.. Нет этого, я сплю.
Нечисто сладковатый, жирный запах, в примятой полыни валяются липко-черные трупы, победно гудят над ними тучи откормленных мух... Нет этого, я сплю.
Нет не вернувшегося с линии Славки Колтунова... Нет потного лица Сафы, его раскосых, блестяще-черных, с каким-то беспомощным птичьим страданием глаз... Нет! Нет! Я сплю.
Пока я сплю, нет войны.
Жаль, что спать мне выпадает в последнее время всего по два, по три часа в сутки.
И жаль еще, что сплю теперь обморочно, без всяких снов. Увидеть во сне хотя бы задернутое ветхой занавесочкой оконце нашего дома, за ним розовый рассвет с петушиным надсадным криком... Или ныряющий средь распластанных кувшиночных листьев поплавок, в радуге брызг вырванный из воды золотой неистовый окунь... Или склонившееся лицо матери, ее негромкий голос: "Вставай, Володька, в школу опоздаешь".
Не надо, мама, не буди! Как только кончится сон, начнется снова война.
Ночь над степью, далекая перестрелка. Я еще не добрался до своего окопа, я еще не сплю, но я уже чувствую себя счастливым. Благословенна природа, наградившая нас, живых, способностью на время забывать о жизни.
Но уснуть в этот раз не удалось.
В овраге, хрустя сапогами по каленому камешнику сухого русла, толпилось много солдат, охомутанных шинельными скатками, с вещмешками, с винтовками, в касках - в полном боевом. На меня с ходу нналетел командир роты связи:
- Младший сержант Тенков! В распоряжение командира второго батальона! Не-мед-лен-но! Приказ начальника связи!..
Все ясно. Каждый день наши роты несут потери. Каждую ночь в стрелковые роты уходят нестроевики - обозники, помощники поваров, тыловые интендантские придурки. Даже взвод пешей разведки - аристократы полка, мастера ночных вылазок - занял нынче оборону, как простые автоматчики.
И в ротах всегда не хватает связистов. Чем сильней огонь, тем чаще рвется связь. Я же - радист без рации, телефонист-катушечник - на подхвате.
Спускаюсь в свой окоп, чтоб забрать вещмешок и скатку. Окоп, куда я возвращался каждую ночь, который считал своим домом... Где-то в другом окопе мне, быть может, удастся перехватить часок до рассвета. То ли удастся, то ли нет.
- Тенков! Володя!..
Меня ищет Ярик Галчевскиий. Эге! И он тоже - в каске, в плащ-палатке, с вещмешком.
- Нас вместе... В роту Мохнатова! - возбужденно объявляет он мне.
Что ж, я готов.
Степь, ржаво-бурая, прокаленная, ленивенько ползет вверх к истошно синему небу. На гребне под небом даже невооруженным глазом улавливается шероховатая кромка их окопов. За гребнем - птицеферма. Должно быть, это маленький хуторок, несколько саманных, побеленных известкой домов и мутный, с истоптанными грязными берегами ставок. Должно быть... Эту птицеферму никто из наших в глаза не видел, зато каждый о ней слышал.
Птицеферма - самое высокое место в плоской степи.
Через птицеферму немцу легче всего подтянуть к нам вплотную свои танки и мотопехоту.
Птицеферма - трамплин, с которого немцу удобно свалиться на наши головы.
Рота Мохнатова занимала оборону напротив птицефермы. Имя лейтенанта Мохнатова в полку у всех на языке - от командира полка до последнего повозочного в обозе.
Я представлял его себе: дюжий мужчина с окопной небритой физиономией, с длинными руками, болтающимися у колен, - нечто гориллообразное! Мох-на-тов - одна фамилия чего стоит!
От общей траншеи, в которой можно ходить не сгибаясь, на шажок-другой вперед к противнику пробит тесный тупичок. В нем - земляная приступочка-насестик. Это наблюдательный пункт ротного командира. Тут восседает, упираясь пыльным сапожком в стенку, парнишка в выгоревшей до холщовой белизны гимнастерке. У него матово-смуглое, с мягким овалом, грязное лицо, сухая мочальная прядка из-под пилотки и сипловатый, задиристый, порой даже дающий петуха голос.
