На обложке еще сохраняла остатки былого блеска наклеенная на дерматин переводная картинка с двумя милующимися голубками. Нужная страница отыскалась быстро.
Свечников придвинул к себе тетрадь, узнал ее почерк и прочел:
Ночь порвет наболевшие нити,
Вряд ли я доживу до утра.
Напишите, прошу, напишите,
Напишите два слова, сестра!
Напишите, что мальчика Вову
Я целую, как только могу,
И австрийскую каску из Львова
Я в подарок ему берегу.
Напишите жене моей бедной,
Напишите хоть несколько слов,
Что я в руку был ранен безвредно,
Поправляюсь и буду здоров.
А отцу напишите отдельно,
Что полег весь наш доблестный полк.
В грудь навылет… я ранен… смертельно,
Выполняя свой воинский долг.
— Он тоже погиб недалеко от Львова, — сказала Ида Лазаревна, когда Свечников поднял глаза от тетради. — Там его и похоронили. Последнее письмо, которое я от него получила, он продиктовал сестре в лазарете. Сам писать уже не мог. Только вот мальчика Вовы у нас не было.
Заметив, что на огороде под окошком две девочки волокут тяжелую лейку, она прервалась и закричала:
— А ну поставьте немедленно! Идите позовите мальчиков. Я велела поливать им, а не вам.
Девочки упорхнули, но мальчики не появились. Вздохнув, Ида Лазаревна заговорила снова:
— За большие деньги достала я в госпитале морфий, купила шприц, взяла самое лучшее свое платье, еды на дорогу, положила все в чемодан и поехала на Юго-Западный фронт. Где он похоронен, мне написали. Решила, что надену это платье, приду к нему на могилу и впрысну себе смертельную дозу морфия… В общем, добыла денег на билет, села в поезд. Первые сутки совсем не спала, потом сама не заметила, как заснула. И увидела сон…
Ей снилось, будто она долго-долго бежит с горы к ослепительно сверкающей под солнцем реке. Пологий травяной склон никак не кончается, хотя берег, кажется, совсем близко, шагах в десяти, не больше, а она все бежит и бежит, и полевые цветы звенят у нее под ногами, как маленькие колокольчики, которые рыбаки привязывают к воткнутым в землю удилищам, чтобы слышно было, если клюнет.
Слушая, Свечников думал, что да, он рассказывал ей про Казарозу, но не настолько же она сумасшедшая, чтобы застрелить такую соперницу! Этот вариант он сразу отверг, зато два других были куда вероятнее. Во-первых, стрелявший мог незаметно передать ей револьвер прямо в зале — на тот случай, если кто-нибудь заметит, что стреляли из разных мест. Тогда всех мужчин стали бы обыскивать, а женщин — вряд ли. Во-вторых, из тех же соображений этот человек мог после выстрела выкинуть револьвер в окно. Свечников мысленно прочертил возможную траекторию его полета и понял, что она вполне способна пересечься с маршрутом Иды Лазаревны от ворот к будке во дворе.
— Я бежала к реке, — тихо говорила она, — и знала, что вода в ней ледяная. Она так сверкала на солнце, что теплой быть не могла. Я это понимала, но все равно хотела добежать как можно скорее, чтобы броситься в нее и забыть что-то страшное, чего я в тот момент уже не помнила, но знала, что потом опять вспомню и пожалею, если не добегу. В то же время я бежала так долго, что постепенно стала замечать, какая красота кругом. Все было так зелено, так чисто, небо такое синее, песок на берегу такой белый и тоже чистый, что постепенно мне стало казаться глупо, что я так быстро бегу среди всей этой красоты и ни на что не обращаю внимания.
Чувствовалось, что сон излагается не ему первому. Сюжет был строен и отточен о реакцию предыдущих слушателей, детали отобраны с тем расчетом, чтобы оттенить главную мысль. Свечников уже начал догадываться, к чему идет дело: этот сон вернет ей любовь к жизни. Сейчас она проснется, соберет вещи, сойдет на первой же станции и пересядет на обратный поезд. Или нет: снимет с полки чемодан, откроет его, достанет ампулы с морфием и, высунув руку в окно, медленно разожмет пальцы.
— Я побежала тише, затем перешла на шаг, и, как только я это сделала, река оказалась прямо возле моих ног. Я взглянула на нее и отшатнулась. Вблизи она была не та, что издали, а совсем черная, с омерзительными буро-черными водорослями в глубине. От течения они шевелились, как чьи-то щупальца.
Ида Лазаревна замолчала.
— И что дальше? — спросил Свечников.
— Потом я проснулась.
— И решила, что жить все-таки стоит?
— Все получилось само собой. Я поняла, что не сумею впрыснуть себе морфий.
— Из-за этого сна?
Она покачала головой.
— Нет. Просто, пока я спала, у меня украли чемодан.
