Значит, Устинов шел с другом в районе планетария, а возле старой шахты снимали кинофильм в стиле ретро?
— Именно так, — подтвердил Устинов. — Бандиты, по-моему, скрываются на Грушовке. Дом возле балки. Позвоните в милицию, пусть проверят.
— Откуда ты знаешь?
— В детстве рассказывали. Пожалуйста, звоните!
Пшеничный набрал номер, назвался и спросил о налете. Должно быть, ему подтвердили. Он спросил, что милиция собирается делать? До каких пор в городе будут погибать люди? Пшеничный распорядился проверить дом в Грушовке.
— Чего ты от меня хочешь? — спросил Устинова.
— Если бы я знал.
— Расскажи о себе. Ты кто по профессии, врач?
— Социолог.
Однако Пшеничный не понял, для чего изучать желания отдельных людей или групп, если желание может быть только одно — восстановить разрушенную войной страну.
Устинов ответил, что в его время так мыслят только отсталые руководители, привыкшие с военной поры выполнять план любой ценой.
— Ты вредный элемент! — Пшеничный ударил ладонью по столу.
— Таких, как вы, у нас считают несовременными, — признался Устинов. У себя вы на хорошем счету, а у нас пришлось бы перестроиться. Но, может, через тридцать лет вы будете совсем другим. Например, станете министром, привлечете социологов в свою отрасль...
«Если не хватит инфаркт, — подумал он. — Все-таки он не верит мне».
— Через тридцать лет я буду спать вечным сном, — сказал Пшеничный. — А вы уж без меня как-нибудь... Войны не будет?
— Не будет.
— Ишь, не будет! Зря, что ли, мы все жилы рвем, чтобы дать коксующийся уголь для тяжелой промышленности? Не имеем права дать врагу застигнуть нас врасплох.
Сказав это, Пшеничный посмотрел на дверь. Устинов оглянулся. Вдоль стены брели человеческие фигуры с бледными лицами и полузакрытыми глазами. «Скажите, как вы без нас живете? — послышалось ему. — За что мы погибли, раздавленные обвалами, сгоревшие от взрывов, задохнувшиеся в угарном газе? Народ живет?»
По небу пролетела туча, кабинет осветило солнце. Пшеничный, не заметив вызванных им теней, продолжал говорить:
— Пойдешь на шахту. Рядовым.
Он вызвал секретаршу. Она принесла чай с сухарями и укоризненно поглядела на Михаила, желая, чтобы тот смутился и скорее ушел.
— У меня товарищ внизу, — сказал Устинов. — Ему бы тоже чаю.
Она возмущенно стукнула тарелку с сухарями о стол. Пшеничный велел позвать Ивановского.
— А кто твой товарищ, тоже американский наблюдатель?
— Горный инженер.
— Горняки нам очень нужны. Ты бы тоже мог быть горняком.
— Странный вы человек, Владимир Григорьевич, — вздохнул Устинов. — Вот ждете звонка из милиции: подтвердят или не подтвердят мои слова? И ни о чем, кроме шахт, не хотите говорить. Вы зажаты, несвободны, а жизнь — безмерна.
— Нет, товарищ! Я свободен, потому что выполняю долг! А ты куда клонишь? Может, тебя прислали на трудовое воспитание? Это обеспечим!
— Эх! — сказал Устинов. — Вам даже неинтересно, какая станет жизнь. А ведь уже ваши дети не пожелают жить одним самопожертвованием. Они захотят жить счастливо.
— Теперь я убедился: ты не наш человек! — с угрозой вымолвил Пшеничный. — Но тебе не удастся никого разоружить.
— Не собираюсь никого разоружать. Просто смешно, если бы в космический век люди законсервировались на одном уровне.
— Какой космический? — потребовал объяснить Пшеничный.
Устинов стал рассказывать о научно-техническом прогрессе. Пшеничный мрачно слушал. Он ревновал. Никакие успехи не вызвали в нем ни удивления, ни восторга.
