Ошеломленный швед зашатался от удара, а тем временем Питер, осмотревшись по сторонам, заметил карманный пистолет, лежавший поблизости (выпавший из сумки его верного оруженосца и трубача, Ван-Корлеара во время его яростной схватки с барабанщиком), и выстрелил прямо в голову наклонившегося Рисинга. Пусть мой читатель не заблуждается: то было не смертоносное оружие, заряженное пулей и порохом, а крепкая каменная фляжка, наполненная до краев шестидесятиградусной истинно голландской храбростью, которую Ван-Корлеар, понимавший толк в таких вещах, всегда носил при себе для поддержания отваги. Чудовищный метательный снаряд просвистел в воздухе и не отклоняясь от своего пути, как не отклонилась громадная каменная глыба, запущенная в Гектора забиякой Аяксом, с неслыханной силой ударил в огромную голову великана шведа.
Этот направленный небом удар решил исход полной треволнений битвы. Тяжелая голова генерала Яна Рисинга поникла, колени под ним подогнулись; подобное смерти оцепенение охватило все его гигантское тело, и он рухнул на землю с такой страшной силой, что старый Плутон вздрогнул, испугавшись, как бы поверженный швед не проломил крыши его адского дворца.
Падение Рисинга, как падение Голиафа, послужило сигналом поражения и победы. Шведы отступили, голландцы двинулись вперед; первые пустились наутек, последние рьяно преследовали. Смешавшись с беглецами, некоторые преследователи ворвались через потерну в крепость, другие штурмовали бастион, третьи карабкались на куртину. Так в скором времени неприступная крепость Форт-Кристина, которая, как вторая Троя, выдерживала осаду целых десять часов, была в конце концов взята приступом, причем с обеих сторон не погиб ни один человек. Победа в образе гигантского слепня примостилась на маленькой треуголке доблестного Стайвесанта, и писатели, которых он нанял для того, чтобы они написали историю его похода, объявили всему свету, что завоеванной им в этот памятный день славы хватило бы на увековечение дюжины величайших героев христианского мира.
ГЛАВА VIII
В которой автор и читатель, отдыхая после битвы, вступают в очень серьезную и поучительную беседу; после чего рассказывается о поведении Питера Стайвесанта в связи с его победой.
Хвала святому Николаю! Я прекрасно расправился с этой ужасной битвой. Присядем теперь, мой почтенный читатель, и остынем, ибо я действительно сильно вспотел и возбужден. Ей богу, давать сражения нелегкая работа! И если бы наши великие военачальники знали, как много затруднений они создают своим историкам, у них не хватило бы совести одерживать столько блестящих побед. Я уже слышу, как читатель жалуется, что на протяжении всей этой превозносимой до небес битвы не было ни одного смертоубийства, ни одного человека не изувечили (если не считать злосчастного шведа, у которого острый клинок Питера Стайвесанта отрезал косу) – к явному нарушению правдоподобия и к большому ущербу для занимательности нашего повествования.
На этот раз я чистосердечно признаюсь, что мой придирчивый читатель имеет некоторые основания поворчать. Я мог бы привести множество серьезных причин, почему я не залил кровью всю страницу и не заполнил заключительную часть каждой фразы стонами умирающих, но удовольствуюсь лишь упоминанием об одной из них; если все разумные люди на земле не признают ее достаточной, тогда я соглашусь, чтобы мою книгу бросили в огонь. Итак, простая истина состоит в том, что, изучив все исторические труды, рукописи и предания, относящиеся к этой достопамятной, но давно забытой битве, я не смог обнаружить, чтобы за все время сражения кто-нибудь был убит или хотя бы ранен!
Мои читатели, если в них есть капля сострадания, должны легко понять, в каком печальном положении я оказался. Я ведь обещал дать им описание ужасной, беспримерной битвы и проделал с этой целью невероятно трудную подготовительную работу. Больше того, я довел себя до самого воинственного и кровожадного настроения; моя честь историка и мои чувства мужественного человека были слишком глубоко задеты этим сражением, чтобы я мог отступить. К тому же я с огромным трудом и огромными затратами привез из Нидерландов большой отряд могучих воинов, и моя совесть и то уважение, которое я питаю к ним и к их знаменитым потомкам, не позволяют мне примириться с тем, чтобы они возвратились домой, как участники прославленного британского похода, получив от ворот поворот.
Выпутаться из этого затруднительного положения было поистине тяжело. Если бы только неумолимая судьба предоставила мне полдюжины мертвецов, я удовлетворился бы ими, ибо сделал бы из них таких героев, каких было немало в старые времена, но какие теперь, к сожалению, перевелись. Людей, которые, если можно верить поэтам, этим правдивым авторам, способны были гнать перед собой, как овец, огромные армии и собственноручно, без чьей-либо помощи, завоевывать и опустошать целые города. Каждому из них я дал бы столько же жизней, сколько бывает у кошки, и умирали бы они у меня, ручаюсь вам, нелегко. Но так как в моем распоряжении не было ни одного трупа, мне только и оставалось как можно лучше использовать мою битву, прибегнув к пинкам, тумакам и синякам, фонарям под глазами, окровавленным носам и тому подобным неблагородным ранам. Однако наибольшее затруднение для меня состояло в том, чтобы, приведя моих воинов в ярость и дав им проникнуть в гущу врагов, помешать им совершить непоправимое зло, Много раз пришлось мне удерживать храброго Питера, чтобы он не разрубил великана шведа до самого пояса и не насадил с полдюжины низкорослых противников на свою шпагу, как воробьев. А когда я запустил в воздух несколько сот метательных снарядов, то не мог допустить, чтобы хоть один из них достиг земли, ибо он прикончил бы какого-нибудь несчастного голландца.
Читатель не в состоянии представить себе, как я страдал от того, что руки у меня были связаны, и сколько соблазнительных возможностей мне пришлось упустить, хотя я мог нанести прекрасный смертельный удар, не уступающий тем, о каких когда-либо сообщали нам история или поэзия.
Основываясь на собственном опыте, я начал очень сильно сомневаться в достоверности многих рассказов господина Гомера. Я, право, думаю, что ему случалось, пустив одного из своих молодцов в толпу врагов, уложить много честных ребят, не имея никакого основания делать это за исключением того, что они представляли хорошую цель; нередко несчастного парня отправляли во владения угрюмого Плутона только потому, что его имя придавало звучность какому-нибудь стиху. Но я отвергаю все эти безнравственные вольности; пусть только на моей стороне будут истина и закон, и ни один человек не станет сражаться более рьяно, чем я; однако я слишком совестлив, чтобы убить хоть одного солдата, коль скоро различные источники, к которым я обращался, не давали мне на это права. Клянусь святым Николаем, хорошенькое было бы дельце! Мои враги критики, всегда готовые, как я предвижу, приписать мне любое преступление, какое им удастся обнаружить, сразу же обвинили бы меня в убийстве, и я должен был бы счесть себя счастливым, если бы меня осудили всего лишь за непредумышленное убийство!
А теперь, милый читатель, когда мы спокойно здесь посиживаем и курим трубки, позволь мне предаться печальным размышлениям, пришедшим мне сейчас на ум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112