После этого мы оставили
погрузившийся во мрак зал Разжалований и через зал Награждений,
тоже со множеством зеркал, подошли к обитым шкурой розового
слоненка резным дверям, которые настежь распахнул перед нами
адъютант.
Я вошел вслед за адмирадиром, и мы оказались одни в
огромном кабинете.
Посредине стоял напоминавший крепость письменный стол с
маленькими колоннами, за ним - удобно расположенное глубокое
кресло; со стен из золотых рам властно и мудро смотрели глаза
адмирадира, облаченного в полные великолепия мундиры, а в углу
стояла его мраморная статуя, на коне и в натуральную величину.
Он сам снял кивер, отстегнул саблю, подал мне и то, и
другое, а пока я высматривал, куда бы положить эти
инкрустированные золотом предметы, расстегнул застежку
воротника, слегка отпустил пояс, повозился с пуговицей под самой
шеей, издавая при каждой операции слабые вздохи облегчения,
наконец, посмотрев вокруг с нерешительной улыбкой, расстегнул
верхнюю пуговицу брюк. Допущенный, таким образом, до
конфиденциальности, я стал колебаться, не следовало ли мне тоже
ответить улыбкой, но пожалуй, это было бы с моей стороны
дерзостью. Старец с чрезвычайной осторожностью опустился в глубь
кресла и некоторое время тяжело дышал.
Я подумал, что хорошо бы ему снять еще и золотую россыпь
орденов, ибо он вынужден был носить слишком большую тяжесть, но
это, разумеется, было недопустимо.
Страшно постаревший с того мгновения, как избавился от
головного убора и оружия, он зашептал:
- Тайный... хе-хе... тайный...
Он словно бы развеселился от мысли о моей мнимой
профессии, а может, при всем своем величии, он просто немного
впал в детство?
Я предпочел, однако, полагать, что, приговоренный жить в
мундире среди иных мундиров, он лелеет тщательно скрываемую
симпатию ко всему штатскому, в котором находит привкус
запретного плода. Я готов был уже броситься к его ногам и
рассказать обо всем, что со мной приключилось, но он снова
заговорил:
- Тайный... эхе-хе... тайный?
Для меня это прозвучало как-то иначе, словно он пытался
смягчить слово "тайный". Он обезоруживающе похрюкивал,
пощелкивая слегка языком, чуть похрустывая суставами - все это
было словно бы просто так, но скрывало какую-то внутреннюю
дрожь. Он успокаивал себя покашливанием, но глаза его уже
забегали. Неужели он мне не доверял? Я заметил, что и на мои
ноги он поглядывает подозрительно.
Почему именно на ноги? Не потому ли, что я собирался
упасть на колени?
- Тайный! - прохрипел он.
Я подскочил к нему. Он поднял руку.
- Нет! Не слишком близко! Слишком близко нехорошо, не
надо. Пой, тайный, о чем ты думаешь! - крикнул он внезапно.
Я понял, что, помня о вездесущем предательстве,
умудренный старец наказывает мне напевать вслух мои мысли, дабы
ничто не могло быть от него скрыто.
- Какой, однако, необычный метод!..- начал я. Это было
первое, что пришло мне на ум, а дальше все пошло уже само собой.
Он глазами указал мне на боковой ящик стола, я с пением
выдвинул его. Он был заполнен скляночками и бутылочками, из недр
его ударил мне в нос и ошеломил запах старинной аптеки. Старец
дышал чуть тише, а я, роясь в ящике, лихо продолжал напевать...
Его глаза осторожно, даже тревожно провожали одну за
другой бутылочки, которые я по интуитивной подсказке выставлял
перед ним. Он приказал выровнять их в линейку и, распрямившись в
кресле - я слышал, как потрескивали его высохшие кости - закатал
как можно осторожнее рукав мундира, затем медленно стянул
перчатку. Когда из-под замши показалась высохшая пятнистая
тыльная сторона ладони с прожилками, пупырышками и сидящей на
ней божьей коровкой, он вдруг приказал мне прекратить пение и
процедил шепотом, чтобы я подал ему прежде всего пилюльку из
золотистой скляночки. Он проглотил ее с видимым трудом, долго
подержав перед этим на непослушном языке, после чего приказал
принести стакан с водой и отмерить туда другое лекарство.
- Крепкое, тайный,- шепнул он мне доверительно.- Будь
начеку! Не перелей! Не перельешь, а?
- Конечно же, нет, господин адмирадир,- воскликнул я,
тронутый таким доверием. Старческая ладонь, пятнистая, в
бородавках, затряслась сильнее, когда я начал отсчитывать капли
ароматного лекарства из фиолетовой бутылочки с притертой
пробкой.
- Один, два, три, четыре...- считал он вместе со мной.
Отсчитав шестнадцать - при звуке этого числа пальцы у
меня дрогнули, однако я не уронил уже дрожавшей на стеклянном
краешке следующей капли,- он проскрипел:
- Хватит!
Почему именно при шестнадцати? Я встревожился. Он тоже. Я
подал ему стакан.