- Телефонист! - кричит он с несолидной агрессивностью. - Разыщи мне по проводам эту сволочь мордатую!..
"Сволочь мордатая" - ротный старшина, доставивший ночью слишком мало воды на позицию. Мохнатов угрожает упечь старшину в стрелковый взвод.
Над пыльной пилоткой ротного командира клокочет прозрачный, наливающийся зноем воздух - шуршат, шепелявят летящие через нас тяжелые снаряды, ноют, стенают пули, плетется зловещий шепот заблудившихся осколков. Внизу же, под ротным, на уровне его давно не чищенных сапожек, в тесноте прохладной траншеи идет деловитая и суматошная жизнь переднего края. Сутуловатой рысцой бегает связной Мохнатова, уже известный мне Вася Зяблик. Возле самых сапожек почтительно стоит зачуханный солдатик - пряжка брезентового ремня на боку, гимнастерка в пятнах машинного масла, свисающие штаны, неподтянутые обмотки и неделю - с самого начала нашей фронтовой жизни - не мытое, не бритое, полосатое лицо. Это Гаврилов, лучший пулеметчик в роте, а может, и во всем полку, мастерски давит из своего "максимки" огневые точки противника. Именно он сейчас вызвал гнев Мохнатова на старшину, сообщив, что скоро будет нечего заливать в кожух пулемета. Рядом с ним командир левофлангового взвода Дежкин, пожилой старший сержант грустно-бухгалтерского вида. Он вот уже без малого полчаса терпеливо выпрашивает у Мохнатова пулеметный расчет Гаврилова: "Уж больно стрекунов развелось напротив нас, попугать надо..." А Мохнатов не говорит ни да, ни нет, дипломатически, с излишней горячностью сволочит старшину:
- Брюхо в обозе нажрал! Морда солдатской задницы толще! При ясном солнышке и не увидишь красавца!..
- Санинструктора!.. Где санинструктор?..
По траншее ведут раненого. Он гол по пояс, правое плечо неуклюже замотано слепяще-белыми бинтами, на выступающих ребрах, по синюшной коже черные проточины засохшсй крови. Один солдат теснится сзади раненого, придерживает его из-за спины за здоровый локоть. Второй, рослый, громогласный, выступает вперед, решительно, словно перед дракой, машет руками, взывает к санинструктору.
Мохнатов круто повернулся к ним на своем насесте:
- Пач-чему вдвоем? Пач-чему не всем взводом снялись?! Дежкин! Эт-та твои красавцы?
Но Дежкин ответить не успевает. Лейтенант Мохнатов валится на голову почтительно стоящего под ним пулеметчика Гаврилова. Траншея содрогается от взрыва, со стенок течет песок, с безоблачного неба на секунду падает тень.
Считается, нас не обстреливают, когда каска, положенная на бруствер, не падает со звоном обратно в окоп. Но даже и в такие тихие минуты не высовывайся без нужды - "запорошит глаза".
Обычно каска падает в течение всего дня. Но иногда бруствер просто метелит от свинца и стали, траншею лихорадит от взрывов, тут уж каска падает - не успеваешь досчитать до десяти.
- "Клевер"! "Клевер"! Как слышишь, "Клевер"?..
У меня остался тот же абонент, только вчера я ему кричал сверху вниз, из штаба полка: ",,Клевер''! ,,Клевер''!" Теперь кричу снизу, из роты. И как бы ни стреляли, как бы ни тряслась земля от взрывов, как бы осколочная метель ни гуляла по брустверу, но если "Клевер" нас слышит, все прекрасно, живем - не продувает, от обстрела даже уютней. В земле как у Христа за пазухой, попробуй-ка достань!
Но вот...
- "Клевер"! "Клевер"!..
Тупая немота в трубке.
И я толкаю своего напарника, еще не проснувшемуся сую трубку в руку:
- Держи. Я "гулять" пошел.
Днем "гуляем" строго по очереди. При прошлом обрыве "гулял" мой напарник.
