О том же,
чтобы мне подробно ознакомиться с его манускриптом, не могло
быть, конечно, речи, так как французский язык, на котором мы
мучительно переговаривались, был ему знаком больше понаслышке,
и перевести мне свои символы он не мог. Мне удалось понять
только, что его герой - какой-то северный король, несчастный и
нелюдимый; что в его государстве, в тумане моря, на грустном и
далеком острове, развиваются какие-то политические интриги,
убийства, мятежи, серая лошадь, потеряв всадника, летит в
тумане по вереску... Моим первым blanc et noir (Черно-белый
(франц.)) он остался доволен, и мы условились о темах остальных
рисунков. Так как он не явился через неделю, как обещал, я к
нему позвонил в гостиницу и узнал, что он отбыл в Америку.
Я от тебя тогда скрыл исчезновение работодателя, но
рисунков не продолжал, да и ты уже была так больна, что не
хотелось мне думать о моем золотом пере и кружевной туши. Но,
когда ты умерла, когда ранние утра и поздние вечера стали
особенно невыносимы, я с жалкой болезненной охотой, сознавание
которой вызывало у меня самого слезы, продолжал работу, за
которой, я знал, никто не придет, но именно потому она мне
казалась кстати,- ее призрачная беспредметная природа,
отсутствие цели и вознаграждения, уводила меня в родственную
область с той, в которой для меня пребываешь ты, моя призрачная
цель, мое милое, мое такое милое земное творение, за которым
никто никуда никогда не придет; а так как все отвлекало меня,
подсовывая мне краску временности взамен графического узора
вечности, муча меня твоими следами на пляже, камнями на пляже,
твоей синей тенью на ужасном солнечном пляже, я решил вернуться
в Париж, чтобы по-настоящему засесть за работу. "Ultima Thule",
остров, родившийся в пустынном и тусклом море моей тоски по
тебе, меня теперь привлекал, как некое отечество моих наименее
выразимых мыслей.
Однако прежде чем оставить юг, я должен был непременно
повидать Фальтера. Это. была вторая помощь, которую я придумал
себе. Мне удалось себя убедить, что он все-таки не просто
сумасшедший, что он не только верит в открытие, сделанное им,
но что именно это открытие - источник его сумасшествия, а не
наоборот. Я узнал, что на осень он переехал в наши места. Я
узнал также, что его здоровье слабо, что пыл жизни, угасший в
нем, оставил его тело без присмотра и без поощрения; что,
вероятно, он скоро умрет. Я узнал, наконец, и это мне было
особенно важно, что последнее время, несмотря на упадок сил, он
стал необыкновенно разговорчив и целыми днями угощает
посетителей - а к нему, увы, проникали другого рода
любопытные, чем я,- придирчивыми к механике человеческой
мысли, странно извилистыми, ничего не раскрывающими, но ио
ритму и шипам почти сократовскими разговорами. Я предложил, что
посещу его, но его зять мне ответил, что бедняге приятно всякое
развлечение и что он достаточно силен, чтобы добраться до моего
дома.
И вот они появились, то есть этот самый зять в своем
неизменном черном костюмчике, его жена рослая, молчаливая
женщина, крепостью и отчетливостью телосложения напоминавшая
прежний облик брата и теперь как бы служившая ему житейским
укором, смежной нравоучительноя картинкой) я сам Фальтер... вид
которого меня поразил, несмотря на то что я был к перемене
подготовлен. Как бы это выразить? Зять говорил, что из Фальтера
словно извлекли скелет; мне же показалось иначе, что вынуди
душу, но зато удесятерили в нем дух. Я хочу этим сказать, что
одного взгляда на Фальтера было довольно, чтобы понять, что
никаких человеческих чувств, практикуемых в земном быту, от
него не дождешься, что любить кого-нибудь, жалеть, даже только
самого себя, благоволить к чужой душе и ей сострадать при
случае, посильно и привычно служить добру, хотя бы собственной
пробы,- всему этому Фальтер совершенно разучился, как
разучился здороваться ил" пользоваться платком. А вместе с тем
он ие производил впечатления умалишенного - о нет, совсем
напротив! - в его странно рассыревших чертах, в неприятном
сытом взгляде, даже в плоских ногах, обутых уже не в модные
башмаки, а в дешевые провансальские туфли на веревочных
подошвах, чуялась какая-то сосредоточенная сила, и этой силе не
было никакого дела до дряблости и явной тленности тела, которым
она брезгливо руководила.
В личном отношении ко мне он был теперь не таков, как во
время последней короткой нашей встречи, а таков, каким я его
помнил по нашим урокам в юности. Не сомневаюсь, что он отлично
сознавал, что в календарном смысле с тех пор прошло почти
четверть века, а все же, как бы вместе с душой потеряв чувство
времени (без которого душа не может жить), он не столько на
словах, а в рассуждении всей манеры, явно относился ко мне так,
как если бы все это было вчера - и вместе с тем ни малейшей
симпатии ко мне, никакого тепла, ничего, ни пылинки.