Секретарша привела Ивановского, поставила еще один стакан и с недовольным видом удалилась.
Ивановский оробело остановился посреди кабинета, просительно улыбался, думая, очевидно, что Устинов достиг с секретарем горкома полного взаимопонимания.
Пшеничный кивнул на стул, стали пить чай. Он макал сухарь, неторопливо помешивал им в стакане.
— Так, ты горняк? — спросил он.
— Угу, — промычал Ивановский с полным ртом.
— Ну ешьте-ешьте, — улыбнулся Пшеничный. — Я пока делом займусь.
Он отодвинул недопитый стакан и принялся читать бумаги, не обращая внимания на гостей.
— Договорились? — шепотом спросил Ивановский.
— Обещает послать на шахту, — ответил Устинов. — Милиция поехала в Грушовку.
— А поверил?
— Кто его знает.
Ивановский громко покашлял. Пшеничный откинулся на спинку стула и хмуро посмотрел на него.
Ивановский поведал ему об аварии на шахте, двух годах заключения и своих претензиях к ведению горных работ в послевоенное время. Он никого не обвинял, но чувствовалась застарелая обида.
— Неужто в космический век вы не справились с подземными авариями? — насмешливо спросил Пшеничный.
Ивановский отвечал, что внедряются промышленные роботы, автоматизированные комплексы... Однако Пшеничного интересовало, что сделал лично Ивановский, когда видел опасность.
— Ты боролся на своем месте? — спросил он. — Твоя совесть чиста?
Телефонный звонок избавил Ивановского от необходимости отвечать. Звонили из милиции: бандитов взяли, жертв нет. В глазах Пшеничного промелькнуло угрюмое хищное выражение.
— Вот! — торжествующе воскликнул Ивановский. — Людям надо верить. Я боролся на своем месте, но мне твердили: «План, план, остальное — потом».
— Так. Плохо боролся, — сказал Пшеничный. — Если б захотел, сообщил в горно-техническую инспекцию. Она и у нас недаром хлеб ест: останавливает добычные участки за любое нарушение.
— А вы заставляете отменить предписание, — возразил Ивановский. — Знаем, как это делается! Потом дружно ищут козла отпущения.
— Брешешь! — оборвал его Пшеничный. — Мы не крокодилы. Обывательские слухи нечего распускать.
— Брешут собаки. А я...
— И ты брешешь!
— Не желаю продолжать разговор! — вспылил Ивановский. — Мне стыдно за вас.
— Так. Сядь, — велел Пшеничный. — Брехать — не цепом махать. Вы для чего сюда явились? Учить нас? Исправлять наши ошибки? А может, вы платные агенты мирового империализма и вас надо сдать в МГБ?
— Делайте, что хотите. Только оскорблять себя не позволю.
— Чего вы заводитесь? — спросил Устинов. — Один из вас родился до революции, другой — после войны. Вы же разные продукты.
— Так. Надо разобраться, кто из нас продукт! — сухо ответил Пшеничный.
— Приглашаю вас в наше время, — продолжал Устинов. — Вы не торопились меня расспрашивать, ждали подтверждения из милиции. Теперь, по-моему, пора познакомиться.
Он сказал: предпочитаю открытый разговор. Не будем трогать технические чудеса, потолкуем о людях. Мы живем богаче и разнообразнее вас. У нас выше уровень образования, медицинского обслуживания, социального обеспечения. У колхозников есть паспорта, они больше не привязаны к одному месту. В сберегательных кассах у населения около двухсот миллиардов рублей. Решается проблема жилья. Никто не боится остаться без куска хлеба. Не боятся ночью ходить по улицам. Практически в каждой семье есть телевизоры и холодильники.
Пшеничный исподлобья глядел на Устинова. Трудно было понять, о чем он думает. Может быть, о нуждах послевоенного восстановления, о добыче угля, о продовольственном снабжении; может, о чем-то другом, но в общем, конечно, о том же самом — о нужде, людях, о сорок девятом годе. Чужие холодильники, телевизоры еще находятся в недрах земли.
