я это сделал просто...
- Спасти свою душу! Понимаю вас, понимаю! я вам потому и говорю: идите в монахи.
- Нет, я в монахи не могу и спасать свою душу не думал, а просто я пожалел другого человека, чтобы его не били насмерть палками.
- Наказание бывает человеку в пользу. "Любяй на-казует". Вы не дочитали... А впрочем, мне вас все-таки жалко. Вы пострадали!.. Хотите в комиссариатскую комиссию?
- Нет, благодарю покорно.
- Это отчего?
- Я не знаю, право, как вам об этом правдивее доложить... я туда неспособен.
- Ну, в провианты?
- Тоже не гожусь.
- Ну, в цейхвартеры! - там, случается, бывают люди и честные.
Так он меня этим своим разговором отяготил, что я просто будто замагнитизировался и спать хочу до самой невозможности.
А Сакен стоит передо мною - и мерно, в такт головою покачивает и, загиная одною рукою пальцы другой руки, вычисляет:
- В писании начитан; благородной гордости не имеет; по лицу бит; в комиссариат не хочет; в провиантские не хочет и в монахи не хочет! Но я, кажется, понял вас, почему вы не хотите в монахи: вы влюблены?
А мне только спать хочется.
- Никак нет, - говорю, - я ни в кого не влюблен. - Жениться не намерены?
- Нет.
- Отчего?
- У меня слабый характер.
- Это видно! Это сразу видно! Но что же вы застенчивы, - вы боитесь женщин... да?
- Некоторых боюсь.
- И хорошо делаете! Женщины суетны и... есть очень злые, но ведь не все женщины злы и не все обманывают.
- Я сам боюсь быть обманщиком.
- То есть... Как?.. Для чего?
- Я не надеюсь сделать женщину счастливой.
- Почему? Боитесь несходства характеров?
- Да, - говорю, - женщина может не одобрять то, что я считаю за хорошее, и наоборот.
- А вы ей докажите.
- Доказать все можно, но от этого выходят только споры и человек делается хуже, а не лучше.
- А вы и споров не любите?
- Терпеть не могу.
- Так ступайте же, мой милый, в монахи! Что же вам такое?! Ведь вам в монахах отлично будет с вашим настроением.
- Не думаю.
- Почему? Почему не думаете-то? Почему?
- Призвания нет.
- А вот вы и ошибаетесь - прощать обиды, безбрачная жизнь... это и есть монастырское призвание. А дальше что же еще остается трудное? - мяса не есть. Этого, что ли, вы боитесь? Но ведь это не так строго...
- Я мяса совсем никогда не ем.
- А зато у них прекрасные рыбы.
- Я и рыбы не ем.
- Как, и рыб не едите? Отчего?
- Мне неприятно.
- Отчего же это может быть неприятно - рыб есть?
- Должно быть, врожденное - моя мать не ела тел убитых животных и рыб тоже не ела.
- Как странно! Значит, вы так и едите одно грибное да зелень?
- Да, и молоко и яйца. Мало ли еще что можно есть!
- Ну так вы и сами себя не знаете: вы природный монах, вам даже схиму дадут. Очень рад! очень рад! Я вам сейчас дам письмо к Иннокентию!
- Да я, ваше сиятельство, не пойду в монахи!
- Нет, пойдете, - таких, которые и рыб не едят, очень мало! Вы схимник! Я сейчас напишу.
- Не извольте писать: я в монастырь жить не пойду. - Я желаю есть свой трудовой хлеб в поте своего лица.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Сакен наморщился..
- Это, - говорит, - вы библии начитались, - а вы библии-то не читайте. Это англичанам идет: они недоверки и кривотолки. Библия опасна это мирская книга. Человек с аскетическим основанием должен ее избегать.
"Фу ты господи! - думаю. - Что же это за мучитель такой!"
И говорю ему:
- Ваше сиятельство! я уже вам доложил: во мне нет никаких аскетических оснований.
- Ничего, идите и без оснований! Основания после придут; всего дороже, что у вас это врожденное: не только мяса, а и рыбы не едите. Чего вам еще!
Умолкаю! Решительно умолкаю и думаю только о том: когда же он меня от себя выпустит, чтобы я мог спать.
А он возлагает мне руки на плечи, смотрит долго в глаза и говорит:
- Милый друг! вы уже призваны, но только вам это еще непонятно!..
- Да, - отвечаю, - непонятно!
Чувствую, что мне теперь все равно, - что я вот-вот сейчас тут же, стоя, усну, - и потому инстинктивно ответил:
- Непонятно.
- Ну так помолимся, - говорит, - вместе поусерднее вот перед этим ликом. Этот образ был со мною во Франции, в Персии и на Дунае... Много раз я перед ним упадал в недоумении и когда вставал - мне было все ясно. Становитесь на ковре на колени и земной поклон... Я начинаю.
Я стал на колени и поклонился, а он зачитал умиленным голосом: "Совет превечный открывая тебе"...
А дальше я уже ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошел лбом до ковра, - так и пошел свайкой спускаться вниз, куда-то все глубже, к самому центру земли.
Чувствую что-то не то, что нужно: мне бы нужно куда-то легким пером вверх, а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гете, "первообразы кипят, - клокочут зиждящие силы". А потом и не помню уже ничего.
Возвращаюсь опять от центра к поверхности не скоро и ничего не узнаю: трисоставная лампада горит, в окнах темно, впереди меня на том же ковре какой-то генерал, клубочком свернувшись, спит.
Что это такое за место? - заспал и запамятовал.
Потихонечку поднимаюсь, сажусь и думаю: "Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется..." Потрогал его... ничего - парной, теплый, и смотрю - и он просыпается и шевелится... И тоже сел на ковре и на меня смотрит... Потом говорит:
- Что вижу?.. Фигура! Я отвечаю:
- Точно так.
Он перекрестился и мне велел:
- Перекрестись! Я перекрестился.
- Это мы с вами вместе были?
- Да-с.
- Каково!
Я промолчал.
- Какое блаженство!
Не понимаю, в чем дело, но, к счастью, он продолжает:
- Видели, какая святыня!
- Где?
- В раю!
- В раю? Нет, - говорю, - я в раю не был и ничего не видал.
- Как не видал! Ведь мы вместе летали... Туда... вверх!
Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.
- Как вниз!
- Точно так.
- Вниз?
- Точно так.
- Внизу ад!
- Не видал.
- И ада не видал?
- Не видал.
- Так какой же дурак тебя сюда пустил?
- Граф Остен-Сакен.
- Это я граф Остен-Сакен.
- Теперь, - говорю, - вижу.
- А до сих пор и этого не видал?
- Прошу прощения, - говорю, - мне кажется, будто я спал.
- Ты спал!
- Точно так.
- Ну так пошел вон!
- Слушаю, - говорю, - но только здесь темно - я не знаю, как выйти.
Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:
- Zum Teufel! [К черту! (нем.)]
Так мы с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости этим не кончились.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже - это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, - и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да и не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы... Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою... я изменю субботе. На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое... Перебирал я, перебирал, - что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.
Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.
Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:
1 2 3 4 5 6