- Хе-хе, прилежный тайный,- беспокойно забормотал он.-
Ты, хе-хе, ну, этого... того. Попробуй сначала сам...
Я отпил немного лекарства. Только выждав десять минут с
хронометром в дрожавшей руке, он тоже принялся его пить. У него
это никак не получалось - зубы звенели о стекло. Я принес другой
стакан, пластмассовый и широкий, куда перелил содержимое, он
вцепился в него двумя руками и с трудом выпил спасительную
жидкость. Я помог ему, придержав его руку. Косточки в ней
двигались словно ссыпанные в кожаный мешок. Я дрожал, опасаясь,
как бы ему не стало плохо.
- Господин адмирадир,- зашептал я,- вы позволите мне
изложить вам мое дело?
Он прикрыл веками затуманенные зрачки, уходя немного в
себя. Так, в молчании, слушал он мое сбивчивое повествование.
Тем временем его рука, словно не принимая в этом участия,
поползла к шее. Он с усилием отстегнул воротничок, потом
протянул руку мне, и я догадался, что должен снять с нее
перчатку. Хрупкую, обнаженную, он положил ее на другую руку, ту,
которая была с божьей коровкой, тихонько раскашлялся, очень
деликатно, с тревожным блеском в глазах, пытаясь ослабить то,
что беспокоило его в груди, а я, ни на минуту не прекращая
говорить, описывал запутанную череду моих злоключений. С его
слабостью, причиной которой был преклонный возраст, ему, похоже,
не чуждо было сочувствие всякой иной слабости и даже истинное,
глубокое сопереживание. С какой заботливостью следил он за своим
слабым дыханием, которое, казалось, то и дело подводило его...
Его лицо, все в отеках и пятнах, стало казаться меньше по
сравнению с восково белыми оттопыренными ушами, которые могли
ассоциироваться в чьем-нибудь вульгарном уме с каким-то
неуклюжим полетом, но именно своей изнуренностью, мученическим
увяданием вызывало оно мое уважение, даже жалость.
Были у него и наросты, один из которых, на лысине, едва
прикрытый седым пушком, размером аж с куриное яйцо - но ведь то
были шрамы и увечья, приобретенные в борьбе с неумолимым
временем, которое, в то же время, оказало ему наивысшую из
возможных почестей.
Желая очистить свою исповедь от налета всякой
служебности, я присел сбоку от стола и излагал историю моих
промахов, ляпсусов и ошибок так искренне, как, пожалуй, еще
никогда никому не рассказывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
погрузившийся во мрак зал Разжалований и через зал Награждений,
тоже со множеством зеркал, подошли к обитым шкурой розового
слоненка резным дверям, которые настежь распахнул перед нами
адъютант.
Я вошел вслед за адмирадиром, и мы оказались одни в
огромном кабинете.
Посредине стоял напоминавший крепость письменный стол с
маленькими колоннами, за ним - удобно расположенное глубокое
кресло; со стен из золотых рам властно и мудро смотрели глаза
адмирадира, облаченного в полные великолепия мундиры, а в углу
стояла его мраморная статуя, на коне и в натуральную величину.
Он сам снял кивер, отстегнул саблю, подал мне и то, и
другое, а пока я высматривал, куда бы положить эти
инкрустированные золотом предметы, расстегнул застежку
воротника, слегка отпустил пояс, повозился с пуговицей под самой
шеей, издавая при каждой операции слабые вздохи облегчения,
наконец, посмотрев вокруг с нерешительной улыбкой, расстегнул
верхнюю пуговицу брюк. Допущенный, таким образом, до
конфиденциальности, я стал колебаться, не следовало ли мне тоже
ответить улыбкой, но пожалуй, это было бы с моей стороны
дерзостью. Старец с чрезвычайной осторожностью опустился в глубь
кресла и некоторое время тяжело дышал.
Я подумал, что хорошо бы ему снять еще и золотую россыпь
орденов, ибо он вынужден был носить слишком большую тяжесть, но
это, разумеется, было недопустимо.
Страшно постаревший с того мгновения, как избавился от
головного убора и оружия, он зашептал:
- Тайный... хе-хе... тайный...
Он словно бы развеселился от мысли о моей мнимой
профессии, а может, при всем своем величии, он просто немного
впал в детство?
Я предпочел, однако, полагать, что, приговоренный жить в
мундире среди иных мундиров, он лелеет тщательно скрываемую
симпатию ко всему штатскому, в котором находит привкус
запретного плода. Я готов был уже броситься к его ногам и
рассказать обо всем, что со мной приключилось, но он снова
заговорил:
- Тайный... эхе-хе... тайный?
Для меня это прозвучало как-то иначе, словно он пытался
смягчить слово "тайный". Он обезоруживающе похрюкивал,
пощелкивая слегка языком, чуть похрустывая суставами - все это
было словно бы просто так, но скрывало какую-то внутреннюю
дрожь. Он успокаивал себя покашливанием, но глаза его уже
забегали. Неужели он мне не доверял? Я заметил, что и на мои
ноги он поглядывает подозрительно.