Устинов говорил: наши люди уже не живут одной работой и заботами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Именно так, — подтвердил Устинов. — Бандиты, по-моему, скрываются на Грушовке. Дом возле балки. Позвоните в милицию, пусть проверят.
— Откуда ты знаешь?
— В детстве рассказывали. Пожалуйста, звоните!
Пшеничный набрал номер, назвался и спросил о налете. Должно быть, ему подтвердили. Он спросил, что милиция собирается делать? До каких пор в городе будут погибать люди? Пшеничный распорядился проверить дом в Грушовке.
— Чего ты от меня хочешь? — спросил Устинова.
— Если бы я знал.
— Расскажи о себе. Ты кто по профессии, врач?
— Социолог.
Однако Пшеничный не понял, для чего изучать желания отдельных людей или групп, если желание может быть только одно — восстановить разрушенную войной страну.
Устинов ответил, что в его время так мыслят только отсталые руководители, привыкшие с военной поры выполнять план любой ценой.
— Ты вредный элемент! — Пшеничный ударил ладонью по столу.
— Таких, как вы, у нас считают несовременными, — признался Устинов. У себя вы на хорошем счету, а у нас пришлось бы перестроиться. Но, может, через тридцать лет вы будете совсем другим. Например, станете министром, привлечете социологов в свою отрасль...
«Если не хватит инфаркт, — подумал он. — Все-таки он не верит мне».
— Через тридцать лет я буду спать вечным сном, — сказал Пшеничный. — А вы уж без меня как-нибудь... Войны не будет?
— Не будет.
— Ишь, не будет! Зря, что ли, мы все жилы рвем, чтобы дать коксующийся уголь для тяжелой промышленности? Не имеем права дать врагу застигнуть нас врасплох.
Сказав это, Пшеничный посмотрел на дверь. Устинов оглянулся. Вдоль стены брели человеческие фигуры с бледными лицами и полузакрытыми глазами. «Скажите, как вы без нас живете? — послышалось ему. — За что мы погибли, раздавленные обвалами, сгоревшие от взрывов, задохнувшиеся в угарном газе? Народ живет?»
По небу пролетела туча, кабинет осветило солнце. Пшеничный, не заметив вызванных им теней, продолжал говорить:
— Пойдешь на шахту. Рядовым.
Он вызвал секретаршу. Она принесла чай с сухарями и укоризненно поглядела на Михаила, желая, чтобы тот смутился и скорее ушел.
— У меня товарищ внизу, — сказал Устинов. — Ему бы тоже чаю.
Она возмущенно стукнула тарелку с сухарями о стол. Пшеничный велел позвать Ивановского.
— А кто твой товарищ, тоже американский наблюдатель?
— Горный инженер.
— Горняки нам очень нужны. Ты бы тоже мог быть горняком.
— Странный вы человек, Владимир Григорьевич, — вздохнул Устинов. — Вот ждете звонка из милиции: подтвердят или не подтвердят мои слова? И ни о чем, кроме шахт, не хотите говорить. Вы зажаты, несвободны, а жизнь — безмерна.
— Нет, товарищ! Я свободен, потому что выполняю долг! А ты куда клонишь? Может, тебя прислали на трудовое воспитание? Это обеспечим!
— Эх! — сказал Устинов. — Вам даже неинтересно, какая станет жизнь. А ведь уже ваши дети не пожелают жить одним самопожертвованием. Они захотят жить счастливо.
— Теперь я убедился: ты не наш человек! — с угрозой вымолвил Пшеничный. — Но тебе не удастся никого разоружить.
— Не собираюсь никого разоружать. Просто смешно, если бы в космический век люди законсервировались на одном уровне.
— Какой космический? — потребовал объяснить Пшеничный.
Устинов стал рассказывать о научно-техническом прогрессе. Пшеничный мрачно слушал. Он ревновал. Никакие успехи не вызвали в нем ни удивления, ни восторга.
Секретарша привела Ивановского, поставила еще один стакан и с недовольным видом удалилась.