Та война, на которой убили ее жениха и которую одни называли Великой, другие — империалистической, совсем недавно была единственной, но теперь требовала каких-то определений, чтобы не спутать ее с нынешней. Эта начиналась как болезнь, та — как праздник. С галицийских ратуш казаки срывали черно-желтые австрийские знамена, среди олив и виноградников сражался галиполийский десант, зеленый флаг с полумесяцем на корме торпедированного броненосца «Мессулие» погружался в жемчужные воды Босфора, цеппелины воздушными китами нависали над ночным Парижем, и прожектора, пытаясь нащупать их нежное беззащитное брюхо, чудовищными стрелками шарили по небесному циферблату. В Мраморном море бродили под водой британские субмарины. Опутанные водорослями бесприютные странницы, стальные рыбины, питаемые деревянными птицами, они всплывали из глубин навстречу гидропланам, приносившим в когтях топливо, бекон и галеты для экипажа. Индийские стрелки высаживались в Гавре, шли под гнусавый голый голос флейты в руках вчерашнего заклинателя змей, женщины осыпали их цветами. Обо всем этом Свечников читал в газетах, но там, где позднее оказался он сам, не было ни цеппелинов, ни флейт, ни француженок, ни даже казаков с их неотразимыми пиками, только разбитые польские дороги, трупный запах над полями и окопы, окопы, странно чистые во время боев, когда от напряжения тела и души все съеденное сгорает в человеке без остатка, вонючие в дни затишья.
Казаков он впервые увидел в шестнадцатом году, на Днепре и радовался им, как ребенок, которому наяву показали картинку из любимой книжки, а три года спустя, на берегах Камы, в предрассветной мгле с ужасом узнал их по наклону висевших за спинами винтовок. Они по двое выезжали из-под обрыва, в тумане видны были только их силуэты, и бойцы думали, что это свои, а он узнал их сразу, потому что из всей кавалерии одни лишь казаки носили винтовку не через левое, а через правое плечо, чтобы удобнее было садиться на лошадь.
Глава восьмая
ТЕНЬ
12
В соседнем номере наконец-то выключили радио. Свечников начал задремывать, когда в дверь постучали. Он сел на кровати, вдел ноги в ботинки и лишь потом сказал:
— Входите. Не заперто. Вошла Майя Антоновна.
Через пять минут она уже вынимала из сумочки и раскладывала на столе открытки, письма в длинных заграничных конвертах, фотографии молодых людей в купальных костюмах. На открытках были красивые иностранные города, снятые преимущественно летом. Изредка попадались пейзажи.
С гордостью рассказано было, что их кружок ведет переписку с двенадцатью зарубежными клубами, в основном, конечно, из социалистических стран, и осенью Центральный совет в Москве по всем показателям должен присвоить им статус клуба.
— И о чем вы пишете? — поинтересовался Свечников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Свечников придвинул к себе тетрадь, узнал ее почерк и прочел:
Ночь порвет наболевшие нити,
Вряд ли я доживу до утра.
Напишите, прошу, напишите,
Напишите два слова, сестра!
Напишите, что мальчика Вову
Я целую, как только могу,
И австрийскую каску из Львова
Я в подарок ему берегу.
Напишите жене моей бедной,
Напишите хоть несколько слов,
Что я в руку был ранен безвредно,
Поправляюсь и буду здоров.
А отцу напишите отдельно,
Что полег весь наш доблестный полк.
В грудь навылет… я ранен… смертельно,
Выполняя свой воинский долг.
— Он тоже погиб недалеко от Львова, — сказала Ида Лазаревна, когда Свечников поднял глаза от тетради. — Там его и похоронили. Последнее письмо, которое я от него получила, он продиктовал сестре в лазарете. Сам писать уже не мог. Только вот мальчика Вовы у нас не было.
Заметив, что на огороде под окошком две девочки волокут тяжелую лейку, она прервалась и закричала:
— А ну поставьте немедленно! Идите позовите мальчиков. Я велела поливать им, а не вам.
Девочки упорхнули, но мальчики не появились. Вздохнув, Ида Лазаревна заговорила снова:
— За большие деньги достала я в госпитале морфий, купила шприц, взяла самое лучшее свое платье, еды на дорогу, положила все в чемодан и поехала на Юго-Западный фронт. Где он похоронен, мне написали. Решила, что надену это платье, приду к нему на могилу и впрысну себе смертельную дозу морфия… В общем, добыла денег на билет, села в поезд. Первые сутки совсем не спала, потом сама не заметила, как заснула. И увидела сон…
Ей снилось, будто она долго-долго бежит с горы к ослепительно сверкающей под солнцем реке. Пологий травяной склон никак не кончается, хотя берег, кажется, совсем близко, шагах в десяти, не больше, а она все бежит и бежит, и полевые цветы звенят у нее под ногами, как маленькие колокольчики, которые рыбаки привязывают к воткнутым в землю удилищам, чтобы слышно было, если клюнет.