Его усадили в кресло, и он странно развалился в ней, как
рассаживается шимпанзе, которого сторож заставляет пародировать
сибарита. Его сестра занялась вязанием и во все время разговора
ни разу не приподняла седой стриженой головы. Ее муж вынул из
кармана две газеты, местную и марсельскую, и тоже онемел.
Только когда Фальтер, заметя твою большую фотографию, случайно
стоявшую как раз на линии его взгляда, спросил, где же ты,
зять, не отрываясь от газеты, неестественно громко, как говорят
с глухими, проговорил:
- Вы же отлично знаете, что она умерла. - Ах, да,-
заметил Фальтер с нечеловеческой беспечностью и, обратившись ко
мне, добавил: - Что же, царствие ей небесное,- так, кажется,
полагается в обществе говорить?
Затем началась следующая между нами беседа; я записал ее
по памяти, но, кажется, верно:
- Мне хотелось вас повидать, Фальтер,- сказал я (называя
его на самом деле по имени-отчеству, но, при переносе, его
вневременный образ не терпит этого прикрепления человека к
определенной стране и кровному прошлому),- мне хотелось вас
повидать, чтобы поговорит" с вами откровенно. Если бы вы сочли
возможным попросить ваших родственников нас оставить вдвоем...
- Они не в счет,- отрывисто заметил Фальтер. - Под
откровенностью,- продолжал я,- мной подразумевается взаимная
возможность задавать любые вопросы и готовность отвечать на
них. Но так как вопросы буду ставить я, а ответов ожидаю от
вас, то все зависит от того, даете ли вы мне гарантию вашей
прямоты; моя вам не требуется.
- На прямой вопрос отвечу прямо,- сказал Фальтер. - В
таком случае позвольте бить в лоб. Мы попросим ваших
родственников на минуточку выйти, и вы скажете мне дословно то,
что вы сказали итальянскому врачу. - Вот тебе раз,-
проговорил Фальтер.
- Вы не можете мне отказать в этом. Во-первых, я от
вашего сообщения не умру,- ручаюсь; вы не смотрите, что у меня
усталый невзрачный вид, сил найдется достаточно. Во-вторых, я
обещаю вашу тайну держать при себе и даже, если хотите,
застрелиться тотчас после вашего сообщения. Видите, я допускаю,
что моя болтливость вам может быть еще неприятнее, чем моя
смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
чтобы мне подробно ознакомиться с его манускриптом, не могло
быть, конечно, речи, так как французский язык, на котором мы
мучительно переговаривались, был ему знаком больше понаслышке,
и перевести мне свои символы он не мог. Мне удалось понять
только, что его герой - какой-то северный король, несчастный и
нелюдимый; что в его государстве, в тумане моря, на грустном и
далеком острове, развиваются какие-то политические интриги,
убийства, мятежи, серая лошадь, потеряв всадника, летит в
тумане по вереску... Моим первым blanc et noir (Черно-белый
(франц.)) он остался доволен, и мы условились о темах остальных
рисунков. Так как он не явился через неделю, как обещал, я к
нему позвонил в гостиницу и узнал, что он отбыл в Америку.
Я от тебя тогда скрыл исчезновение работодателя, но
рисунков не продолжал, да и ты уже была так больна, что не
хотелось мне думать о моем золотом пере и кружевной туши. Но,
когда ты умерла, когда ранние утра и поздние вечера стали
особенно невыносимы, я с жалкой болезненной охотой, сознавание
которой вызывало у меня самого слезы, продолжал работу, за
которой, я знал, никто не придет, но именно потому она мне
казалась кстати,- ее призрачная беспредметная природа,
отсутствие цели и вознаграждения, уводила меня в родственную
область с той, в которой для меня пребываешь ты, моя призрачная
цель, мое милое, мое такое милое земное творение, за которым
никто никуда никогда не придет; а так как все отвлекало меня,
подсовывая мне краску временности взамен графического узора
вечности, муча меня твоими следами на пляже, камнями на пляже,
твоей синей тенью на ужасном солнечном пляже, я решил вернуться
в Париж, чтобы по-настоящему засесть за работу. "Ultima Thule",
остров, родившийся в пустынном и тусклом море моей тоски по
тебе, меня теперь привлекал, как некое отечество моих наименее
выразимых мыслей.