1 2 3 4 5 6 7 8
Нечисто сладковатый, жирный запах, в примятой полыни валяются липко-черные трупы, победно гудят над ними тучи откормленных мух... Нет этого, я сплю.
Нет не вернувшегося с линии Славки Колтунова... Нет потного лица Сафы, его раскосых, блестяще-черных, с каким-то беспомощным птичьим страданием глаз... Нет! Нет! Я сплю.
Пока я сплю, нет войны.
Жаль, что спать мне выпадает в последнее время всего по два, по три часа в сутки.
И жаль еще, что сплю теперь обморочно, без всяких снов. Увидеть во сне хотя бы задернутое ветхой занавесочкой оконце нашего дома, за ним розовый рассвет с петушиным надсадным криком... Или ныряющий средь распластанных кувшиночных листьев поплавок, в радуге брызг вырванный из воды золотой неистовый окунь... Или склонившееся лицо матери, ее негромкий голос: "Вставай, Володька, в школу опоздаешь".
Не надо, мама, не буди! Как только кончится сон, начнется снова война.
Ночь над степью, далекая перестрелка. Я еще не добрался до своего окопа, я еще не сплю, но я уже чувствую себя счастливым. Благословенна природа, наградившая нас, живых, способностью на время забывать о жизни.
Но уснуть в этот раз не удалось.
В овраге, хрустя сапогами по каленому камешнику сухого русла, толпилось много солдат, охомутанных шинельными скатками, с вещмешками, с винтовками, в касках - в полном боевом. На меня с ходу нналетел командир роты связи:
- Младший сержант Тенков! В распоряжение командира второго батальона! Не-мед-лен-но! Приказ начальника связи!..
Все ясно. Каждый день наши роты несут потери. Каждую ночь в стрелковые роты уходят нестроевики - обозники, помощники поваров, тыловые интендантские придурки. Даже взвод пешей разведки - аристократы полка, мастера ночных вылазок - занял нынче оборону, как простые автоматчики.
И в ротах всегда не хватает связистов. Чем сильней огонь, тем чаще рвется связь. Я же - радист без рации, телефонист-катушечник - на подхвате.
Спускаюсь в свой окоп, чтоб забрать вещмешок и скатку. Окоп, куда я возвращался каждую ночь, который считал своим домом... Где-то в другом окопе мне, быть может, удастся перехватить часок до рассвета. То ли удастся, то ли нет.
- Тенков! Володя!..
Меня ищет Ярик Галчевскиий. Эге! И он тоже - в каске, в плащ-палатке, с вещмешком.
- Нас вместе... В роту Мохнатова! - возбужденно объявляет он мне.
Что ж, я готов.
Степь, ржаво-бурая, прокаленная, ленивенько ползет вверх к истошно синему небу. На гребне под небом даже невооруженным глазом улавливается шероховатая кромка их окопов. За гребнем - птицеферма. Должно быть, это маленький хуторок, несколько саманных, побеленных известкой домов и мутный, с истоптанными грязными берегами ставок. Должно быть... Эту птицеферму никто из наших в глаза не видел, зато каждый о ней слышал.
Птицеферма - самое высокое место в плоской степи.
Через птицеферму немцу легче всего подтянуть к нам вплотную свои танки и мотопехоту.
Птицеферма - трамплин, с которого немцу удобно свалиться на наши головы.
Рота Мохнатова занимала оборону напротив птицефермы. Имя лейтенанта Мохнатова в полку у всех на языке - от командира полка до последнего повозочного в обозе.
Я представлял его себе: дюжий мужчина с окопной небритой физиономией, с длинными руками, болтающимися у колен, - нечто гориллообразное! Мох-на-тов - одна фамилия чего стоит!
От общей траншеи, в которой можно ходить не сгибаясь, на шажок-другой вперед к противнику пробит тесный тупичок. В нем - земляная приступочка-насестик. Это наблюдательный пункт ротного командира. Тут восседает, упираясь пыльным сапожком в стенку, парнишка в выгоревшей до холщовой белизны гимнастерке. У него матово-смуглое, с мягким овалом, грязное лицо, сухая мочальная прядка из-под пилотки и сипловатый, задиристый, порой даже дающий петуха голос.