Ивановский оробело остановился посреди кабинета, просительно улыбался, думая, очевидно, что Устинов достиг с секретарем горкома полного взаимопонимания.
Пшеничный кивнул на стул, стали пить чай. Он макал сухарь, неторопливо помешивал им в стакане.
— Так, ты горняк? — спросил он.
— Угу, — промычал Ивановский с полным ртом.
— Ну ешьте-ешьте, — улыбнулся Пшеничный. — Я пока делом займусь.
Он отодвинул недопитый стакан и принялся читать бумаги, не обращая внимания на гостей.
— Договорились? — шепотом спросил Ивановский.
— Обещает послать на шахту, — ответил Устинов. — Милиция поехала в Грушовку.
— А поверил?
— Кто его знает.
Ивановский громко покашлял. Пшеничный откинулся на спинку стула и хмуро посмотрел на него.
Ивановский поведал ему об аварии на шахте, двух годах заключения и своих претензиях к ведению горных работ в послевоенное время. Он никого не обвинял, но чувствовалась застарелая обида.
— Неужто в космический век вы не справились с подземными авариями? — насмешливо спросил Пшеничный.
Ивановский отвечал, что внедряются промышленные роботы, автоматизированные комплексы... Однако Пшеничного интересовало, что сделал лично Ивановский, когда видел опасность.
— Ты боролся на своем месте? — спросил он. — Твоя совесть чиста?
Телефонный звонок избавил Ивановского от необходимости отвечать. Звонили из милиции: бандитов взяли, жертв нет. В глазах Пшеничного промелькнуло угрюмое хищное выражение.
— Вот! — торжествующе воскликнул Ивановский. — Людям надо верить. Я боролся на своем месте, но мне твердили: «План, план, остальное — потом».
— Так. Плохо боролся, — сказал Пшеничный. — Если б захотел, сообщил в горно-техническую инспекцию. Она и у нас недаром хлеб ест: останавливает добычные участки за любое нарушение.
— А вы заставляете отменить предписание, — возразил Ивановский. — Знаем, как это делается! Потом дружно ищут козла отпущения.
— Брешешь! — оборвал его Пшеничный. — Мы не крокодилы. Обывательские слухи нечего распускать.
— Брешут собаки. А я...
— И ты брешешь!
— Не желаю продолжать разговор! — вспылил Ивановский. — Мне стыдно за вас.
— Так. Сядь, — велел Пшеничный. — Брехать — не цепом махать. Вы для чего сюда явились? Учить нас? Исправлять наши ошибки? А может, вы платные агенты мирового империализма и вас надо сдать в МГБ?
— Делайте, что хотите. Только оскорблять себя не позволю.
— Чего вы заводитесь? — спросил Устинов. — Один из вас родился до революции, другой — после войны. Вы же разные продукты.
— Так. Надо разобраться, кто из нас продукт! — сухо ответил Пшеничный.
— Приглашаю вас в наше время, — продолжал Устинов. — Вы не торопились меня расспрашивать, ждали подтверждения из милиции. Теперь, по-моему, пора познакомиться.
Он сказал: предпочитаю открытый разговор. Не будем трогать технические чудеса, потолкуем о людях. Мы живем богаче и разнообразнее вас. У нас выше уровень образования, медицинского обслуживания, социального обеспечения. У колхозников есть паспорта, они больше не привязаны к одному месту. В сберегательных кассах у населения около двухсот миллиардов рублей. Решается проблема жилья. Никто не боится остаться без куска хлеба. Не боятся ночью ходить по улицам. Практически в каждой семье есть телевизоры и холодильники.
Пшеничный исподлобья глядел на Устинова. Трудно было понять, о чем он думает. Может быть, о нуждах послевоенного восстановления, о добыче угля, о продовольственном снабжении; может, о чем-то другом, но в общем, конечно, о том же самом — о нужде, людях, о сорок девятом годе. Чужие холодильники, телевизоры еще находятся в недрах земли.
Устинов говорил: наши люди уже не живут одной работой и заботами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23