Однако прежде чем оставить юг, я должен был непременно
повидать Фальтера. Это. была вторая помощь, которую я придумал
себе. Мне удалось себя убедить, что он все-таки не просто
сумасшедший, что он не только верит в открытие, сделанное им,
но что именно это открытие - источник его сумасшествия, а не
наоборот. Я узнал, что на осень он переехал в наши места. Я
узнал также, что его здоровье слабо, что пыл жизни, угасший в
нем, оставил его тело без присмотра и без поощрения; что,
вероятно, он скоро умрет. Я узнал, наконец, и это мне было
особенно важно, что последнее время, несмотря на упадок сил, он
стал необыкновенно разговорчив и целыми днями угощает
посетителей - а к нему, увы, проникали другого рода
любопытные, чем я,- придирчивыми к механике человеческой
мысли, странно извилистыми, ничего не раскрывающими, но ио
ритму и шипам почти сократовскими разговорами. Я предложил, что
посещу его, но его зять мне ответил, что бедняге приятно всякое
развлечение и что он достаточно силен, чтобы добраться до моего
дома.
И вот они появились, то есть этот самый зять в своем
неизменном черном костюмчике, его жена рослая, молчаливая
женщина, крепостью и отчетливостью телосложения напоминавшая
прежний облик брата и теперь как бы служившая ему житейским
укором, смежной нравоучительноя картинкой) я сам Фальтер... вид
которого меня поразил, несмотря на то что я был к перемене
подготовлен. Как бы это выразить? Зять говорил, что из Фальтера
словно извлекли скелет; мне же показалось иначе, что вынуди
душу, но зато удесятерили в нем дух. Я хочу этим сказать, что
одного взгляда на Фальтера было довольно, чтобы понять, что
никаких человеческих чувств, практикуемых в земном быту, от
него не дождешься, что любить кого-нибудь, жалеть, даже только
самого себя, благоволить к чужой душе и ей сострадать при
случае, посильно и привычно служить добру, хотя бы собственной
пробы,- всему этому Фальтер совершенно разучился, как
разучился здороваться ил" пользоваться платком. А вместе с тем
он ие производил впечатления умалишенного - о нет, совсем
напротив! - в его странно рассыревших чертах, в неприятном
сытом взгляде, даже в плоских ногах, обутых уже не в модные
башмаки, а в дешевые провансальские туфли на веревочных
подошвах, чуялась какая-то сосредоточенная сила, и этой силе не
было никакого дела до дряблости и явной тленности тела, которым
она брезгливо руководила.
В личном отношении ко мне он был теперь не таков, как во
время последней короткой нашей встречи, а таков, каким я его
помнил по нашим урокам в юности. Не сомневаюсь, что он отлично
сознавал, что в календарном смысле с тех пор прошло почти
четверть века, а все же, как бы вместе с душой потеряв чувство
времени (без которого душа не может жить), он не столько на
словах, а в рассуждении всей манеры, явно относился ко мне так,
как если бы все это было вчера - и вместе с тем ни малейшей
симпатии ко мне, никакого тепла, ничего, ни пылинки.
Его усадили в кресло, и он странно развалился в ней, как
рассаживается шимпанзе, которого сторож заставляет пародировать
сибарита. Его сестра занялась вязанием и во все время разговора
ни разу не приподняла седой стриженой головы. Ее муж вынул из
кармана две газеты, местную и марсельскую, и тоже онемел.
Только когда Фальтер, заметя твою большую фотографию, случайно
стоявшую как раз на линии его взгляда, спросил, где же ты,
зять, не отрываясь от газеты, неестественно громко, как говорят
с глухими, проговорил:
- Вы же отлично знаете, что она умерла. - Ах, да,-
заметил Фальтер с нечеловеческой беспечностью и, обратившись ко
мне, добавил: - Что же, царствие ей небесное,- так, кажется,
полагается в обществе говорить?
Затем началась следующая между нами беседа; я записал ее
по памяти, но, кажется, верно:
- Мне хотелось вас повидать, Фальтер,- сказал я (называя
его на самом деле по имени-отчеству, но, при переносе, его
вневременный образ не терпит этого прикрепления человека к
определенной стране и кровному прошлому),- мне хотелось вас
повидать, чтобы поговорит" с вами откровенно. Если бы вы сочли
возможным попросить ваших родственников нас оставить вдвоем...
- Они не в счет,- отрывисто заметил Фальтер. - Под
откровенностью,- продолжал я,- мной подразумевается взаимная
возможность задавать любые вопросы и готовность отвечать на
них. Но так как вопросы буду ставить я, а ответов ожидаю от
вас, то все зависит от того, даете ли вы мне гарантию вашей
прямоты; моя вам не требуется.
- На прямой вопрос отвечу прямо,- сказал Фальтер. - В
таком случае позвольте бить в лоб. Мы попросим ваших
родственников на минуточку выйти, и вы скажете мне дословно то,
что вы сказали итальянскому врачу. - Вот тебе раз,-
проговорил Фальтер.
- Вы не можете мне отказать в этом. Во-первых, я от
вашего сообщения не умру,- ручаюсь; вы не смотрите, что у меня
усталый невзрачный вид, сил найдется достаточно. Во-вторых, я
обещаю вашу тайну держать при себе и даже, если хотите,
застрелиться тотчас после вашего сообщения. Видите, я допускаю,
что моя болтливость вам может быть еще неприятнее, чем моя
смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17