- Телефонист! - кричит он с несолидной агрессивностью. - Разыщи мне по проводам эту сволочь мордатую!..
"Сволочь мордатая" - ротный старшина, доставивший ночью слишком мало воды на позицию. Мохнатов угрожает упечь старшину в стрелковый взвод.
Над пыльной пилоткой ротного командира клокочет прозрачный, наливающийся зноем воздух - шуршат, шепелявят летящие через нас тяжелые снаряды, ноют, стенают пули, плетется зловещий шепот заблудившихся осколков. Внизу же, под ротным, на уровне его давно не чищенных сапожек, в тесноте прохладной траншеи идет деловитая и суматошная жизнь переднего края. Сутуловатой рысцой бегает связной Мохнатова, уже известный мне Вася Зяблик. Возле самых сапожек почтительно стоит зачуханный солдатик - пряжка брезентового ремня на боку, гимнастерка в пятнах машинного масла, свисающие штаны, неподтянутые обмотки и неделю - с самого начала нашей фронтовой жизни - не мытое, не бритое, полосатое лицо. Это Гаврилов, лучший пулеметчик в роте, а может, и во всем полку, мастерски давит из своего "максимки" огневые точки противника. Именно он сейчас вызвал гнев Мохнатова на старшину, сообщив, что скоро будет нечего заливать в кожух пулемета. Рядом с ним командир левофлангового взвода Дежкин, пожилой старший сержант грустно-бухгалтерского вида. Он вот уже без малого полчаса терпеливо выпрашивает у Мохнатова пулеметный расчет Гаврилова: "Уж больно стрекунов развелось напротив нас, попугать надо..." А Мохнатов не говорит ни да, ни нет, дипломатически, с излишней горячностью сволочит старшину:
- Брюхо в обозе нажрал! Морда солдатской задницы толще! При ясном солнышке и не увидишь красавца!..
- Санинструктора!.. Где санинструктор?..
По траншее ведут раненого. Он гол по пояс, правое плечо неуклюже замотано слепяще-белыми бинтами, на выступающих ребрах, по синюшной коже черные проточины засохшсй крови. Один солдат теснится сзади раненого, придерживает его из-за спины за здоровый локоть. Второй, рослый, громогласный, выступает вперед, решительно, словно перед дракой, машет руками, взывает к санинструктору.
Мохнатов круто повернулся к ним на своем насесте:
- Пач-чему вдвоем? Пач-чему не всем взводом снялись?! Дежкин! Эт-та твои красавцы?
Но Дежкин ответить не успевает. Лейтенант Мохнатов валится на голову почтительно стоящего под ним пулеметчика Гаврилова. Траншея содрогается от взрыва, со стенок течет песок, с безоблачного неба на секунду падает тень.
Считается, нас не обстреливают, когда каска, положенная на бруствер, не падает со звоном обратно в окоп. Но даже и в такие тихие минуты не высовывайся без нужды - "запорошит глаза".
Обычно каска падает в течение всего дня. Но иногда бруствер просто метелит от свинца и стали, траншею лихорадит от взрывов, тут уж каска падает - не успеваешь досчитать до десяти.
- "Клевер"! "Клевер"! Как слышишь, "Клевер"?..
У меня остался тот же абонент, только вчера я ему кричал сверху вниз, из штаба полка: ",,Клевер''! ,,Клевер''!" Теперь кричу снизу, из роты. И как бы ни стреляли, как бы ни тряслась земля от взрывов, как бы осколочная метель ни гуляла по брустверу, но если "Клевер" нас слышит, все прекрасно, живем - не продувает, от обстрела даже уютней. В земле как у Христа за пазухой, попробуй-ка достань!
Но вот...
- "Клевер"! "Клевер"!..
Тупая немота в трубке.
И я толкаю своего напарника, еще не проснувшемуся сую трубку в руку:
- Держи. Я "гулять" пошел.
Днем "гуляем" строго по очереди. При прошлом обрыве "гулял" мой напарник.
1 2 3 4 5 6 7 8