровал чужое пшено? - спрашивает комбат.
- Воровал, - вздыхает Сашка.
- Чужую кашу съел! Когда воровал, думал, что другой голодным останется?.. Думал?..
- Думал, товарищ лейтенант.
- И что же?
- Хотел сам наесться...
- А ты знаешь, что за это?..
- Знаю, а как же... - тихо говорит Сашка.
- Он всем раздал, - говорю я с порога.
Комбат смотрит на меня пронзительно. Ударит? Хоть бы ударил.
- Жулье, а не батарея! - говорит он.
- Разболтались,- говорит Карпов.- Это у них Гринченко - образец... Все про любовь да про жратву разговоры...
- Ладно, Карпов, брейся, - говорит комбат, - я же о другом.
А мне хочется спросить Карпова, где он был, когда мы, необстрелянные, под совхозом № 3 первый бой принимали. Он тогда в училище по режиму питался...
- Кругом! - кричит на меня комбат.
Я иду к себе. Может быть, Женя и права? Может быть, я и в самом деле школяр? Скоро кончится зима. Скоро мы вернемся на передовую. Вот тогда посмотрим, какой я школяр... И опять я встречу Нину. "Привет, малявка, скажет она, - давно мы с тобой не виделись. Посидим покурим, а?"
РАЗГОВОРЫ
Мы стоим в разбитом населенном пункте уже четвертые сутки. Здесь был совхоз.
Большой искромсанный ветряк, как печальная птица, смотрит сверху на нас.
Здесь сошлись потрепанные батареи, обескровленные батальоны, поредевшие в наступлении полки. Здесь в бывших блиндажах возникли склады, и невыспавшиеся интенданты раздают, выдают, снабжают.
Здесь проходят дороги на север. Туда ушло наступление. Оттуда все глуше доносится канона-да. А по этим дорогам торопятся на передовую новые части. В новом обмундировании. Как с иголочки. На новых машинах. И они разглядывают нас с любопытством и почтением, со страхом и завистью.
Я уже давно не видел Нину. Я уже забываю ее лицо. Я уже забываю ее голос. Как быстро все на войне...
Коля Гринченко начистился, отоспался. Снова весел. Сашка Золотарев через каждые два часа варит себе что-нибудь в котелке в добавление к общей еде. И спит.
Глазки у него совсем маленькие. Щеки еще пунцовее. Теперь и не поймешь, у кого пунцовее - у него или у Карпова. А младший лейтенант Карпов ходит победителем в своем овчинном полушубке, в лихо сдвинутой шапке, с прутиком в руке. Он этим прутиком похлестывает себя по голенищам, как теленок, хвостом отгоняющий мух.
Голос у него стал звонче. И почему-то мы с ним чаще сталкиваемся.
- Ему делать-то нечего, - говорит Коля Гринченко, - вот он и суется куда ни попало.
- Командир, - говорит Шонгин.
- На передовой-то его и не слышно было, - говорит Сашка, - скоро воспитывать начнет.
- Командир, - говорит Шонгин. - Как же без этого?
- Он скоро до нас доберется, - говорю я, - вон он как на Колю все поглядывает.
- Он меня не любит, - говорит Коля, - вот комбат, тот любит. А этот нет.
- Комбат - это, конечно, другое дело, - говорит Шонгин, - этот с веточкой ходить не будет.
- Он умный, наш комбат, - говорит Сашка Золотарев.
Подходит младший лейтенант Карпов. Он бьет по голенищам веточкой. Он говорит Коле:
- Ты что, Гринченко, пряжку морскую носишь? Мы ведь артиллерия.
- Так точно. Артиллерия,- говорит Коля и улыбается.
- И поэтому сними пряжку и спрячь ее на память.
- Есть снять пряжку, - козыряет Коля и улыбается.
- Я ведь серьезно говорю, - говорит Карпов сдержанно-сдержанно, здесь на фронте эти фокусы ни к чему.
- Так точно, - говорит Коля и улыбается.
Карпов оглядывает нас. Мы не улыбаемся. Сашка смотрит в сторону. Шонгин стоит смирно, руки по швам. А я хочу встать смирно, а не могу. То левая нога согнется, то правая.
- Снять и доложить, - говорит Карпов. И ударяет веточкой по голенищу. И уходит.
Коля торопливо снимает пряжку с ремня. Красивую пряжку с якорями.
- Так я же не противился, - говорит он, - что это его?
- Командир он, - говорит Шонгин, - а ты молокосос. А ну-ка тебя так...
Коля уходит, размахивает ремнем.
- Нарвется, - говорит Сашка Золотарев. Непонятно, о ком это он: о Карпове или о Коле. Мы уходим тоже. В свою избу. В ней тепло. Коля сидит на лавке. Меняет пряжку.
- Уйду к разведчикам. Лихие ребята, - говорит он. Мы сидим и молчим. Сидеть надоело, молчать - тоже, говорить - тоже. Пополнения нету.
- Отправили бы куда-нибудь подальше, все равно без дела сидим, говорит Сашка. - Поехали бы мы в городишко... В увольнительную ходили бы. В парке, наверное, оркестр играет. Скоро яблони цвести начнут...
- Тебе бы Карпов дал бы там, - говорит Коля.
- Яблони и без тебя зацветут, - говорит Шонгин, - а оркестров сейчас нету. Ни к чему они вроде... Вот когда я на фронт уходил, тогда оркестр играл.
- Это был последний оркестр, - говорю я, - потом всем дали пулеметы. Все пулеметчиками стали.
- Э-э, болтать-то, - говорит Шонгин.
- Да, да. Теперь оркестры не играют. Теперь только тогда, когда город какой-нибудь освобождается.
...А когда я уходил, оркестр не играл. Была осень. Шел дождь. И мы с Сережкой Гореловым стояли на трамвайной остановке. И на нас были вещевые мешки. А в кармане лежал пакет из военкомата. И в нем - наши направления в отдельный минометный дивизион.
- Сами доедете, - сказал нам начальник второй части, - не маленькие.
Мы и поехали.
Никто нас не провожал. И Женя не пришла. Мы ехали по вечерней Москве и молчали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15