И вот, пройдя через домик, так сказать, поклонившись ему, все текут в крепость. А крепость – это огороженное пространство. Кусок луга, огороженный высокой старой крепостной стеной, и башня. На лугу на этом вытоптанном построена временная эстрада. И уже начался митинг, кто-то выступает. Толпа там, в этом дворе, громаднейшая – тысячи три, а то и четыре. И все прибывает, и прибывает, и прибывает. И мы там. Юренев стонет, опершись на мое плечо:
– Михаил Ильич, я больше не могу. Я вот просто умираю от голода.
А Мдивани стоит сзади и тихонько говорит:
– Это сейчас выступает секретарь обкома. Но ты, Юренев, не думай, что я забыл из-за этого великого торжества то, что тебе говорил по дороге, – ты помни это Ты слушай выступление. Я вам его переводить буду, потомучто я вас предупреждаю, что все равно, рано или поздно, вы совершите ошибку. Сейчас будет секретарь райкома выступать, потом председатель Союза писателей будет выступать, потом от общественности будут выступать. Вот так. А я все равно подстерегу ошибку.
Юренев говорит:
– Я умереть могу от голода, а ты меня все точишь.
– Я точу и буду точить, потому что я тебе говорю: я тебя подстерегу. Ну вот секретарь обкома кончил говорить. Ничего, скоро конец митингу. Тогда поедем в совхоз имени 23 Октября, там будет стол, знаешь, накрыт на три тысячи человек. Три тысячи человек, понимаешь? Там будут кормить, там поешь, и тогда, со свежими силами, тогда я снова скажу, что я с тобой сделаю.
Ну вот, выступает оратор за оратором, оратор за оратором, оратор за оратором, и уже начинает солнце склоняться к горизонту, а мы все стоим не евши, и сесть некуда. Вот, наконец, последний оратор выступил, поаплодировали ему. Смотрю: батюшки светы – сквозь народ пробирается явный ансамбль песни и пляски. Тут Юренев застонал и сел прямо на землю, говорит:
– Не могу больше.
– Ничего, – сказал Мдивани, – посмотришь грузинское искусство. Сиди, если хочешь. Все равно придется терпеть.
Ну, тут сначала читали произведения Илико Чавчавадзе, потом пели, потом плясали, потом зажглась какая-то лампа, уже стемнело совсем, а конца-края этому празднику совершенно не видно, и голод уже немыслимо терпеть, просто под ложечкой сосет и кажется – еще минута, и я лягу и заплачу.
И вдруг – бурные аплодисменты: конец. Народ стал расходиться. Тут все владельцы машин ринулись на улочки города разыскивать свои машины. И мы бросились. Пыль столбом, все машины подмигивают фарами, дают гудки, каждая на свой манер, кто протяжный, кто короткий, кто «лам-ца-дрица-а-да-ца», фыркают моторы, машины отъезжают. Куда-то бегут, грузинский говор, крик, шум. Мы ищем свою машину в этом столпотворении, никак не можем найти. Наконец, находим. Вот она – гудит. Сажусь я, Юренев, Погожева. Где Мдивани? Нет Мдивани.
Юренев говорит:
– Поехали, невозможно ждать. Он меня совершенно из себя выводит.
А в это время появляется Жоржик Мдивани и говорит:
– Хотели без меня уехать? Я бы вас все равно догнал. Поехали.
– В совхоз 23 Октября.
– А где совхоз?
– Не знаю, где совхоз. Все знают, спроси кого-нибудь.
Ну, тут я смотрю, все друг друга спрашивают. Шофер что-то спросил, машина тронулась. И сразу за нами еще четыре машины, которые тоже ищут совхоз 23 Октября.
Поехали мы куда-то в ночь по дороге, а за нами четыре, потом шесть, потом восемь, потом, смотрим, штук тридцать за нами машин идет. Потом их делается уже пятьдесят, целая очередь за нами. А мы впереди несемся.
Смотрим, а навстречу нам такой же кортеж. Останавливается наша машина, останавливаются те шоферы, кричат друг другу:
– Ты куда, ты куда?
– Там нет никакого совхоза.
– А где совхоз?
– Налево совхоз, налево!