Почему именно на ноги? Не потому ли, что я собирался
упасть на колени?
- Тайный! - прохрипел он.
Я подскочил к нему. Он поднял руку.
- Нет! Не слишком близко! Слишком близко нехорошо, не
надо. Пой, тайный, о чем ты думаешь! - крикнул он внезапно.
Я понял, что, помня о вездесущем предательстве,
умудренный старец наказывает мне напевать вслух мои мысли, дабы
ничто не могло быть от него скрыто.
- Какой, однако, необычный метод!..- начал я. Это было
первое, что пришло мне на ум, а дальше все пошло уже само собой.
Он глазами указал мне на боковой ящик стола, я с пением
выдвинул его. Он был заполнен скляночками и бутылочками, из недр
его ударил мне в нос и ошеломил запах старинной аптеки. Старец
дышал чуть тише, а я, роясь в ящике, лихо продолжал напевать...
Его глаза осторожно, даже тревожно провожали одну за
другой бутылочки, которые я по интуитивной подсказке выставлял
перед ним. Он приказал выровнять их в линейку и, распрямившись в
кресле - я слышал, как потрескивали его высохшие кости - закатал
как можно осторожнее рукав мундира, затем медленно стянул
перчатку. Когда из-под замши показалась высохшая пятнистая
тыльная сторона ладони с прожилками, пупырышками и сидящей на
ней божьей коровкой, он вдруг приказал мне прекратить пение и
процедил шепотом, чтобы я подал ему прежде всего пилюльку из
золотистой скляночки. Он проглотил ее с видимым трудом, долго
подержав перед этим на непослушном языке, после чего приказал
принести стакан с водой и отмерить туда другое лекарство.
- Крепкое, тайный,- шепнул он мне доверительно.- Будь
начеку! Не перелей! Не перельешь, а?
- Конечно же, нет, господин адмирадир,- воскликнул я,
тронутый таким доверием. Старческая ладонь, пятнистая, в
бородавках, затряслась сильнее, когда я начал отсчитывать капли
ароматного лекарства из фиолетовой бутылочки с притертой
пробкой.
- Один, два, три, четыре...- считал он вместе со мной.
Отсчитав шестнадцать - при звуке этого числа пальцы у
меня дрогнули, однако я не уронил уже дрожавшей на стеклянном
краешке следующей капли,- он проскрипел:
- Хватит!
Почему именно при шестнадцати? Я встревожился. Он тоже. Я
подал ему стакан.
- Хе-хе, прилежный тайный,- беспокойно забормотал он.-
Ты, хе-хе, ну, этого... того. Попробуй сначала сам...
Я отпил немного лекарства. Только выждав десять минут с
хронометром в дрожавшей руке, он тоже принялся его пить. У него
это никак не получалось - зубы звенели о стекло. Я принес другой
стакан, пластмассовый и широкий, куда перелил содержимое, он
вцепился в него двумя руками и с трудом выпил спасительную
жидкость. Я помог ему, придержав его руку. Косточки в ней
двигались словно ссыпанные в кожаный мешок. Я дрожал, опасаясь,
как бы ему не стало плохо.
- Господин адмирадир,- зашептал я,- вы позволите мне
изложить вам мое дело?
Он прикрыл веками затуманенные зрачки, уходя немного в
себя. Так, в молчании, слушал он мое сбивчивое повествование.
Тем временем его рука, словно не принимая в этом участия,
поползла к шее. Он с усилием отстегнул воротничок, потом
протянул руку мне, и я догадался, что должен снять с нее
перчатку. Хрупкую, обнаженную, он положил ее на другую руку, ту,
которая была с божьей коровкой, тихонько раскашлялся, очень
деликатно, с тревожным блеском в глазах, пытаясь ослабить то,
что беспокоило его в груди, а я, ни на минуту не прекращая
говорить, описывал запутанную череду моих злоключений. С его
слабостью, причиной которой был преклонный возраст, ему, похоже,
не чуждо было сочувствие всякой иной слабости и даже истинное,
глубокое сопереживание. С какой заботливостью следил он за своим
слабым дыханием, которое, казалось, то и дело подводило его...
Его лицо, все в отеках и пятнах, стало казаться меньше по
сравнению с восково белыми оттопыренными ушами, которые могли
ассоциироваться в чьем-нибудь вульгарном уме с каким-то
неуклюжим полетом, но именно своей изнуренностью, мученическим
увяданием вызывало оно мое уважение, даже жалость.
Были у него и наросты, один из которых, на лысине, едва
прикрытый седым пушком, размером аж с куриное яйцо - но ведь то
были шрамы и увечья, приобретенные в борьбе с неумолимым
временем, которое, в то же время, оказало ему наивысшую из
возможных почестей.
Желая очистить свою исповедь от налета всякой
служебности, я присел сбоку от стола и излагал историю моих
промахов, ляпсусов и ошибок так искренне, как, пожалуй, еще
никогда никому не рассказывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60