Слушая, Свечников думал, что да, он рассказывал ей про Казарозу, но не настолько же она сумасшедшая, чтобы застрелить такую соперницу! Этот вариант он сразу отверг, зато два других были куда вероятнее. Во-первых, стрелявший мог незаметно передать ей револьвер прямо в зале — на тот случай, если кто-нибудь заметит, что стреляли из разных мест. Тогда всех мужчин стали бы обыскивать, а женщин — вряд ли. Во-вторых, из тех же соображений этот человек мог после выстрела выкинуть револьвер в окно. Свечников мысленно прочертил возможную траекторию его полета и понял, что она вполне способна пересечься с маршрутом Иды Лазаревны от ворот к будке во дворе.
— Я бежала к реке, — тихо говорила она, — и знала, что вода в ней ледяная. Она так сверкала на солнце, что теплой быть не могла. Я это понимала, но все равно хотела добежать как можно скорее, чтобы броситься в нее и забыть что-то страшное, чего я в тот момент уже не помнила, но знала, что потом опять вспомню и пожалею, если не добегу. В то же время я бежала так долго, что постепенно стала замечать, какая красота кругом. Все было так зелено, так чисто, небо такое синее, песок на берегу такой белый и тоже чистый, что постепенно мне стало казаться глупо, что я так быстро бегу среди всей этой красоты и ни на что не обращаю внимания.
Чувствовалось, что сон излагается не ему первому. Сюжет был строен и отточен о реакцию предыдущих слушателей, детали отобраны с тем расчетом, чтобы оттенить главную мысль. Свечников уже начал догадываться, к чему идет дело: этот сон вернет ей любовь к жизни. Сейчас она проснется, соберет вещи, сойдет на первой же станции и пересядет на обратный поезд. Или нет: снимет с полки чемодан, откроет его, достанет ампулы с морфием и, высунув руку в окно, медленно разожмет пальцы.
— Я побежала тише, затем перешла на шаг, и, как только я это сделала, река оказалась прямо возле моих ног. Я взглянула на нее и отшатнулась. Вблизи она была не та, что издали, а совсем черная, с омерзительными буро-черными водорослями в глубине. От течения они шевелились, как чьи-то щупальца.
Ида Лазаревна замолчала.
— И что дальше? — спросил Свечников.
— Потом я проснулась.
— И решила, что жить все-таки стоит?
— Все получилось само собой. Я поняла, что не сумею впрыснуть себе морфий.
— Из-за этого сна?
Она покачала головой.
— Нет. Просто, пока я спала, у меня украли чемодан.
Та война, на которой убили ее жениха и которую одни называли Великой, другие — империалистической, совсем недавно была единственной, но теперь требовала каких-то определений, чтобы не спутать ее с нынешней. Эта начиналась как болезнь, та — как праздник. С галицийских ратуш казаки срывали черно-желтые австрийские знамена, среди олив и виноградников сражался галиполийский десант, зеленый флаг с полумесяцем на корме торпедированного броненосца «Мессулие» погружался в жемчужные воды Босфора, цеппелины воздушными китами нависали над ночным Парижем, и прожектора, пытаясь нащупать их нежное беззащитное брюхо, чудовищными стрелками шарили по небесному циферблату. В Мраморном море бродили под водой британские субмарины. Опутанные водорослями бесприютные странницы, стальные рыбины, питаемые деревянными птицами, они всплывали из глубин навстречу гидропланам, приносившим в когтях топливо, бекон и галеты для экипажа. Индийские стрелки высаживались в Гавре, шли под гнусавый голый голос флейты в руках вчерашнего заклинателя змей, женщины осыпали их цветами. Обо всем этом Свечников читал в газетах, но там, где позднее оказался он сам, не было ни цеппелинов, ни флейт, ни француженок, ни даже казаков с их неотразимыми пиками, только разбитые польские дороги, трупный запах над полями и окопы, окопы, странно чистые во время боев, когда от напряжения тела и души все съеденное сгорает в человеке без остатка, вонючие в дни затишья.
Казаков он впервые увидел в шестнадцатом году, на Днепре и радовался им, как ребенок, которому наяву показали картинку из любимой книжки, а три года спустя, на берегах Камы, в предрассветной мгле с ужасом узнал их по наклону висевших за спинами винтовок. Они по двое выезжали из-под обрыва, в тумане видны были только их силуэты, и бойцы думали, что это свои, а он узнал их сразу, потому что из всей кавалерии одни лишь казаки носили винтовку не через левое, а через правое плечо, чтобы удобнее было садиться на лошадь.
Глава восьмая
ТЕНЬ
12
В соседнем номере наконец-то выключили радио. Свечников начал задремывать, когда в дверь постучали. Он сел на кровати, вдел ноги в ботинки и лишь потом сказал:
— Входите. Не заперто. Вошла Майя Антоновна.
Через пять минут она уже вынимала из сумочки и раскладывала на столе открытки, письма в длинных заграничных конвертах, фотографии молодых людей в купальных костюмах. На открытках были красивые иностранные города, снятые преимущественно летом. Изредка попадались пейзажи.
С гордостью рассказано было, что их кружок ведет переписку с двенадцатью зарубежными клубами, в основном, конечно, из социалистических стран, и осенью Центральный совет в Москве по всем показателям должен присвоить им статус клуба.
— И о чем вы пишете? — поинтересовался Свечников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47