Все это поворачивает налево. И вот уже два кортежа несутся налево. Смотрим – навстречу опять кортеж. Опять останавливается:
– Ты куда?
– А ты куда?
– Да тут нет никакого совхоза. Назад надо, наверх.
Полетели наверх. Взлетаем на гору по серпантину, я поглядел вниз, ахнул: потрясающая картина – вся долина внизу, ну, буквально вся как есть, покрыта огоньками машин. Они по одиночке, и цепочками, и группами носятся по всем дорогам, как жуки-светлячки, – мечутся, ищут совхоз 23 Октября.
Наш шофер почесал в голове и говорит:
– Я чувствую, направо надо.
Поворачивает направо, рванул. Половина – за ним, половина – в другую сторону. Едем вниз по серпантину. Опять навстречу такой же кортеж. Опять крик, опять машут руками, хохот, брань, сердитые восклицания. Наконец, соединились, вместе куда-то нырнули, видим – светится что-то.
Вот он, совхоз, доехали! Часов уже полдесятого вечера.
Действительно, совхоз, действительно, громадная лужайка, и на лужайке покоем стоит стол, пожалуй, и вправду на тысячу, а то и больше человек.
Юренев как выскочил, сел за стол, схватил какой-то холодный бараний мосол, стал жевать. Мясо давно остыло, все холодное. Где-то там жарят шашлыки, но что-то нам горячих не попадается. Ну, как могли, начали жевать эту самую джон-джоли, зелень, какую-то холодную баранину. А тут ко мне подсаживают какую-то пожилую, тонную даму. Она выступала там, я видел, на эстраде, читала что-то. И знакомят меня. Говорят:
– Познакомьтесь, пожалуйста, это внучка Илико Чавчавадзе, заслуженная артистка Грузинской республики.
Ну, познакомились. Она говорит:
– Да, я внучка Илико Чавчавадзе, это когда-то было наше имение, но советская власть освободила нас от этого имения. Я очень благодарна советской власти – ни забот, ни хлопот. Пейте, пожалуйста. Это вино «кинзмараули», это только наше вино, кинзмараули растет только в имении Чавчавадзе, то есть бывшем имении, имении имени Илико Чавчавадзе. В других местах кинзмараули не растет. Красное, хорошее вино. Есть другие Чавчавадзе, это на юге, там, где напареули, цинандали, это которые – Нина Грибоедова замуж вышла. Те н-не-е, не те, не настоящее вино, не настоящее. Это вот – Илико Чавчавадзе, настоящий, который вот мой дед. Когда-то было наше имение, когда-то тот дом был наш дом. Ну, теперь, слава богу, не наш дом, слава богу, не наше имение. Передайте, пожалуйста, мне баранину.
Я обращаюсь к Юреневу, говорю:
– Ростислав, дай баранины.
А он вгрызся в мосол и говорит:
– У-у, не трогайте меня. Пока я не наемся, я изо рта эту кость не выпущу, берите сами.
Взял я кусок баранины, передаю госпоже Чавчавадзе, говорю:
– Кушайте.
И вдруг чувствую, трогает меня кто-то за плечо и говорит:
– Михаил Ильич, перейдите, пожалуйста, за главный стол, там сидят все представители, литераторы. Там горячий шашлык, пожалуйста, пойдемте.
И то же самое по-грузински говорит Чавчавадзе княжне.
Ну, перехожу я за главный стол. Там действительно подают горячий шашлык. Там сидит секретарь обкома, районное начальство, приезжие из Тбилиси, там и вино как будто получше, и фрукты стоят, и шашлыки, действительно, горячие подают, и что-то еще подают. Ну, я сел и забыл совершенно о том, что у меня под плащом-то костюм, а на костюме приколоты Сталинские премии. Взялся за шашлык, а плащ-то и распахнулся.
И вдруг, смотрю, секретарь обкома напротив сидит, уставился на меня и жевать перестал. Гляжу, и все уставились.
И в это время как раз ко мне подходит человек, который нес горячие шашлыки, шампуров десять. И он мне на грудь глядит. Потом наклоняется и говорит:
– Это ваши?
Я говорю:
– Мои.
Кладет он шашлыки на стол и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51